Ну, а о том, что Бормота всё-таки сумел обмануть прокурора и ещё весь следующий учебный год, скитаясь, продержал сына при себе, — я уже рассказывал.
Меня не было в городе, когда он ушёл из жизни. Я смог прийти только на его девятины… О его кончине ходили разные слухи; друзья недоумевали: как мог покончить с собой этот необычайно жизнелюбивый, душевно и физически сильный человек?. Чтобы разобраться в том, как это могло случиться, я разговаривал с несколькими людьми, хорошо его знавшими и видевшими его в последние дни, и мы установили следующее: его сын, уже взрослый молодой человек, в эти дни женился в Москве, Галина — на гастролях, и Владимир метался по городу, обращаясь к старым товарищам, прося взаймы денег на авиабилет до Москвы. Однако денег ему никто не дал. Ни один человек. Время, конечно, было тяжелейшее: кризис, что разразился в стране, в том году дошёл, можно сказать, до пиковой ситуации. И хотя богачей среди его товарищей не было — но не было среди них и нищих. А ведь у него по-прежнему было много товарищей и просто хороших знакомых: на те же девятины их пришло столько, что большая новая квартира была битком набита людьми, и мест за столами не хватало.
Один перед людской чёрствостью, обиженный на всех, отчаявшийся, он, видимо, и решился на свой самый последний в жизни решительный шаг…
И всё же я подозреваю, что то был лишь повод. Горький, мучительно острый — но всё же только повод. Причина, как мне кажется — глубже.
Он часто в своей жизни протестовал, иногда демонстративно, иногда сдержанно, даже осторожно, против многих проявлений той, прошлой советской жизни. И всё-таки, несмотря на свои демонстрации (главным образом, перед друзьями) и на своё оригинальничание и чудачества, он был сыном своего времени, т. е. советским человеком образца 60-70-х годов XX века — может быть, более ярким, чем другие, и всё-таки типичным.
Одним из литературных критиков того времени был даже термин такой пущен: «шестидесятники» — то есть те, чья молодость совпала с 60-ми годами. Но кто они такие, эти «шестидесятники»?
Их идеальный коллективный образ создала та же литература 60-х годов: это люди с широкой душой и открытым сердцем, люди читающие и думающие; это бессребреники и при этом материалисты, ценящие спорт и здоровый образ жизни, хорошо знающие, что «добро должно быть с кулаками», и презирающие всякий «быт» и накопительство; это насмешники и иронисты, по горло сытые навязшей в зубах мякиной идеологии, и в то же самое время — мечтатели и фантазёры, где-то глубоко в душе всё-таки верящие в братство людей, во всеобщее благо, готовые с энтузиазмом служить этим целям и воевать с любыми ветряными мельницами… Вот Бормота примерно и был таким «шестидесятником».
Но в начале 90-х на нас всех свалилась новая эпоха, и стиль жизни полностью сменился: ещё вчера простодушные и доверчивые, люди стали вдруг суетливы, хитры, подозрительны, озабочены заработками и пресловутой «коммерческой тайной»; вместо открытых настежь фанерных дверей в квартирах появились стальные двери с глазками и хитроумными замками, а за дверьми — злые собаки; начали править бал воровство, жульничество, цинизм, ненависть, злоба, примитивное накопительство — «на квартиру», «на машину», «на евроремонт», «на коттедж», на Тайланд с Антальей. Давно знакомые между собой люди перестали пускать друг друга в гости, встречать вместе праздники, делиться радостями и заботами. Все стали озабочены «карьерой» — кто чиновничьей, кто торгашеской, кто бандитской… При этом странный парадокс приключился с людьми: чем больше люди хлопочут о собственном благополучии — тем крепче вера в потусторонние силы и мистические тайны; чем больше воровства, подлости, злобы и торгашеского духа — тем гуще толпы в церкви; как признавался мне один знакомый священник, в церковь нынче идут люди, в большинстве своём духовно чёрствые, и идут, главным образом, не для молитвы, исповедания и очищения собственных душ — а, большей частью, клянчить у Бога новых благ и в то же время откупаться от Бога свечкой и десяткой, брошенной в церковную кассу.
Владимир был знаком с очень широким кругом людей и видел, как быстро на его глазах они меняются. Сам он не умел ни притворяться, ни бежать вслед за толпой, ни меняться вместе со всеми — он слишком ценил свою индивидуальность, свою рассудительность и свою честность; когда он поступал на очередную работу — то сразу предупреждал: «Не пью, не курю и не ворую», — и гордился этим. И вдруг никому не стали нужны ни честность, ни яркая индивидуальность, ни рассудительность: мир, в котором он привык жить и в котором что-то значил, разбился вдребезги — мир стал абсурдным. И он не смог перенести этого.
Французский писатель и философ Альбер Камю, подробно исследовавший в своём эссе «Миф о Сизифе» природу суицида с разных точек зрения, приходит к категорическому выводу: причины суицидов — отнюдь не социальные: бедность, нищета, потери, бытовые или любовные драмы, — всё это человеческая душа способна вынести — она рассчитана на это; он утверждает, что причина суицидов — только мировоззренческая: когда все жизненные скрепы вокруг человека рвутся на куски, мир становится в его глазах абсурдным, и человек, не в состоянии вынести этого абсурда, делает последнее протестное усилие: уходит из жизни.
Я подозреваю, что если бы Владимир владел даром письменного слова, то непременно написал бы нечто, подобное предсмертной записи В. П. Астафьева:
«Я пришёл в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».
Весенним дождливым днём 1944 года маму вызвал к себе начальник 435-го батальона полковник Кононенко и приказал срочно отвезти почту и прочий агитационный материал на точку генерала Слюсарева. Вольнонаёмной Куриловой Тамаре, проходившей службу по экспедиторской части, в ту весну шёл двадцать первый год.
Точка генерала Слюсарева или Командный Передовой Пункт — КПП закрепился на Керченском перешейке. Почту обычно переправляли на понтоне через пролив. В тот день на КПП как раз возвращался самолёт из его корпуса. Девушку снабдили стенгазетами, почтой, в придачу, для керченцев, погрузили в самолёт ещё и несколько мешков картошки.
Молодой лётчик, схлопотавший накануне за что-то свежий нагоняй, остро переживал обиду. «Вот! — объявил внезапно он пассажирке. — Я тебе покажу, какой я лётчик!» — и тотчас бросил самолёт в мёртвую петлю. Вчерашней школьнице, только и умевшей, что мечтать о любви на облупленной скамейке тихого городка Старый Крым, восторги полётов оказались неведомы. Её тошнило. Во весь этот «небесный ужас», перекатываясь с мешками картошки, мама убеждала дурака-лётчика, что он — самый лучший. «Ещё бы, конечно», — соглашался тот, заходя на новую «бочку».
Пошатываясь после болтанки, отряхивая с себя капли дождя, девушка направилась к землянке заместителя командующего 4-й Воздушной Армии. Над КПП уже шёл проливной дождь. В дни стремительного наступления наших войск точка яростно обстреливалась как с земли, так и с воздуха. Пули, осколки зенитных снарядов сыпались со всех сторон. «Не гора, а сплошная радость», — обмолвился как-то по поводу этого фейерверка Слюсарев. Так за его высотой и осталось название — гора Сплошная радость.
В землянке её встретил адъютант, окинул взглядом и со словами «сейчас доложу», взялся за телефонную трубку.
— Товарищ генерал, к Вам вольнонаёмная Курилова с передачей от полковника Кононенко. — Отец, а это было именно он, в ответ, вероятно, осведомился: «Ну, как она?» — на что адъютант ещё раз обвёл девушку глазами и громко произнёс: «Мечта»!
Перебирая мамины фотографии военных лет, любуясь её красотой, я ловлю себя на мысли о том, что она легко могла бы стать звездой всех мыслимых экранов, если бы захотела. Ещё неизвестно, думаю я, как сложились бы судьбы признанных кинодив той поры — Любочки Орловой, Валентины Серовой, если бы мама решилась шагнуть на сцены театров и экраны кино. Да что там Орлова! Сама легендарная «девушка моей мечты», Марика Рокк, вместе с «сестрой его дворецкого», Диной Дурбин, насторожённо вглядываются в её лицо. А вдруг «такая» выступит под свет юпитеров? Откровенная красавица с распахнутыми синими глазами, вся как бы откинувшись в повороте венского вальса. «Компот-шоколад», — шептал таявший отец, стоило ему только её увидеть.
Пересказывая историю их первой встречи, мама обычно делает паузу и уточняет, что в то утро на ней была кофточка из самого настоящего парашютного шёлка и только что пошитая юбка из ярко-синего не нашего габардина — привет от Вани Магара. Этот добрый Ваня был её первым мужчиной. Объявившись в Старом Крыму вместе с полком и стремительно начавшейся войной, он за две недели успел без памяти влюбиться в маму, сделать ей предложение, а главное — переправить в Грозный к своим родителям, что оказалось очень своевременным, так как немцы уже вступали в Старый Крым. Ваня мечтал подарить Томочке рояль — у его родителей дома была настоящая швейная машинка «Зингер» — но так вышло, что с фронта он отправил только посылку, в которой и обнаружился отрез чудесной ткани — подарок для любимой.
Невесте недолго пришлось дожидаться своего суженого. Однажды ночью за занавеской, куда её определили спать, внезапно выросла длинная тощая фигура в белых кальсонах, точь-в-точь жуткий мертвец со всклоченными волосами из «Страшной мести» Гоголя. «Восставший» свёкор так перепугал молоденькую девушку, что та, в чём была, выскочила в окошко низенькой хатки. Промаявшись ночь на дворе, на рассвете собрала нехитрые пожитки, включая габардин, да так и сбежала из судьбы Вани Магара.
— Мечта! — подтвердил адъютант. И тут, вероятно, отец, который всегда следил за собой и, более того, любил пофрантить и которого однажды сам Жуков чуть было не расстрелял за то, что тот попался ему на глаза, подпоясанный не форменным кожаным ремнём, а особым грузинским ремешком, ответив «пусть подождёт», начал бриться.
— Надо подождать, — ласково повторил адъютант. — Садитесь.
Хорошо, что у меня сохранился несессер отца. Из стольких вещей, «которые нам не нужны», этот набор для бритья смог вместить и удержать в себе блестящий дух тех бесстрашных парней.
Несессер — фатоватого, play-бойского стиля. Светло-жёлтая тиснёная кожа, мягкая, никогда не заедающая молния. Made in Shanghai. Внутри — вельветовый чехол того же тона с широкими петлями, в которые вставляются гранёные стеклянные колбы с серебряными завинчивающимися крышками, подлиннее и покороче, для кремов, одеколонов с тонким, изысканным запахом особых мужчин, мужчин Стендаля и Висконти, которых у нас никогда и не бывало, каким не был и мой отец.
Мама, пригнувшись, вошла в землянку и увидела поднимающегося из-за стола генерала Слюсарева и одновременно бросившегося на неё из угла огромного дога.
— Тубо! — громко отозвал отец собаку.
— О, Боже! — обомлела красивая мама-мечта. — О, Боже, он даже, кажется, знает иностранный язык.
К тому времени, когда вольнонаёмная Курилова объявилась в жизни отца, тридцатисемилетний генерал Слюсарев был женат. Его семья — жена Ольга и два сына, постарше Боря, лет восьми, и двухлетний Толя оставались в городе Горьком. С радостным приближением конца войны близился и день, когда семья должна была воссоединиться. Отец мрачнел. Другая, синеглазая, оказавшись по жизни рядом, глубоко вошла в него. Она была у него в крови, как выразились бы испанцы. Совершенно неожиданно от Ольги пришла телеграмма, что та выезжает к мужу на фронт — то ли почувствовала что-то неладное, то ли сильно соскучилась.
Мама ходила уже беременная и довольно большим сроком. Отец совсем запаниковал и срочно нашёл врача, чтобы освободиться от ребёнка. «А это был крупный мальчик», — рыдала мама, и потом во всю последующую жизнь во время скандалов это горько кричалось главным доказательством того, какой он всегда был ужасный негодяй. За несколько часов до встречи с супругой отец погрузил фронтовую подругу в самолёт и отправил в родную часть, откуда год назад оприходовал вместе с почтовой посылкой. Прощаясь, заплаканная красавица читала стихи:
и что-то там…
Всё напрасно. Легионер молчал. Развод для гвардии генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза, заместителя командующего 4-й Воздушной Армией, члена КПСС со стажем, представлялся тогда совершенно немыслимым.
На освобождённой территории притихшего Крыма Курилову Тамару ожидало большое горе. Её мать и отца, остававшихся в оккупации в Старом Крыму, расстреляли немцы за связь с партизанами. Горюя о своих, она всегда мысленно укоряла свою маму, мою бабушку Таню за то, что та со своим не в меру деятельным характером втянула мужа собирать оружие в помощь партизанам. К концу войны это было просто глупо, так как оружия в нашей армии имелось достаточно.
Таня — активистка и комсомолка — слыла заводилой, а её муж Петро, или Петечка, тихий и разумный, всегда молча следовал тому, что затевала жена.
Выдал их, как установили впоследствии, некий румын, с этой целью нарочно втёршийся в доверие к наивным крымчанам и сдавший всю группу. Через месяц к соседям постучал немецкий солдат и со словами «красивой фрау больше нет» передал платье, которое было на бабушке в день ареста. Уже после освобождения Симферополя на стене тюремной камеры обнаружили их, гвоздём процарапанные, фамилии. Жили они в Старом Крыму на улице Греческой, 19. В комнате стоял квадратный стол, накрытый белой скатертью, а на нём будильник — самая дорогая вещь в семье.
Мои бабушка и дедушка. Будь они живы, я бы обязательно спросила у них, почему они наградили детей столь разнокалиберными именами. Назвав старшую дочь в честь грузинской царицы Тамары, а следующего за ней сына — Лориком. Понятно, что это — Ленин Организатор Рабочих И Крестьян. Дядя Лорик, войдя в сознательный возраст — пятнадцать лет, тотчас переименовал себя в Юру и даже получил паспорт на Юрия Петровича.
Тамара, уезжая с Ваней Магаром накануне вступления немцев в Старый Крым, уговаривала родителей ехать с ними, но они наотрез отказались. «Ни за что из дома не поедем».
Крым — родные места. На склонах Агармыша, в сосновом лесу, — самый известный лёгочный санаторий. Ещё до войны в Топлах, неподалёку от Старого Крыма, размещалась опытная мичуринская станция по выращиванию фруктов на кремлёвские столы. Дело даже не в том, что дедушка Мичурин оставил особый рецепт. Топловка — место открытой, явленной благодати. Целительный воздух, замешанный на полынном и морском ветре. Вода святая. На одном из целебных источников — женский монастырь в честь Параскевы Пятницы, основанный ещё при Александре ш. После революции на этом месте — артель «Безбожник».
Правительственные яблоки и груши вызревали отменные, но, кроме необыкновенной величины и вкусноты, в них присутствовала ещё одна особенность: на их румяных, загоревших боках красовались — здравицы вождю, символы «серп и молот», а то и карта полуострова Крым. Летом 1941 года мирные трафареты сменили на соответствующие историческому моменту. Маминому брату Лорику было лет тринадцать, когда он раскладывал по ящикам яблоки с белеющими от гнева призывами:
«Смерть фашистам!», «Долой оккупантов!», «За Родину!», «За Сталина»!
Прошло около двух месяцев, как одним ясным утром на аэродроме Старого Крыма лихо приземлился самолёт, из которого вышел папин главный ординарец — статный, щеголеватый красавец с волнистым чубом, родом из-под Полтавы, — Яша Куцевалов. Бесконечно любимый мною дядя Яша, безропотно подставлявший свой чуб под мои липкие ручки и, вслед за плюшевым медведем, перечёсанный одновременно во все стороны всеми гребёнками и расчёсками.
— Тамара Петровна, собирайтесь, я — за вами. — Он всегда обращался к маме по имени отчеству. — Слюсарев приказал доставить вас к нему.
У мамы страшно забилось сердце. Забыв все свои обиды, она побежала к себе в казарму собирать вещички. Но тут заартачился полковник Кононенко. «Не отдам, ни в какую. Вот такие генералы, как там у вас, тешатся глупенькими молоденькими девушками, а потом бросают их, ломают жизнь. Не отпускаю. Не разрешаю, и всё. Она пока ещё в моём подчинении. Пошли все ваши генералы к такой-то матери!».
В окружении притихших подружек мама забилась на топчан, где с ужасом ждала решения своей судьбы. Из окошка было видно, как дядя Яша упорно ходил за полковником по двору части и что-то ему наговаривал. Потом они скрылись. Прошла, казалось, вечность, прежде чем в казарму вошёл ординарец отца.
— Ну, Тамара Петровна, — сказал он, оттирая пот из-под фуражки. — Мы с полковником семь раз у дуба облегчились, прежде чем он разрешил вас отпустить. Собирайтесь! Летим!
Дядя Яша знал, что приказ отца не может быть не выполнен. Полковник также знал, что ни за что не отдаст вольнонаёмную Курилову какому-то там старому хрену-генералу. Я думаю, что решил всё дуб. Ему просто надоело, что вокруг него кружат двое молодцов, орошая. Он взял сторону ординарца Якова Куцевалова и, как-то друидически воздействовав на товарища Кононенко, рассеял решимость последнего. Полковник сдался.
Подружки переживали мамино счастье, как своё. Одна из девчушек со словами: «Вот, Томочка, возьми», — протянула ей свою единственную пару беленьких носочков. Этот драгоценный подарок мама запомнила на всю жизнь. Отдать последнее сокровище.
Так мама снова вернулась к генералу Слюсареву. Грозы разводных выговоров прошумели как-то сами собой. Больше они друг с другом не расставались до 11 декабря 1981 года, когда отец скоропостижно умер, упав вдруг в коридоре. Было ему семьдесят пять лет.
«Всё выше и выше и выше стремим мы полёт наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». — Я рьяно протираю тарелки. Вечером соберутся друзья, большей частью всё артистический народ. Всё-таки, кто автор славной мелодии? Где-то читала, что авиационный марш военно-воздушных сил РККА, написанный в 20-е годы, использовали немцы для своих люфтваффе. Что ж, молодцы, немцы. Знакомый с детства марш сопровождает мои хлопоты по дому… «Так, не забыть ещё на рынке прикупить зелень — кинзу, цицмату, тархун».