— Не забудьте, женщины, мужей своих вписать! Все сидели задумчиво, склонив головы. Из-за
тяжёлых льняных штор вдруг выпросталось-таки солнце и заходило по всему пространству, высвечивая на стенах в непритязательных рамочках портреты давно покинувших сей мир, семейных родительских пар. В раме старинного зеркала чёрно-белой сеткой зарябило глаз от дробных фотографий родственников и их друзей. Мудрая хозяйка старого дома уже несла гостям три истёртых пузатеньких семейных фотоальбома.
— Эх, вспомянем жизнь былую! Ставь, Коля, на патефон «Ландыши!» — скомандовала она бодро.
Коля, а за ним девочки вперегонки бросились к раритетной бабушкиной технике. Хрустальная наивная мелодия песни заполнила дом. Таиса и Серафима, обнявшись, уселись на диванчик, прихватив с собой на колени наиболее старый из альбомов
— Помнишь, Тася, — мы — школьницами… Ты — ещё в начальных классах, косички «корзиночкой»…
— А ты, смотри, на выпускной идёшь, причёска «я у мамы дурочка». Это ж надо такое было придумать!
— Посмотри, платья у нас — «солнцеклёш» да «шестиклинка»! Рукава — крылышками да фонариками — светлые платья нашей юности! А как рады за нас родители!
— А вот и герои наши — мужья благоверные, глянь, обнявшись, сидят!
— Худющие-то, послевоенное детство голодное, а с задором зато!
— Наверное, потому, что молоды были. Молодёжь всегда мечтает, петь любит.
Даша и Наташа, отбирая наиболее пожелтевшие от времени, колоритные фотографии, периодически перебивали мерный диалог старшего поколения, то и дело следовали их вопросы:
— А это кто? А когда это было? А тогда кем он нам приходится?
В дверях, из смежной комнаты, в руках со старинной гитарой, сомнамбулически подняв глаза вверх, появился Николай. На гитаре большим замысловатым атласным бантом была увязана красная лента времён середины прошлого века. Девочки-близняшки моментально отключили захрипевший патефон, сберегая жизнь старинной пластинке и последним патефонным иглам. Николай бережно тронул струны «исторической» гитары:
Он обвёл глазами держащих в руках старые фотографии, внимающих ему родичей:
По дому резонансом разносилась незамысловатая мелодия. Мальчик уже серьёзно, нисколько не ёрничая, отдавал дань уважения Прошлому. Он был любителем стихов и бардом, продолжая семейные традиции:
— Здрав будь, внучек! — прослезившаяся Серафима сухощавой горячей рукой взъерошила волосы мальчика, своего любимца Николеньки. — За что я тебя люблю — почтение у тебя к старшим! В армию пойдёшь — помни о долге перед дедами. На-ко, возьми, себе к выпускному подарочек! — Из-за божницы она ловко извлекла пачку накопленных денежных купюр. — А это — девчонкам. Уже заневестились! — Серафима щедрой рукой наделила и Дашку с Наташкой. — Телефоны себе купите, на шею повесите, щебетать начнёте! — засмеялась она.
Таиса также не устояла перед соблазном одарения малолеток. Началась радостная всеобщая возня с объятиями и трепетом ответной благодарности.
— Здравствуйте Вам! — раздалось неожиданно. В дверях появился Миша, соседский сын, погодок Николая. — Я стучу, стучу — никто не открывает! Музыку слушаете! Я пришёл за записками поминальными — служба-то заканчивается, опоздать можете! Снесу батюшке, а вы поторопитесь, ко Кресту поспеть надо!
Миша был сыном церковного старосты, частенько нёс послужение в церкви, помогая священнику. Чуть заметная бородка мягко курчавила его подбородок.
— Давайте сюда записочки! Пока собираетесь, я мигом их священнику передам. Встретимся в Храме!
Миша принял записочки и исчез, как не бывало. Все дружно поднялись из-за стола.
— Ах ты, батюшки! — встрепенулась Галина, — а Гоша-то где? Уже убаюкался, до рюмки добравшись! — И верно, из соседней спаленки доносился раскатистый храп Георгия. Тут вдруг Галина всплеснула руками:
— А я-то, по инерции, как все, его в поминанье вписала! Это всё Вы, мама, — «мужей не забудьте вписать!» — упрекнула она в сердцах Таису. Неунывающая Валентина, на то она и многодетная мать, тут же успокоила её:
— Ничего! Пьяница — что усопший! Помянула — и ладно! Повадней ему с нашими мужиками будет — дружки они. Вместе Переходящие Красные Знамёна завоёвывали, за что жизнью и поплатились!
— Да что священник-то подумает?! Может, догнать Мишу?
— Тебе ли орла догнать? Летит он — не ходит! Колюшка, подбеги, дружочек, выручи тётю Галю! — нашлась Серафима.
Все в волнении заворочались, задвигали стульями, сгрудились в прихожей, натужно наклоняясь к обуви. Девчонки стремительно унесли со стола всю грязную посуду на кухню и уже набрасывали на свои милые головки ажурные шарфы, готовясь к вхождению в Храм. Наконец, гости и хозяйка всей женской бригадой направились в церковь, не забыв и про кутью с метёлками искусственных цветов, предусмотрительно доставленных из города.
Таиса шла среди своих и думала:
«А ведь за упокой ещё и Родину по недоумию помянули! Не рано ли?! То ли она ещё вынесла — и татар, и немцев, и революции, и „сталиных с хрущёвыми“, и перестройку с Чернобылем! А жива!»
— Девоньки, а Родину-то мы почто в упокоение помянули?!
Женщины бегом, тяжело топоча своими недужными ногами, сбивая дыхание, изо всех сил пустились догонять Мишу с Колей, орлят своих. Успеют ли?
С крон старых вётел, вспугнутая бегущими, взметнулась немеряная стая чёрных птиц, и тут же, на всю округу чисто и певуче ударил старый церковный колокол, точно соединяя земное с небесным, вселяя в души спешащих людей благословенную надежду.
— Вспоминайте! — крикнула Таиса, — что ещё забыли?!
Задыхаясь, и поминая имя Божье, преодолевая свою немочь и неуверенность, все уже были на подходе к Храму. Ещё одно, последнее усилие, и можно поспеть ко Кресту!
Памяти Энвера Жемлиханова
Семья поэта Энвера Жемлиханова, уроженца богатого татарского рода, имевшего два магазина и два парохода на Волге, попавшего затем в жернова революции и Великой Отечественной, в 1949 году переехала из Магнитогорска в Великие Луки. Тогда, если кто позабыл, нашим общим адресом был Советский Союз, и переезды считались в порядке вещей.
Кто-то ехал сюда, кто-то ехал оттуда, а 13-летний Энвер ехал, чтобы полюбить древнюю Великолукскую землю и состояться здесь в качестве яркого русского поэта. Иные русские меньше любили свои края, чем этот татарин, беспредельно открытый миру и людям:
И с этой тамгою на сердце Энвер Мухамедович всегда и жил. Страдал от «злого огня» и жил, став в Великих Луках формально первым и единственным поэтом — членом Союза писателей СССР, а фактически той фигурой, которая и сейчас, почти через 15 лет после его смерти, способна вселить трепет в любого местного отвязанного ниспровергателя авторитетов.
Ну, невозможно его свергнуть ни с какого пьедестала, потому как и пьедестала никогда не было, разве что шуточный бетонный куб во дворе общежития Литинститута, который великодушно был пожертвован под будущий памятник Николаю Рубцову.
То сооружение размером где-то два на два метра, оставшееся от какого-то гипсового пионера или девушки с веслом, усмотрели Жемлиханов, Рубцов и другие студенты — Валентин Кочетков, Виктор Чугунов, Игорь Пантюхов, Виктор Козько, Владимир Быковский, Владимир Панюшкин. Стали размышлять, кому бы такой пьедестал был впору, и единогласно решили присудить его Николая Рубцову со словами:
— Пользуйся, Коля, нашей добротой.
Так что даже шуточный постамент — и тот миновал поэта. Да и не стремился Энвер Жемлиханов к каким-либо пьедесталам, охотнее склоняясь за токарным станком местного завода, чем перед иными партийными условностями. А вот образчик его «заводской лирики» — ни слова о партсъездах и о перевыполнении плана, просто сверчок ведёт себе свою незатейливую песенку:
Даже за пределами Великих Лук широко известна история, когда после окончания Литинститута Жемлиханова приглашали работать собкором «Комсомольской правды», а он отказался. И стихи на эту тему сочинил, весьма прозвучавшие в определённых кругах:
Ну, не было у человека потребности и умения наступать музам на горло. Как иные творцы прятались от неприятных реалий советского быта в дворницких сторожках и в котельных, так Энвер Мухамедович выбрал себе путь станочника. Помимо стихов, увлекался фотографией, прекрасно пел, по слуху мог подобрать на гитаре или пианино любую мелодию.
Вот что рассказывала мне в интервью его супруга Лилия Румянцева, с которой они были вместе с 1962 года:
«Я думаю даже — иногда Энверу было скучно, когда он понимал, что от окружающих он получает гораздо меньше, чем может дать сам. Интересный факт, но до поступления в Литинститут, они с другом за компанию поступали во ВГИК. Толик не прошёл, а Энвер преодолел барьеры и первого тура, и второго. Собрался уезжать друг, беспечно уехал и Энвер, на память оставив документ о выдержанных испытаниях за подписью прославленного Черкасова».
Обаяние этого человека, равно как и обаяние его творчества, — огромны. На него нельзя было долго сердиться даже за дело, до того всё было у него искренне, с особой чистотой и обезоруживающей откровенностью. Он мог подойти к партийному журналисту и сказать тому в глаза: «Когда мы победим, я тебя застрелю». Он мог написать восторженное славословие концу Советской власти в стране, когда иные жевали сопли и ждали, чем всё закончится:
Энвер Жемлиханов был в высшей степени неудобен, ни в карман за словом не лазая, не ожидая, как о нём кто-то подумает и что скажет. Например, получив гонорар за книгу, для него было естественным пойти в известный магазин на Комсомольской и поить там всех присутствующих от пуза. Зачем, почему? А потому, что радоваться жизни нужно, жить нужно!
При этом помеченный тамгой любви Энвер Мухамедович все свои, скажем так, забавы, чётко соизмерял с тем, чтобы никого не уколоть чрезмерно, не потерять гармонического баланса, не изломать чужеродным вмешательством хрупкий мир: