Бывали и у нас чёрные дни. В одном из боёв японцам удалось сбить группу из пяти наших «катюш». Из пятнадцати членов экипажа на парашютах спаслось только пять человек. Лётчика В. Бондаренко подбили последним. Когда его самолёт загорелся, он продолжал тянуть на свою территорию до последней возможности, и покинул самолёт на низкой высоте, когда на нём уже горел комбинезон. Обожжённый, он приводнился на озеро, кишевшее змеями. Разбивая их клубки, Бондаренко поплыл к берегу. Китайские солдаты, стоявшие в обороне переднего края, не разобравшись, чей лётчик, начали его обстреливать. Каким-то чудом он доплыл до берега. Когда узнали, что он — русский, то несли его на руках трое суток до ближайшего госпиталя. Только через восемь месяцев он выздоровел и снова начал летать, но в последующих боях погиб.
К середине 38 года в Китае наши бомбардировщики летали на высотах от 2000 до 4000 м. Однако с появлением у японцев нового истребителя И-97 нам пришлось поднять высоту бомбометания до 9000 м. Китайские ВВС не имели кислородных станций, поэтому кислород мы вынуждены были закупать в частных мастерских. По качеству кислород был сомнительный, с большим количеством разных примесей, из-за чего члены экипажей, порой, теряли сознание.
8 августа 1938 г. группа в составе пяти СБ получила задание провести бомбометание по кораблям, сосредоточенным на реке Янцзы. При подходе к цели штурман одного из бомбардировщиков почувствовал, что его начало клонить в сон. Несмотря на плохое состояние, штурман успел прицельно сбросить бомбы, закрыть люки и дать пилоту обратный курс на аэродром, после чего потерял сознание. Радист тоже отключился. Командир экипажа, опасаясь нападения истребителей противника, патрулировавших на высоте 6000 м, стал уходить с набором высоты до 9400 м. Пройдя больше часа по заданному курсу и не имея связи со штурманом и стрелком-радистом, лётчик решил снижаться. На высоте 5000 м штурман стал постепенно приходить в сознание. Стрелок-радист очнулся только после посадки самолёта. Уронив перчатку и будучи продолжительное время без сознания на большой высоте, он отморозил руку. При проверке кислородных баллонов выяснилось, что у стрелка-радиста подача кислорода прекратилась из-за замерзания трубопровода.
В другой раз, во время выполнения боевого задания, при переходе на кислород, стрелок-радист сразу же потерял сознание. Полёт продолжался около трёх часов, и всё это время он находился в бессознательном состоянии. После посадки стрелка-радиста вытащили из кабины. Лицо его посинело, в руках был зажат шланг кислородного прибора. Оказалось, что трубопровод замёрз из-за влажности кислорода. Только при искусственном дыхании он стал приходить в себя. Началась рвота, из-за сильной слабости он не мог стоять на ногах, его отправили в госпиталь.
Несмотря на то, что наши самолёты имели радиостанции, практически мы ими не пользовались. При включении возникали бесконечные шумы, треск, писк, вой и тому подобные помехи, которые только отвлекали лётчиков. По правде говоря, от радиостанций мы сами отказывались, снимая их ещё на заводе, для облегчения самолёта. Радиосвязью не пользовались и потому, что у японцев хорошо была налажена служба подслушивания, а нашим самолётам не хватало надёжного переговорного устройства. Мы использовали переговорные шланги с рупором, на которых на большой высоте при дыхании намерзал лёд, и слышимость резко ухудшалась.
Кислородное голодание не все переносили одинаково. Многое зависело от тренированности организма, способного обойтись меньшей дозой кислорода. Как правило, вопреки нормативам, мы открывали кислородный кран наполовину, тем самым, увеличивая радиус действия самолёта на высотах.
18 августа 1938 года в День авиации, на рассвете, наша группа в составе девяти самолётов СБ — я ведущий — стартовала с аэродрома, расположенного недалеко от линии фронта. После набора высоты — 6500 м экипажи легли на курс и стали пользоваться, как обычно, одной третьей частью кислорода. Многоярусная облачность и густая дымка затрудняли обнаружение цели. У порта Хоукоу в просвете мы увидели группу кораблей. Пока подошли, их закрыла облачность. Впереди по курсу просматривалась ещё одна группа в составе 30 военных и транспортных судов. Бомбардировщики к тому времени находились уже на высоте 8000 м. Долгое пребывание в полосе цели позволило противнику обнаружить нас, и вскоре зенитная береговая, а потом и корабельная артиллерия, открыли интенсивный заградительный огонь. Разрывы ложились в ста метрах позади, левее и ниже самолётов. В момент открытия люков и сбрасывания бомб, мой самолёт резко подбросило вверх. Как позже выяснилось, осколком зенитного снаряда перебило кислородный трубопровод.
На обратном курсе я тотчас начал ощущать нехватку кислорода. Внимание ослабло. Стало трудно следить за ведомыми и показаниями приборов, возникло безразличие к окружающему. В моём сознании зафиксировались две основные задачи: не терять высоты, а идти с набором её и держать ориентир на свой аэродром. Солнце находилось справа по курсу. Периодически мне казалось, что нас атакуют японские истребители, а мой самолёт горит — это при повороте головы в глазах вспыхивали разноцветные искры. Я машинально делал резкие манёвры от воображаемых истребителей, отклоняясь при этом от маршрута и вновь возвращаясь на него, подсознательно ориентируясь на тепло солнца, справа от меня. Мои непонятные манёвры спутали весь строй наших девяти самолётов. Экипажи догадались, что с ведущим что-то неладно, и самостоятельно отошли на свою территорию. Так продолжалось около часа, за мною следовали только два моих ведомых. Когда горючее подошло к концу, мой самолёт стал постепенно снижаться. На высоте 6500 м начала возвращаться ясность сознания. Я услышал в переговорной трубке голос стрелка-радиста: «Товарищ командир, что с вами? Куда мы идём?»
Мне казалось, мы только что вышли из воздушного боя, а моторы не работают из-за поражения их пулемётным огнём истребителей. Стараясь как можно дальше уйти от линии фронта на свою территорию, я держал самую выгодную для планирования скорость. На высоте около 1500 м, открыв крышку фонаря, стал осматривать местность. Она была гористая. Я подыскивал площадку для посадки. Впереди по курсу внезапно возникла гора. Чтобы избежать лобового удара, я резко развернул самолёт на сто восемьдесят градусов. От сильного сопротивления воздуха он потерял скорость и чуть не сорвался в штопор. Отдавая штурвал от себя, я снизил самолёт почти до самой земли, а затем резко рванул штурвал на себя. В результате самолёт снова взмыл вверх и начал парашютировать. Коснувшись земли, он прополз метров пятьдесят и остановился на краю оврага. Я сильно ударился лицом о штурвал и потерял сознание.
Летом 1920 года стояла сильная жара. В воскресный день на Дезертирском базаре я купил большой, жёлтый огурец. Съел его по дороге, а после напился воды в уборной на вокзале. Пройдя половину пути до дому, а идти надо было четыре-пять километров, я почувствовал резкие боли в животе, появились сильные позывы и потянуло меня к нужде: понос лил как из ведра. Дошёл я еле-еле, корчась от схваток в желудке и бегая в кусты. Перед самым домом у меня началась обильная рвота. День был выходным: всё наше семейство и соседи сидели у ворот на скамейке или просто на земле. Когда я появился, мой вид всех перепугал. Уже было известно, что в некоторых районах Тифлиса отмечались случаи заболевания холерой. Я не мог стоять на ногах, а последние метры до нашего подвала полз на четвереньках. Никто мне не помог, все сразу разбежались и стали обливать себя уксусом. Такое поверье осталось у населения ещё от войны с Наполеоном, когда основными лекарствами от всех хворей считались уксус, чеснок и огонь.
Глянув в осколок зеркала, я себя не узнал: всё лицо пожелтело, скулы резко обострились, мутные глаза глубоко ввалились, губы покрыты чёрным налётом. Беспомощный, я свалился на лежанку. Меня мучила сильная жажда, страшные боли до судорог в животе, непрекращающиеся позывы к рвоте и нужде. Наша уборная размещалась в северной части двора метрах в двадцати. Первое время я ещё полз туда, а потом улёгся на земле рядом, корчась в нечистотах. Собравшись вокруг меня, соседи и зеваки обсуждали это происшествие. На их лицах чередовались различные чувства: сожаление, возбуждение, у кого-то злорадство, что, мол, это не со мной, а с ним. Каждый предлагал свои советы, чем и как лечиться. Кто-то предлагал дать мне огуречного рассола с дёгтем, водку с касторовым маслом, вплоть до сажи с соляной кислотой.
К концу дня прибыла «скорая помощь». Подъехала холщовая фура, запряжённая лошадью, которой правил угрюмый возница в нечистом халате с подозрительными пятнами. Я потерял сознание и не помню, как мы доехали до холерных бараков. Когда я пришёл в себя, то первым, кого увидел, был старик с острой седой бородою. Он склонился надо мною: на меня смотрели добрые блестящие глаза. Я слышал, что он что-то ласковое говорил мне, но понять не мог, очень сильный шум стоял в ушах. В ответ я лишь улыбался этому милому старичку с добродушной улыбкой и светлыми глазами.
В бараке стоял стон. Больные метались, охали, звали кого-то, выкрикивали бессвязные слова. Тяжёлые запахи карболки, хлорной извести, испарения рвоты — всё перемешалось. К горлу поминутно подкатывал комок. Казалось, что пребываешь в нескончаемом хаосе и, задыхаясь, сам начинаешь кричать, что есть силы, зовя медсестру, врача подойти: дать напиться воды или чтобы вынесли во двор подышать свежим воздухом. Но на меня никто не обращал внимания: были дела и поважнее. Доктор, видимо старший, Иван Петрович Ильченко гулким басом покрикивал на студентов и добровольцев, торопя принимать всё новые партии поступающих. Рядом практиковал ещё один медик — высокий, с чёрными усиками, из кавказцев. Он весело и громко отдавал распоряжения — подать сулемы, растереть ноги, положить больного в горячую ванну.
— Эй, вы, как вас там, Петров, а ну-ка потрите ему ноги, только полегче, а не то сдерёте с него кожу.
Это уже про меня. Я сильно мёрз, ноги у меня были как ледышки. Меня тоже клали в горячую ванну. Больные всё прибывали. Некоторые ещё по дороге к бараку умирали, и их сразу отвозили в мертвецкую. Холерных перекладывали на матрасы. Исхудавшие тела, землистый цвет лица, липкая, с едким запахом пота, кожа, зелёные пятна под мутными глазами, кровавая пена на почерневших губах, страшные судороги едва живых тел — всё это сжимало моё сердце невыразимой тоской. Не помню, сколько дней я пролежал в бараке, откуда каждую минуту выносили мертвецов. Но однажды, проснувшись, я снова увидел лицо добродушного старичка доктора. Улыбаясь, он поздравлял меня с выздоровлением.
— Ну, дорогой мой, — торжественно произнёс Абрам Львович, — молись Богу за своё спасение, а более всего твой крепкий организм и молодость победили старуху-холеру. Теперь тебя не возьмёт никакая другая болезнь. Ешь побольше, набирайся сил, а как встанешь на ноги, будешь нам помогать — с этими словами он похлопал меня слегка по щеке и отошёл к другому больному.
Мне сразу стало радостно и светло на душе. Сердце ровно отстукивало в груди чёткий ритм, и я чувствовал, как с каждым приливом крови во мне прибавлялось сил. Через десять дней я был уже совсем здоров и помогал сам, как мог, санитарам и студентам. К тому времени из России прибыло пополнение медотрядов для борьбы с холерой. Всему населению поголовно начали делать прививки, и болезнь резко пошла на убыль.
Когда работы стало меньше, меня, от мысли, что я мог умереть, ещё не познав жизни, не встретив ничего прекрасного, ласкового и доброго, кроме голода, холода и нищеты, сильно стало тянуть в лес, в поле, на свежий воздух. Я любил уходить подальше от бараков. За бараками расстилалось широкое поле скошенной пшеницы, уложенной в копны, поднимались высокие стволы кукурузы. На южных склонах раскинулись виноградники. В садах зрели яблоки, груши, инжир, чернослив. Японская хурма обсыпала своё деревце круглыми упругими мячиками плодов. В дальней стороне темнела полоса смешанного леса, где в дождливые летние дни так много грибов: шампиньонов, лисичек, маслят, которых я так любил собирать, а вечером жарить на костре. За лесом сверкала серебром река Йори. Вдоль реки пролегала полевая грунтовая дорога в Кахетию, обсаженная по краям ветвистыми тутовыми деревьями.
Солнце садилось за гору. Его лучи сверкали на золочёных крестах церквей. Из-за тёмных очертаний садов и леса просматривались крыши города, снующие вверх и вниз вагончики фуникулёра. В окнах домов отражалось розовое зарево заката. Где-то играл духовой оркестр. В воздухе стоял сложный и сочный аромат цветущих деревьев. Со стороны леса веяло тёплым смолистым запахом опавшей хвои, прелыми листьями. Душистые волны тёплого ветра ласкали лицо и всё тело. На сердце было так тихо, радостно и светло, что хотелось петь и кричать во весь голос. Сознание того, что ты перенёс такую страшную болезнь, был на пороге смерти, а сейчас жив, здоров и чувствуешь, как с каждым днём в твоё тело вливается бодрость и сила, о, наверное, не было человека счастливее меня! И я всё шёл и шёл, жадно вдыхая чистый свежий воздух. И мне казалось, что вот за тем холмом я встречу что-то новое, до сего времени мне не известное.
Спустился вечер. Из-за кавказских гор подул свежий ветер. Пыльный столб, точно огромный, надутый парус, пронёсся со свистом и налетел на стену леса и садов. Зашумела листва на верхушках деревьев. Стволы, сильно раскачиваясь, гнулись до самой земли. Чёрный вихрь обрушился на город, над которым встала пыльная завеса. Всё преобразилось. Солнце скрылось за тёмными тучами. Опустилась мгла. Настала пора и мне возвращаться в низкие и мрачные бараки.
С того вечера я потерял интерес ухаживать за больными. Появился страх, что я опять могу заболеть этой жуткой болезнью. Иван Петрович, видя моё настроение, удовлетворил мою просьбу: выписал, и я ушёл в село «Бадьяуры»…
Экипаж остался невредим, но все ощущали потерю сил и головокружение. Самым слабым был я. Вылезти из кабины смог только с помощью товарищей. Сильно болела голова и всё тело. Мучила жажда. Руки и лицо — обморожены. Стрелок и штурман принялись снимать пулемёты для организации обороны, так как мы точно не знали, на чьей территории находимся. Через полчаса нас заметили жители соседних деревень. Они приблизились и остановились по ту сторону оврага. Мы спросили, как могли на китайском языке:
«Джпан мэйю»? (Японцев нет?) — но понять ответов не могли, так как они говорили на другом диалекте.
Недалеко от нас проходила железная дорога. Через какое-то время появился паровоз, из которого выскочил машинист и подбежал к нам. Он объяснил, что мы находимся в провинции Цзянси. Попросив местных жителей охранять самолёт, мы, забрав пулемёты, парашюты и документы, пошли к паровозу, который и доставил нас до станции. Население городка, узнав, что мы — советские лётчики, приветствовало нас радостными криками. Нас водили по улицам города, несмотря на то, что мы еле-еле держались на ногах. От рикш мы отказались, но они колонной следовали за нами.
В марте того же года с новой группой добровольцев к нам прибыл Григорий Кравченко. Выпускник качинской школы Григорий был настоящим асом. О нём в частях ВВС ходили легенды. На рассвете следующего дня все собрались на аэродроме. Кравченко принял свою «ласточку» — И-16 с бело-голубыми двенадцатиугольными гоминдановскими звёздами на крыльях.
Получив разрешение на ознакомительный полёт, лётчик надел парашют, застегнул лямки и сел в кабину. Мотор запустился сразу и работал на всех оборотах ритмично. Рукой дал сигнал убрать колодки. Прямо с места истребитель взлетел и пошёл с набором высоты. Сделав несколько плавных виражей, он перешёл на вертикальные фигуры. Внезапно самолёт начал метаться вверх-вниз, переходя в отрицательное пике и крутую горку. Одна фигура высшего пилотажа сменялась другой в головокружительном темпе. Восхищаясь мастерством лётчика, мы смотрели в небо.
Первый раз в своей жизни я увидел настоящий самолёт в начале февраля 1921 года, когда Красная Армия освобождала Грузию от меньшевиков. Рано утром над районом пороховых складов у подножья горы Махатки в небе появился самолёт, самолёт-разведчик. Поднялась суматоха. Войска, занимавшие оборону, оставляя окопы, в панике кинулись врассыпную. Самолёт сбросил две небольшие бомбы, которые упали в открытом поле, далеко от пороховых складов. Одна из них вообще не взорвалась. Но этого оказалось достаточно, чтобы все вооружённые силы меньшевиков вместе с командованием бросились бежать в направлении Батуми.
Это событие растревожило меня. Всё новое всегда имело надо мной большую власть. Если я был в пути в неизвестной местности, меня всегда волновало, что я увижу впереди. Что ждёт меня по ту сторону горы или дремучего леса, на берегу реки, за поворотом дороги?
У каждого человека в детстве или в юности есть свои мечты о будущем. Когда я стану взрослым — кем я буду? Что меня ждёт? Какой-то внутренний голос напоминает тебе о твоём неповторимом призвании. И это чувство с каждым днём нарастает всё сильнее и сильнее и становится постоянной мыслью. И эти думы и мечты делают тебя сильным на всю твою жизнь. Появляется вера в себя, и нет другой силы, чтобы изменить этот настрой. Кажется, что ты и родился с ней, и она была ещё в утробе твоей матери. Да, призвание, оно присуще каждому человеку и, если ты его как можно раньше осмыслил, то ты — счастливый человек. Тебе повезло на твоём жизненном пути. И от этого пути отступать нельзя, какими бы ни были трудности в достижении намеченной цели.
С того самого дня, когда я увидел парящий в воздухе, как птица, самолёт Красной Армии, я загорелся мечтой увидеть этого смелого лётчика — одного лётчика, от появления которого сбежала вся меньшевистская армия в несколько сотен тысяч вооружённых до зубов солдат и офицеров. С тех пор не только наяву, но и во сне всё для меня было связано с полётом. Либо я сам парил в воздухе, управляя телом руками и ногами, либо находился внутри какого-то причудливого аппарата или планера. И когда я просыпался, то всё думал и верил, что придёт время, и я взлечу в небо, но когда это будет, я не знал.
Вдоволь испытав ласточку на перегрузки, Кравченко к концу полёта свалил её в штопор. Завернув десятка полтора витков, вышел из штопора у самой земли. Посадку произвёл чётко на три точки у посадочного знака. На вопрос механика, как работал мотор, ответил: «Всё нормально».
В конце апреля 1938 года завязались ожесточённые воздушные бои в районе Уханя. Нас предупредили, что японцы готовятся нанести мощный бомбардировочный удар. Сведения оказались точными. Около десяти часов утра посты наблюдения донесли, что курсом на Ухань идут несколько групп бомбардировщиков под прикрытием истребителей. На мачте поднят синий флаг. Объявляется готовность номер один. Взлетает зелёная ракета — сигнал авиаторам запускать моторы. Уже выложена стрелка в направлении, откуда идёт противник. Воздушное пространство аэродрома моментально заполняется рёвом моторов и дробной очередью пулемётов.
Первым ведёт эскадрилью истребителей Алексей Благовещенский — редкой храбрости командир наньчанской истребительной группы.
На фоне гор вырисовывается вражеская армада. В плотном строю клина девяток друг за другом летят бомбардировщики. В стороне от них, отсвечивая на солнце красными кругами на крыльях, «этажеркой», идут японские истребители — И-95 и И-96.
Второе звено уводит за собой в небо «бог и царь» воздушного пилотажа Григорий Кравченко.
Скрестились огненные трассы. Воздушный бой перешёл на вертикальный манёвр. Мелькают друг перед другом атакующие и выходящие из атак самолёты. С первой же атаки сбиты два бомбардировщика, в том числе ведущий группы — японский полковник.
Оставшаяся семёрка японских бомбовозов сомкнулась, чтобы легче было обороняться, но из-за непрерывных атак наших ястребков рассыпалась и, сбрасывая бомбы, куда попало повернула обратно. По одному на разных высотах, дымя и форсируя моторами, обратившись в бегство, они становятся лёгкой добычей. Собрав свою группу, Алексей Благовещенский на максимальной скорости бросился в погоню. Внизу обозначились костры пылающих самолётов, но ни одного облачка парашюта не отделилось от них. Японское командование в целях поддержания стойкости самурайского духа выдавало парашюты только заслуженным асам, жизнь которых считалась особо ценной для империи. В воздушных боях 1938 года, по словам китайского историка Пын Мина, советские лётчики разгромили такие считавшиеся непобедимыми японские авиаэскадрильи, как «Воздушные самураи», «Четыре короля воздуха», «Ваки-кодзу», «Сасэбо».
На всех высотах шли бои между истребителями. Строй нарушился, каждый дрался самостоятельно. Самолёты И-15, более маневренные, вели бои на горизонталях и, особенно, на виражах, а И-16 — на вертикалях и вдогон. Всё небо было исчерчено трассами светящихся пуль. Группа Благовещенского вернулась на свой аэродром, когда горючее было уже на исходе. В результате непродолжительной схватки японцы потеряли 21 самолёт, а китайская авиация — 2. Все ханькоуские газеты подробно описывали подвиг китайской авиации. По понятным причинам не было названо ни одной русской фамилии, хотя бои вели преимущественно советские добровольцы, среди которых: Благовещенский, Губенко, Кравченко, Душин, Беспалов, Грицевец, Пунтус и др.
Поражение в воздушном бою 29 апреля 1938 г., да ещё в день рождения японского императора, буквально потрясло японское командование. В панике оно срочно перебазировало свою бомбардировочную авиацию с прифронтовых аэродромов вглубь.
Самолёт Благовещенского всегда стоял рядом с командным пунктом. Достаточно было поступить сигналу о появлении противника, как командир эскадрильи взлетал первым. Авторитет его был непререкаем. Он был неистощим на выдумку и боевую смекалку. По его предложению в кабину каждого самолёта поставили бронеспинку, что надёжно предохраняло лётчиков от пуль. Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боёв японцы основательно продырявили. Механик хотел починить её, но Алексей отказался.
— Что ты, милый! С заплатой я буду ходить, как оборванец. А тут — боевая отметина, чуешь разницу?
У Благовещенского были широкие, как у запорожца, штаны. На вопрос, к чему такой фасон, он неизменно отвечал: «Чтобы подчинённые не видели, как у меня дрожат колени, когда бывает страшно».
Через неделю в эскадрилье Благовещенского виртуоз пилотажа Антон Губенко, израсходовав в воздушном бою боекомплект, применил таран, второй таран после П. Н. Нестерова, причём с благополучным исходом для атакующего.
«Встряхнуло, как на столб наткнулся. Японец штопорит, с крыла у него шмотья летят, а моя „ласточка“ слушается».
Всего в Китае Губенко сбил семь японских самолётов. За свой подвиг он бал награждён китайским Золотым орденом.
Крепыш, с приятным, серьёзным лицом, спокойный, рассудительный, с быстрой реакцией, способный моментально оценивать воздушную обстановку и принимать решение, — таким запомнился мне Антон Губенко
Личный состав — лётчики, штурманы, стрелки-радисты, авиатехники — жили в общежитиях, в трёх километрах от аэродрома. Распорядок дня оставался неизменным. Мы всегда находились рядом с самолётами на случай внезапного налёта японцев. Независимо от погоды, за час до рассвета, лётчики выезжали на аэродром, техники приезжали ещё раньше — часа за два.
Не знаю почему, техники все были с Украины.
«Виткиля вы сюды припхалыся? — спрашивал авиатехник Серготюк (Из воспоминаний доктора Белолипецкого). И сам себе отвечал: