— Телезате, — повторяет он.
Я отрицательно качаю головой и продолжаю:
— Краб.
— Кылапе. Хо? (хорошо?) — старается мой ученик и с надеждой смотрит на меня.
Я опять качаю головой. Затем идут слова — „рыба“, „рак“.
Ли понимает, что не справляется с задачей, и тогда я, показывая на свой язык и на собеседника, выразительно произношу:
— Пухо!»
Во второй половине сентября 1938 года японцам удалось захватить пункт Лошань — в сорока пяти километрах севернее Ухани. Китайское командование, готовя контрудар, решило привлечь авиацию для организации взаимодействия с наземными войсками. С этой целью на передний край линии фронта выслали авиационную группу, в состав которой, кроме меня, вошли старший штурман Виктор Терлецкий, штурман эскадрильи Сыробаба и переводчик Ван. Мы рассчитали время выезда на «Форде-8» так, чтобы переправу на реке Ханьшуй одолеть ночью, в виду того, что переправа постоянно находилась под прицелом японской артиллерии.
Выехали на рассвете, по глинобитной дороге, ещё скользкой от дождя. Вскоре спустились в долину маленькой речушки. Ниже шёл ряд запруд для рисовых полей, маленькие озёра, заросшие осокой, над которыми дымился восходящий туман. Высокие стебли бамбука, камыш, а также чайные кусты и цитрусовые деревья стояли, покрытые серебристой росой.
Дорога начала зигзагообразно подниматься в гору. Повеяло прохладой. Долина опускалась. Теперь террасовые квадратные и ромбовидные рисовые поля казались игрушечными полосками и треугольниками, а причудливые узкие дороги и тропы, извиваясь и раздваиваясь по склону хребта, обращались в многоголовых драконов и фантастических змей. В стороне от дороги зеленели мандариновые рощи. Наш переводчик Ван подсказал, что это — дикие мандарины, ими хорошо утолять жажду, их можно рвать. Наверное, он сказал это потому, что мы всегда старались ничего не брать в садах и на полях крестьян, зная, как много труда затрачивают они, чтобы всё это вырастить. Из любопытства мы сорвали несколько штук. На вкус они оказались чересчур сладкими и отдавали каким-то запахом. Через час нас остановила военная патрульная служба, не позволившая ехать дальше до наступления темноты, ввиду риска обнаружения нашей машины с воздуха. Пришлось остановиться.
В стороне от заставы виднелось несколько фанз. Пока наши товарищи раскладывали продукты и готовили еду, мы с Виктором Терлецким подошли к одной из них. Из первой фанзы выскочила собака и, поджав хвост, скрылась в кустах. Мне стало любопытно, отчего собаки здесь не лают и не бросаются на людей, как везде. На что Виктор, недолго думая, ответил:
— А какой смысл ей на тебя бросаться? Она же видит, что у тебя на поясе в кобуре лежит «ТТ». Хозяина её дома нет. Кто же сможет по-настоящему оценить её преданность и верность? И потом, она всё же рассчитывает, что ей, голодной, что-то может перепасть от нас.
По разбросанным вещам в хижине можно было сделать заключение, что хозяин поспешно ушёл или его «ушли». В углу валялся разбитый глиняный кувшин из тех, в которых крестьяне хранят кукурузу, гаолян, чумизу, бобы. Очаг разрушен. Прислонившись к стене, стоял гроб. Вероятно, хозяин приготовил его для себя, но решил ещё пожить и, спасая жизнь, бросил домину японскому врагу. Весь день мы провели в заброшенной деревне. К вечеру устроили привал в бамбуковой роще и развели костёр…
Отец любил разжигать костёр. В воскресные дни мы часто уходили с ним в лес. Хорошо в предрассветный час шагать босиком по пыльным, извилистым тропинкам среди холмов и оврагов, покрытых кустарником «держи-дерево» или ежевикой, под звон жаворонков, скрип кузнечиков и свист сусликов. Привал. В котелке бурлит кипяток. Начинается процедура засыпки кукурузы и готовка мамалыги. Иногда печём картошку, иногда поджариваем шампиньоны, собранные у подножья гор. Дым свечей идёт вверх. Кругом тишина, всё живое попряталось в тень. Отец давно уже спит, а я, как зачарованный, растянувшись на земле и заложив руки под голову, гляжу в небо. По небу, как по голубому морю, плывут причудливые белые облака. Как интересно строить догадки, кто за кем гонится, кто кого догоняет, куда они плывут? Всё расплывается, и я сплю крепким сном на тёплой земле.
Соседний район от Тифлиса — Кахетия. В этих местах и «промышлял» отец, меняя наши носильные вещи на кукурузную муку, зерно. В Кахетии кроме грузинских, татарских сёл попадались и русские. В одну из таких деревень — «Бадьяуры» отец и определил меня к зажиточному мужику Силиверстову Тихону Ивановичу.
Как он договорился с моим будущим хозяином и сколько я должен был получать за свой труд — я не знал. Напоследок он заверил меня, что дядя Тихон — хороший человек и что я должен его во всём слушаться. Сам хозяин пообещал, что никто не посмеет меня обидеть. На прощание отец поцеловал меня и со словами:
— Если будет трудно, или что-либо случится, сразу напиши мне, — ушёл.
Интересно! Кому я мог писать?!!! До ближайшей почты на станции — десять километров. Что я мог написать, когда не имел ни копейки денег на конверт, бумагу, марку. Моё состояние было ужасным. В первый раз я попал к чужим людям, да ещё в качестве батрака, в одиннадцать лет. Я забрался в конюшню и заплакал горючими слезами навзрыд, как будто мне было три или четыре года. Я был напуган и обижен несправедливостью отца. Хорошо ещё, что в тот тяжёлый для меня день с утра шёл дождь, и не надо было выезжать в поле. Так в слезах я и заснул в яслях вместе с лошадьми.
На меня как на рабочую силу ложился, на первый взгляд, небольшой объём работы — сидеть верхом на одной из лошадей передней пары и править ими, чтобы косилка шла по борозде вплотную к пшенице. Ну и, конечно, уход за лошадьми. А это значит: кормить, поить, пасти, чистить.
Хозяин часто бывал пьян. Даже во время работы он умудрялся доставать на ходу из ящика, где хранились инструменты, бутылку водки и после каждого круга скошенного хлеба заряжаться из горлышка. Тут солнце, мой друг, начинало припекать ему голову, и дядя Тихон валился с копыток долой. Я распрягал коней, путал им ноги и пускал пастись. Когда солнце склонялось к западу, наш Иванович просыпался и, как ни в чём ни бывало, объявлял:
— Ну, Сидорка, хватит нам работать. Пора пообедать и немного отдохнуть.
Я разжигал огонь. В подвешенный котелок с водой засыпал пшено, клал картошку и заправлял салом.
Трещит костёр, а ему в сумерках вторят перепела: «спать-пора», «спать-пора». Это перепел приглашает свою подружку к себе на ночёвку. Посвистывают жаворонки и другая степная птица. Лошади в темноте подходят ближе к костру, продолжая степенно жевать и пофыркивать.
Хозяин раскладывает снедь на полотенце — домашнюю свиную колбасу, овечий сыр, пирожки с различной начинкой, солёные и свежие огурцы, помидоры, лук, чеснок, сало и соль. К этому времени кулеш уже готов. Дядя Тимоша, так я его называл, наливает в кружку водку и с заискивающей улыбкой протягивает её мне:
— Слушай, работничек, может, глотнёшь маленько? Я отвечаю:
— Что Вы, дядя Тимоша, это же водка?
— Ну и что же? — продолжает он.
— Да как же, ведь её пьют одни только пьяницы.
— Ну вот, выдумал что!
И не обращая больше на меня внимания, доливает доверху кружку и медленно начинает тянуть из неё, только кадык его ходит вверх-вниз. Опорожнив кружку, он сильно кряхтит, плюётся, чихает, охает, сморкается, утирая выступившие на глазах слёзы. Потом отправляет большой солёный огурец в рот и ещё долгое время всхлипывает, как будто плачет от страшной боли и страдания. Но, в конце концов, приходит в себя, растирает рукой грудь возле сердца и заплетающимся языком произносит:
— Чёрт, какой дьявол её выдумал, проклятую! Слава Кахетии! Слава нашей деревне «Бадьяуры»! Не будь Кахетии, не было бы такой дешёвой водки и вина.
Наевшись, дядя Тимоша отдаёт мне остатки пищи. Я ем и оставляю про запас. Луна уже взошла, так что можно различить стоящие копны хлеба, пасущихся лошадей, косилку на борозде, похожую на «избушку на курьих ножках». Бурьян перекати-поле, если всматриваться в него долго, превращается в причудливые, зловещие фигурки. От этого становится немного жутковато, дрожь пробегает по спине. Хочется придвинуться к огню. Лошади разбредаются на кормёжку, и мне приходится идти за ними, чтобы подогнать ближе к ночлегу. И так до самого утра, пока проснувшийся на рассвете хозяин не заставит меня запрягать, и пойдёт изнурительная езда на коне до самого вечера. На ягодицах нет живого места, и я ёрзаю на лошадиной спине, за что от хозяина мне опять попадает.
В августе погода испортилась, зарядили дожди. Прикинув, что ненастье затянется надолго, дядя Тимоша уехал в деревню. Я остался один в поле сторожить лошадей, косилку и телегу. Перед отъездом он наказал:
— Ты, Сидорка, хорошенько смотри за скотиной и имуществом, а я пришлю к тебе своего сына Ваську для помощи, кстати, он привезёт и харчи.
К тому времени, кроме буханки хлеба, другой еды не осталось. Прошёл день, другой, а посланца всё нет и нет. Погода хуже некуда — хлещет косой дождь с ветром. По утрам и вечерам — холодные туманы. Всё промокло. На мне нет сухого места. Я, как смог, подтянул брезент и смастерил под телегой что-то вроде шалаша. Лошади и те встали мордами по ветру, не пасутся. Наконец, к вечеру третьего дня объявился хозяйский наследник со сворой собак.
Когда Васька приехал, то решил показать, кто здесь хозяин. Осмотрев всё ли налицо, он стал вытаскивать из мешка продукты, но делал это так, что они валились у него из рук на землю. Грызясь между собой, подхватывая на лету куски, свора собак сжирала тут же всё в кустах. Делая вид, что происходит это случайно, Васька кричал мне: — Что же ты стоишь, как олух? Не видишь, что собаки едят твои харчи? Немедленно отбери у них или останешься голодным.
Но я знал, что значит отобрать у голодной собаки. Я ему ничего не ответил, а молча отошёл в сторону.
Дожди шли ещё несколько дней. Я питался одним только «хлебом насущным». Почему-то мне не везло у Селиверстова. Никому я был не нужен. Мне попадало от всех. Хозяйские собаки нападали на меня, валили на землю, оставляя на память рваные раны. Даже лошади и те не любили меня, видимо потому, что я спал в их кормушке. Под утро они добирались до моего ложа, покрытого дерюжкой и зачастую вместе с сеном захватывали мою нижнюю одежду, фыркали, толкали мордами, ухитряясь схватить зубами за живое место. А одна с характером кобылка всё норовила укусить — запрягал ли я её в телегу, давал ли корм — и однажды так лягнула меня по ноге, что та вся распухла. На месте удара образовалась ранка и стала гноиться. Боль была ужасная, я не мог ступить на ногу. Тихон Иванович заявил, что не станет кормить работника, который болеет, и я на костылях ушёл обратно в Тифлис.
Ещё с раннего детства помню я, как сильно любил меня мой отец Иван Васильевич. Я же в нём до последних дней его жизни души не чаял. Не было большего счастья для меня, как быть рядом с ним, слышать его нравоучительный голос с оттенком любовной нежности к своему единственному наследнику.
Дело было летом, я спал на кушетке во дворе. Подошёл отец и начал гладить меня, приговаривая:
«Сынок, мой, Сидорка, расти быстрей, как тяжело мне, мой родной помошничек». Я чувствовал его, но не знал, что мне делать; притвориться спящим или прижаться к нему, ответить, что я всё понимаю, и всё сделаю для того, чтобы ему было легче. Нужно совсем немного подождать, пока я вырасту. А сейчас, чем я могу помочь? Думай! Думай! — твердил я сам себе и придумал: стану я торговцем. Слышал я от многих, что можно выйти в люди только через торговлю. Моё страстное желание во что бы то ни стало помочь отцу прокормить нашу семью преследовало меня. К тому же, самолюбие требовало оправдать моё предназначение, как первого помощника отца, его наследника и заместителя.
Итак, решил я зарабатывать коммерцией. Начать с самого простого — продавать воду. Уговорил отца купить мне кувшин. Как я ему обрадовался! И верно, то был не кувшин, а — мечта. Трёхлитровый, расписной, старой выделки, одним словом, «красавчик». Дней десять я бегал с ним по улицам и на Дезертирском базаре, где торговали все, кому не лень. Здесь за небольшую плату можно было утолить голод, выпить чачи, выторговать вещь, продать барахло — своё, украденное, обмануть доверчивого покупателя, обыграть в карты, вытащить все деньги у простофили — крестьянина. Словом, не зря его прозвали Дезертирским. Всё здесь было фальшиво, подло, и только воры, бандиты, фальшивомонетчики и перекупщики чувствовали себя здесь хозяевами.
Лето выдалось жарким. Торговки едой, дабы клиент не учуял «что из чего» солили, перчили, не жалея специй. Жажда у любителей поесть была двойная — от жары и от перца. Фирма моя процветала. Назвал я её «Горло». Рекламировал просто: «Родниковая вода, чистая вода, холодная вода!»…
Чтобы вода очищалась, я бросал в кувшин кусочки квасцов, и она из мутной превращалась в чистую, а благодаря свойствам моего кувшина, через пять минут становилась холодной. Нет, и не было большей радости в те дни. Я боялся выпить лишний стакан воды, чтобы сберечь «деньгу». Всю выручку с гордостью приносил отцу. Одним особенно жарким днём вода шла нарасхват. Я не успевал наполнять кувшин, как его тотчас опорожняли жаждущие. В очередной раз, когда он опустел, я подумал: зачем лишний раз делать крюк на улицу, если я могу набрать воды прямо на базаре, взобравшись по трубе до бачка общественной уборной. Только я полез, как одно неосторожное движение, и я лечу вместе с кувшином на землю. Я цел, а он — вдребезги. Я отделался испугом, но кувшин — счастье, радость, надежда и источник дополнительного дохода — разлетелся на тысячу осколков. О, горе, горе, горе мне! Сколько было слёз, которыми можно было наполнить с дюжину кувшинов и не такого объёма, каким был мой «красавчик».
Я смотрел на то, что от него осталось и, почему-то думал, что это — сон, а вот я сейчас проснусь, и мой кувшин будет стоять передо мной, наполненный студёной, кристальной водой. Вечером, когда я вернулся, мой вид без слов подсказал отцу, что случилось. Он молчал, а это было ещё хуже для меня.
В другой раз отец где-то достал вяленую рыбу «рыбец ростовский» и поручил мне продать её на вокзале, либо обменять на хлеб у солдат, возвращавшихся с фронта. С корзиной, в которой лежали сочные янтарные рыбцы, я пошёл по перрону станции «Тифлис». Подошёл состав, набитый солдатами. Я иду вдоль вагонов и кричу: «Хорошая рыба, рыбцы. Сам бы ел, да деньги надо. Могу обменять на хлеб или продукты». Вдруг из товарного вагона в окно высовывается молодой солдат. Я и сейчас помню его лицо — простое, весёлое, русское лицо. Сам — рыжий, конопатый, даже глаза смеются. Протягивает руки и говорит: «А ну, браток, дай-ка я гляну, что за товар ты продаёшь?» И так он мне понравился, что я забыл наставление отца — давать товар только после того, как получу за него деньги. Отдал я ему рыбцов, назвал цену, а сам думаю — вот здорово, сейчас получу деньги, и пойдёт торговля на всю «железку». Да только мой солдат больше не показывался. Я стал плакать, кричать, но в этот момент поезд тронулся, и я остался ни с чем. Так был нанесён второй удар по моей коммерции.
Одно время на улицах, на переносных лотках, торговал тянучками «Эйнем», продавал ношеную обувь. Но всё это продолжалось недолго и приносило больше огорчений, нежели прибыли.
При НЭПе я ещё поработал в диетической столовой, которую содержал некий проходимец со звонкой фамилией Звонарёв. Оформил он её через детдом, а что касается диетических продуктов, то редко кто из питавшихся в той столовой избежал колик желудка и язвы. Обычно под вечер, когда базар уже закрывался, он брал меня с собой и закупал по дешёвке отбросы, чьё место на свалке. На кухне заставлял нас всё это чистить, обрабатывать и закладывать в котёл. Вот там я и научился кулинарничать.
Проснулись мы, когда между листвой молодого гибкого бамбука заблистали на небе редкие звёзды. Кругом стояла тишина. Вдруг, как по команде, включилось сразу два хора: лягушек и цикад. Налетели тучами комары и москиты. Мы поспешили тронуться в путь. В этот миг из-за перевала выплыла полная кроваво-красная луна. В лунном свете всё преобразилось. Мы подъезжали к реке. На наших глазах она из тёмной и страшной стала светлой и прозрачной. Плывущие по ней джонки, оставляли за собой заметный золотисто-серебристый след. Журчащая, нежно переливающаяся сиреневыми тонами река бежала параллельно нашей дороге. Ехали мы с выключенными фарами, не потому что боялись, что нас может обнаружить воздушный японский разведчик, а потому что китайские патрули стреляют по всем световым точкам без всякого предупреждения. Желая побыстрее добраться к месту назначения, мы увеличили скорость. Только треск разбиваемых о лобовое стекло нашего «Форда» жуков, саранчи и других насекомых служил нам спидометром.