Журнал «День и ночь» 2010-1 (75) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 39
— Отправили меня с заданием на пункт донесений почту отнести, — подхватила тему мама. Обратно возвращаться было уже поздно, и определили меня на ночь в казарму к солдатам. Вошла после всех, легла с краешка у прохода. Тишина страшная. В казарме — сколько парней, и чувствую — ни один не спит. И пяти минут не смогла там пробыть. Ночевала во дворе. А вот ещё был на войне такой лейтенант, страшно ко мне придирался, всё в караул ставил. Проходу не давал. Однажды затащил силой в теплушку и давай целовать, пистолетом грозит. Слава Богу, товарищ полковник Кононенко отодвигает дверь вагона (мимо проходил) — «Вы что тут делаете? Вольнонаёмная Курилова?!»
— Баба Маруся, а немцы, что? Как? — спрашиваю у бабули, всю войну просидевшей на оккупированной территории Крыма.
— Ну, немцы, — пронося из кухни в комнату борщ. — Что немцы. Пропердели весь Крым.
— Мам, а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолёт подбили, и он выбросился с парашютом, (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: «Ну, если останусь жив, брошу курить».
— Кто сказал, отец? — переспрашивает мама.
— Ну, да, так Лена говорит.
— О, — протянула мама, — Лена. «так вашу…», — сказал он, а не «я брошу курить…»
Мама и немцы. Их было три случая, таких встреч за время войны.
«Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идёт. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый лётчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде — презрение. А — надменный, а красивый какой. Ничего. Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел.
Ох. Я испугалась. Весной 45-го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна — конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один — на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, всё, что угодно, могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.
Ехали по Крыму освобождённому, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги — поле волнами. Рожь, васильки, а тихо как. Я попросила остановить и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат навзничь, убитый, совсем молоденький. Ветерок — по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые — в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым».
— Ой, мам, ну, ты вечно чего-нибудь, — вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие солёные капли.
«Ах, я могла бы обмануть любого немца», — говорит мама, пристраивая тяжёлую брошку в лёгких складках блузки. В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно ранней осенью, чередуя поездки в Германию с поездками летом в санаторий Фабрициус, — в этом году в Сочи, на следующий в Баден-Баден, — в неё всегда влюблялся какой-нибудь немец — из сидящих за столиком в ресторане напротив.
Степь да степь кругом,Голубая даль…Под хвостом Ил-2Помирал технарь.Он на дутик лёг,Чуя смертный час.Моторяге онОтдавал наказ.Моторяга мой,Не попомни зла,Под хвостом Ил-2Схорони меня.Инструмент, шплитныТехнарю ты сдай,А ликёр «шасси»Летунам отдайА жене скажи,Пусть не печалится.С технарём другимПусть встречается.В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаёмной Куриловой на керченской высоте в землянке крутили фильм «Два бойца». И по прошествии многих лет, когда они слышали песню «Тёмная ночь», их лица освещала особая нежная грусть. Из фронтовых маминой любимой песней неизменно оставался всегда один только «Синий платочек». «…Где ж эти ночи?..»
В одну из годовщин Победы, наряду с другими документальными фильмами о войне, по телевизору показали передачу, посвящённую эскадрилье «Нормандия-Неман». То был ряд интервью, встреч, отснятых в Париже с оставшимися к тому времени в живых участниками знаменитой эскадрильи. На набережной Сены у живописного парапета советский корреспондент непринуждённо беседовал с подтянутым, холёным, высокого роста ветераном, представляя того бароном. Безупречно одетый, моложавый барон охотно отвечал на все вопросы, с лёгким юмором вспоминая о тех днях, когда они, молодые волонтёры, стартовали с русских аэродромов против немецких «мессеров». Казалось, сам интервьюер невольно любуется манерами истинного аристократа, преимуществом голубой крови, не позволяющей заподозрить, что на свете могут существовать вещи, способные потревожить невозмутимость истинных nobile.
В конце беседы наш журналист в благодарность и просто делая приятное обаятельному французу, включил карманный магнитофон, и над Парижем зазвучала песня в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко:
Синенький скромный платочекПадал с опущенных плеч.Ты говорила, что не забудешьЛасковых, радостных встреч.Порой ночнойМы распрощались с тобой.Нет больше ночек! Где ты, платочек,Милый, желанный родной?Мелодия лилась на цветущие деревья, речной всплеск волны. Француз по инерции продолжал улыбаться. И вдруг, о Боже, как неприлично барон сглотнул что-то внутри себя. Как неряшливо он полез в карманы штанов за куревом. Как затряслись, заходили ходуном его пальцы, не в состоянии вскрыть пачку сигарет. Как жадно он затянулся дымом. Как некрасиво затряслась его голова. Звуки, слышанные им сорок лет назад, пулемётной очередью навылет пробили броню сэра рыцаря, обнажив перед всеми его трепещущее сердце. Барон ещё силился улыбаться сквозь слёзы, но уже стало неприлично рассматривать этого жалкого, дрожащего старика, и, казалось, устыдившись, камера отъехала от него, устремив свой взор на освещённую солнцем Сену.
Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом телевизионного фильма про «отечественную», то горло его перехватывал спазм и, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами:
«Нет, не могу.» — тотчас выходил из комнаты.
Глава XVХмурая весна
Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С приходом к власти меньшевиков отца быстро уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми и офицерами, над которыми творили самосуд. Улицы Тифлиса не освещались, городской транспорт работал из рук вон плохо.
В ночь, ещё задолго до рассвета, около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом «мчады». Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, сахарина, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки, вырубали пни и кусты по пустырям. Дул пронизывающий порывистый ветер. Тифлис был запущен, улицы совсем не убирались. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные обрезы буржуек, которые не столько грели, сколько чадили и ели дымом глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.
Кружа по городу в поисках работы, отец возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла, и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало — кусок хлеба или кукурузной лепёшки, а иногда и подзатыльник от мачехи.
Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа мы перешли в тёмное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом ещё можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае, отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, её зелёные молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как Сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза — разведчики — устремлены только на поиск еды. Они разыскивают её всюду. Найдя, отдают приказ:
«Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твоё дело — взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй или будет поздно». Голод — это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.
В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были покрыты ссадинами и мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве. Когда он шёл, то разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом, или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая с кем-то вести беседу. Не понимая его состояние, крайне удивлённый, я оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трёх дней, после чего процеживали, смешивали с толчёными желудями, сушёной крапивой, и замешивали из этого что-то вроде оладий.
Вскоре в поездках отец сильно простудился, так как, не имея билета, ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала осложнение на сердце. Отец страдал ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то посоветовал ему принимать грязи на его больные ноги, покрытые ранами до самых костей. И вот я вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было солёное озеро. Вышли на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицу я видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слёг и больше не вставал.
Умирал отец в самое тяжёлое время года — зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас детей разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими крестьянской среде центральной России, подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, всё время её гладил. Задыхаясь, прерывисто дыша, он повторял:
— Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын завещаю одну вещь. Береги её и ты будешь счастлив.
— Спросонья, ничего не соображая, я в свою очередь спросил его:
— Когда ты купишь мне новые ботинки?
У меня за всю мою жизнь была лишь одна пара обуви, которую я отчаянно берёг — ботинки, которые сильно жали, потому что я их редко надевал.
В ответ на это отец слабой рукой ещё раз погладил меня по голове и сказал, видно, что вторую пару мне придётся купить себе самому, так как он не в силах сейчас этого сделать. Не помню, что я ему ответил, но только заплаканная мать оттолкнула меня в сторону, и я ушёл спать на своё место, на полу. К утру я услышал страшный плач, переходящий в дикий вой и причитания:
«Да на что же ты меня покинул? Да, что же я буду делать, горемычная, без тебя, моё солнышко? Да, где же ты, мой сокол сизокрылый? Улетел от своей пташки на небеса.».
Отец умер перед Рождеством. На похороны меня не взяли, оставили дома, чтобы я готовил еду для поминок. За сутки была залита пшеница для кутьи, я замесил галушки с гренками и орехами. Почтить память отца пришло много русских, грузин. Каждый принёс еду, вино. Со смертью отца разбились все мои надежды на учёбу, на всё лучшее. Семья распалась.
В юности в моём сознании надолго сохранился страх голода, мне всё казалось, что завтра не будет еды, хлеба. Во сне я всё собирал съедобные остатки, кусочки хлеба, стараясь запрятать их подальше и создать свой запас. Когда я кушал что-либо, постоянно сверлила мысль оставить часть еды на завтра. Так продолжалось до тех пор, пока, я не стал курсантом Севастопольского Качинского училища. Однажды, проходя практику полётов в лётной школе, меня назначили дежурным по кухне. Увидев то изобилие продуктов, которые шли в пищу будущим лётчикам, я вдруг сразу осознал, что моему голоду пришёл конец, и я, наконец, избавлен от самого страшного врага моего детства.
На площади у церкви с раннего утра собирались все, кто искал работу. Голод, разруха гражданской войны гнали обездоленных по всей Руси на Кавказ. Толпами шли опухшие в поисках куска хлеба, да что там хлеб, была бы кожура от промёрзлой картошки, ботва. Я ходил на площадь каждое утро. Вскоре нас набралось человек двенадцать, позднее прибились ещё трое сестёр. Старшей, Наталии Фёдоровне, было лет за тридцать, младшей Тане — семнадцать. Так как я знал грузинский, немного по-татарски и по-азербайджански, то меня, четырнадцатилетнего паренька, выбрали за старшего. Артель я назвал «Не унывай». В тот же день нас нанял татарин Ахмед из дальнего аула для прополки бахчей арбузов и дынь.
К вечеру мы добрались до мельницы, где и заночевали. Чтобы продемонстрировать свою заботу об артели, я, выпросив у хозяина разрешение на сбор мучной пыли, развёл костёр и начал варить «затируху». На широкой доске рассыпал мучную пыль, собранную на брёвнах и стропилах мельницы, перемешал с солью и, затирая рукой, засыпал всё в кипящую воду. Вышла отменная «затируха», вот только песок сильно хрустел на зубах. Я предложил её не жевать, а просто глотать. Так как все были очень голодны, пришлось ставить второй котёл. На следующий день к обеду мы дошли до места. Хозяин выдал каждому по кукурузной лепёшке и на четверых по большой миске снятого молока. Бригада наша осталась очень довольной. Ахмед показал, откуда полоть, и раздал тяпки. Свои распоряжения он передавал через меня. Разговор шёл частью на грузинском языке, частью — по-татарски. Все быстро освоились с характером работы и добросовестно относились к ней, за исключением Ивана и Василия — двух дезертиров, сбежавших из Красной Армии. Они рубили всё подряд и, когда дошла очередь их проверки, хозяин так отменно материл их на чисто русском, что надобность в моём переводе отпала. Пришлось мне встать рядом с ними и показывать, где сорная трава, а где молодая рассада арбузов и дынь. По правде говоря, их это мало смутило. Стоило отвернуться, как они пололи всё подряд. Видя, что за ними следят, бывшие солдаты пошли на хитрость — срубленные всходы подбирали и снова сажали в землю, но это только отсрочило разоблачение на день. Когда на следующее утро стало ясно, что все посадки на их полосе увяли, мы первыми принялись их ругать. Хозяин прямо-таки катался по земле, а с них как с гуся вода. Тут же их выгнали.
Дни шли за днями. На все наши просьбы улучшить питание, хозяин твердил, что завтра будет баранина, но мы неизменно получали одну лепёшку и снятое молоко. Подошла суббота. Половина артели «Не унывай», взяв расчёт, на попутной телеге уехала домой. Осталось нас восемь человек. В воскресенье, видя, что хозяин не собирается ничего менять, мы также собрались уходить. Ахмед стал просить меня и женщин остаться. Из меня он обещал сделать своего помощника. Несмотря на выгодные условия, я, верный духу товарищества, отказался от его предложения. Мы отошли от хозяйства на приличное расстояние, как неожиданно нас нагнал на лошади верхом молодой смазливый грузин по имени Шакро. Видно, девчата ему приглянулись, потому что он начал уговаривать их вернуться, обещая, что Ахмед улучшит питание. На мои возражения, что все посулы — очередной обман, женщины меня не послушали, а напротив, стали упрашивать, чтобы я их не бросал. Пришлось вернуться. Надо отдать должное, вечером каждый из нас получил по куску брынзы, и молоко было не снятое. Шакро всё время крутился возле сестёр, особенно вокруг Тани. После ужина она подошла ко мне и попросила, чтобы я лёг спать в её шалаше, так как она боится этого Шакро. Ночь прошла более-менее сносно. Кто-то возился рядом с шалашом и неоднократно наступал мне на ноги. Утром мы на работу не вышли. Стали совещаться. Старшая сестра настаивала на том, чтобы идти в татарские аулы, наниматься в работники. Я объяснял, что женщинам опасно идти к татарам, так как там нет никакой власти, и они останутся без защиты. Наталия Фёдоровна со мной не согласилась. Наконец, взяв окончательный расчёт, мы двинулись по направлению к аулам. К вечеру дошли до мельницы. Хозяин мельницы, мой тёзка — Сидор Иванович, услышав, как я разговариваю с грузинами и татарами, предложил:
— Знаешь, может, пойдёшь ко мне помощником? Я — уже старый, и мне трудно одному, тем более ты можешь с ними балакать, а я их «чертей» не понимаю.
Что и говорить, условия были завидные: харчи, работа, свежий воздух, речка, но чувство товарищества и доверие моих друзей не позволило мне принять это предложение.
Рано утром мы продолжили путь вниз по течению реки Йори. Сочная высокая зелень на берегу так и манила прилечь. Солнце уже выглянуло из-за холмов. На косогорах стояли прошлогодние копны сена, и казалось, что вся долина заселена какими-то пришельцами. Вот-вот затрубят военные трубы, загремят барабаны, и несметное татарское войско, вооружённое кривыми мечами и длинными копьями, лавиной двинется на нас. Но кругом тихо, только солнышко поднимается всё выше и выше. Над дорогой с весёлым криком носятся стрижи, высоко в воздухе висят жаворонки, чьи звонкие песни сливаются со стрекотанием кузнечиков и посвистом сусликов. Воздух — чистый и прозрачный. Идти легко. Перейдя реку вброд, мы уже стали подниматься в гору по лощине, как нам навстречу внезапно выехали трое всадников, среди которых был и наш Шакро. Как сумел он так быстро встретить нас на окраине татарского аула, не понятно. Мы остановились, я только успел напомнить сёстрам, чтобы они были осторожнее.
Когда всадники приблизились, один татарин, средних лет, сказал, что ему в хозяйстве нужны работницы. В переговоры вступила старшая сестра. Не знаю, на каких условиях они договорились, но очень скоро, довольные и весёлые, пошли вслед за новым хозяином, даже не попрощавшись с нами, только махнув на прощанье рукой. Мне стало очень обидно и жалко, особенно жалко за Таню. Я знал, что теперь их жизнь полностью зависит от хозяина, и что им никогда не выбраться из неволи.
Долго ещё потом, работая на мельнице и в Бадьяурах, я интересовался их судьбой, но больше о них никогда и ничего не услышал.
Окончание следует.
ДиН поэмаАнатолий ВершинскийЧалдонская тетрадь
…уходя в иные дали,завещал свои медали,всё добро фронтовика,чья Победа — на века,но для чьих стараний ратныхв прейскурантах аппаратныхне нашли цены вождис триколором на груди, — им челом не бил: присягудал чалдон иному стягу,хоть и был его кумач,как лесной пожар, горяч,хоть пришлось крестьянским детямжить не так под флагом этим,как трубил на целый светпервый ленинский декрет,но герой моей поэмыне касался этой темыни в беседе, ни в письме(даже в пору «перестройки»),лишь всегда держал в уме,до чего чалдоны стойки:род, прореженный на треть,всё же смог не захиреть(кто своих не помнит близких — поищи в расстрельных списках,только выжившей родниза молчанье не брани),и герою было ясно,что из дому не напрасноувезли семью и сталдомом ей лесоповал,обрубив работой адскойсвязь её с роднёй «кулацкой»;а покуда рос герой,рос и креп колхозный строй,и хорошие отметкив аттестате семилеткида ещё терпенье (в мать)помогли мальчишке статьпедагогом сельской школы,выпуск вышел невесёлый — началась война в тот год,а потом пришёл черёди ему примерить китель:стал механиком учительи обрёл свой новый дом — фронтовой аэродром;на тяжёлых, но покорныхбомбовозах двухмоторных,сокрушив тылы врага,долетел их полк до Польши(показавшейся не больше,чем чулымская тайга),и весною на Рейхстагезацвели, зардели стягипобедившей смерть земли,и, учебники подклеив,ждали школы грамотеев,чтоб сирот учить могли;и ждала его невеста,и нашла у тёщи местоновобрачная семья,он учил детей в артели,а потом свои поспели:как и чаял, сыновья,и они служили тоже,оба с ним усердьем схожи,долг армейский был тяжёл:старший так и не пришёл,та беда их надломила,и жену взяла могилараньше мужа, младший сынзвал его к себе, но тщетно:старый воин сдал заметно,да не сдался — жил один;с той поры, как дом фамильный,вековой крестовый домброшен был семьёй, бессильнойизбежать гонений в нём,с той зимы, когда подростком,увезённый в леспромхоз,обвыкался в мире жёстком,полном тягот и угроз, — где он только не жил: в хатке,крытой чуть ли не ботвой,и в брезентовой палатке,и в землянке фронтовой,и в избе послевоенной,маломерке пятистенной,что сдавал совхоз ему,а вот собственной усадьбызаводить не стал (понять бывам, читатель, почему),и не дом, а домовинада суглинка два аршинарядом с верною женой — весь его надел земной;от судьбы единоличнойк цели общей, утопичной,но благой, держал он путьи с него не мог свернуть — так, до неба возвышаянад деляной за окном,пролетела жизнь большаяна дыхании одном,человек с лицом эпохи — уходя за нею вслед,он сберёг до малой крохивсё, что помнил с детских лет,и в конце доверил сыну,кроме бронзовых наград,золотую сердцевинуобретений и утрат — о своей любви и болипостарался рассказать,плод его последней воли — аккуратная тетрадь,под её обложкой плотнойсто историй, сто имён,но особенно охотновспоминал тайгу чалдон:край урочищ диковатых,мир, где не был он чужим;там играл на перекатахпёстрой галькою Чулым,в омутах жирели щуки,долгожители реки,на угоре у излукирыли норы барсуки,лось выпрастывал из чащисучковатые рогаи дразнился пень, торчащийводяным из бочага,а в Чулым текли, вертлявы,Агата и Аммала,Борсук-левый, Борсук-правый — в тех местах родня жила;с быстрых рек тайги-дикаркиувела судьба потомк речке медленной — Уярке,с тихой рощей за прудом,у болотистого долаоседлало холм село,наверху стояла школа,в ней полжизни протекло,но помимо школьных правилпомнил он лесной урок — и силки на зайца ставил,и готовил сено впрок:отбивал он косу ловко — и послушная литовкана лугу, что мёдом пах,пела птицею в руках,он плетёную корчажкуснаряжал на карасейи варил на праздник бражкудля соседей и гостей;он любил заботы эти,он зимой мечтал о лете,он устал от школьных пут,но к нему тянулись дети:завтра осень, значит — ждут,и опять в костюме строгомон входил к ребятам в класс,был он сельским педагогом — на земле, забытой Богом,был он совестью для нас;командир небесной рати,позаботься о солдате:жил он честно до конца — Отче наш, прими отца…ДиН стихиНиколай АлешковНа своём месте
А на лужайке Настенька и Ванечка,две светло-русых детских головы,и золотые брызги одуванчиковрассыпаны по зелени травы.У сочных майских красок столько гонора!Я наяву цветные вижу сны.Но за поспешной кистью не угонишься:через неделю — нету желтизны.И над садами дачными рассеялсявишнёвый и черёмуховый дым,но не грущу давно я по-есенински,что я не буду больше молодым.И подсмотрев, как роща за амбарамивовсю шумит окрепшею листвой,пою с друзьями вместе песни старыео том, что «чёрный ворон — я не твой…»А на лужайке Настенька и Ванечкавесёлым смехом радуют гостейи белый пух сдувают с одуванчиков,и он летит над памятью моей!Моё место
Я была тогда с моим народом,Там, где мой народ, к несчастью, был…Анна Ахматова — Хочешь в депутаты? — Непременно!Непременно отвечаю: — Нет!Рядом с властью ныне бизнесменыили шоумены. Я — поэт.И когда под майским небосводомгрянет марш Победы в грудь мою,я не с ними — я с моим народомза оградой молча постою.Моё место здесь. Не жду награды.Пригожусь народу, может быть,если вновь придётся баррикадыиз оград чугунных возводить.Осенний полёт
Наслажденье: побыть одному,полистать Гумилёва и Грина…Тишина в опустевшем дому.За окошком краснеет рябина.Вот и стопка бумаги растётна столе — и не надо притворства.Это осень — Жар-птица в полётувлекла за собой стихотворца.Что ж, летим. До свиданья, Земля!Сердце с детства к полёту готово.Кто-то в небе поймал журавля.Я услышу небесное слово.Впрочем, я не один. За спинойжуравлей и гусей вереницы,и небесный мой ангел со мной,и перо улетевшей Жар-птицы…Майский снегопад
Царь небесный, видно, зaпил,солнце тучами закрыл.Зелень майскую внезапноснегопад посеребрил.Снег валился на дорожки,хулиганил на траве,и жемчужные серёжкиснег раздаривал листве.Как невесты, встали чиннос жемчугами да с фатойи берёзы, и осинывдоль дороженьки пустой.Женихи — дубки да клёны — подбоченились в лесу.И рубашкам их зелёнымшапки белые — к лицу…Я несу любимой розы.Может, это невпопад?Чувств моих не заморозитдаже майский снегопад.Романс
Над серебром заснеженных полей,над белой и безмолвною равнинойзвон бубенцов послышится старинный,когда раскинет звёзды Водолей.И я рванусь к тебе, былая Русь,всей памятью, всей болью, всей печалью.Мне журавли под осень прокричали,что я по снегу к матушке вернусь.Гони, ямщик! Я не жалею слёз.Пусть только тройка скачет, скачет, скачет…Вон жемчуга на веточках берёзслезами стынут — небо тоже плачет.В моей больной, поруганной странеопять дела разбойные творятся.И нету сил юлить и притворяться,что «всё путём», что всё по нраву мне.Гони, ямщик! Я не найду ответ.Я перестану плакаться над прошлым.И санный след серебряной порошейукрыт надёжно. И возврата нет.Горите, звёзды! Я услышать смогвсей кровью зов таинственный и древний.И я скачу — вдруг вспыхнет огонёкв какой-нибудь заброшенной деревне…Среди созвездий
Смотри на звёзды чаще.Их свету нет преград.В их бездне леденящейсокрыт небесный град.Смиренно, словно инок,ты небесам внемли.Звёзд больше, чем песчинокна пляжах всей Земли.И звёздам там не тесно.Душа, как астроном,тоскует о небесном,а тело — о земном!В лучах звезды нетленнойпочувствуешь полнейвеличие Вселенной,своё слиянье с ней!Пусть ночь подольше длится — увидишь, как во мглеВселенная ветвитсясозвездьями к Земле.К душе, что ждёт известий,летит благая весть,что там, среди созвездий,твоя Отчизна есть.Сергею Бычкову
Крикну — эхо отзовётся…То ли сказка, то ли быль…Ветерок над пашней вьётся,завивая в кольца пыль.Отзовётся детство гулко:с лёгкой удочкой в рукепо широкому проулкубосиком бегу к реке.Камыши в туман одеты.Между ними — островок.Золотая рыбка, где ты?Пусть качнётся поплавок.Пусть качнётся, пусть утонет.А утонет — подсекай…Щука плещется в затоне.На крючке висит пескарь.Через речку, над обрывомвьются, кружатся стрижи.Как на свете стать счастливым?Эй, премудрый, подскажи!..Зарастут травой тропинки…Через много-много летя вернусь к реке Челнинке,как вполне солидный дед.Обмелела… Боль не скрою — детство в сердце берегу.С сыновьями дом построюна пологом берегу.И увижу: по проулкубосиком бежит к реке,на ходу кусая булку,внук мой с удочкой в руке.Треугольник
Остынь, не будет драки.Ударишь — я стерплю.Ты состоишь с ней в браке,а я её люблю.Не вспыхивай, как школьник.Я не желаю зла.В Бермудский треугольникстихия занесла.Люблю. Не отрекаюсь.Зря дёргаешь губой.В грехах я в церкви каюсь,но не перед тобой.ДиН стихиГалина ЯкунинаГолос
Не перебивайте стариков.Как легко нам в суете и спешкеОтмахнуться, не тая насмешки,От негромких, выстраданных слов.Не перебивайте стариков.А уйдут в себя — не торопите:Тяжко им, распятым, как Спаситель,На кресте — распутье двух веков.Не перебивайте стариков.Нам, родства не помнящим,Прозреть бы:В их глазах,в свеченье слов последних — Боль ушедших в землю родников.Голос
Я — голос,Я — тихий голосЗемли бездольной моей,Её материнства горесть,Недетская грусть детей.Я — боль стариков забытых,Печаль деревень — пустынь,Погостов, водою смытых,Сожжённых дотла святынь.Я — горечь надежд недолгихИ свет непогасших глаз — Всех, преданных ей и долгу,Всех — преданных… и не раз.Мне, дальней весны предвестьюСреди беспросветных вьюг,Быть плачем её и песней,И верой, что выше мук.В её ветра штормовыеМой голос навечно влит:Не я говорю о России — Она во мне говорит…Держава
В. Распутину
Мне говорят, что на краю Россия.А на краю России на меняСо стен часовни в слабом свете дняГлядят Матрёны,Ксении,Марии.Великие праматери мои,Босые лады русских богомазов…На всём пути Державы столько СпасовВзошло на вашей молодой крови!Наследуя лишь подвиг отреченья,Вы, молча долг над горем вознеся,Держались — и держали небесаСвинцовые над каждым поколеньем.А новый век держался за подол,И вслед за мужем шла повестка сыну,И плакала, припав к плечу осины,Весна-вдова над пеплом бывших сёл.Страна-полынь… тебя зовут рабоюЛишь те, кто сам утратил честь и стать,В войне трудней всего — не воевать,А для победы отступать — без боя.И все слова, что Руси дух ослабИ близится закат её печальный,Страшат, пока не встретятся с молчаньемДо немоты усталых русских баб.В таком молчанье кедры вековыеНа самой круче, на семи ветрах,Качают луч рассветный на ветвяхИ держат,держат на краюРоссию…Неопалимая купина
Посвящается Льву Горину
Во всех воплощеньях земныхИ скитаньях,В отчаянном поискеСмысла и светаРоссия — извечное намИспытаньеМечтой неотступной,Тоской безответной.В России душаНе подвержена тленью,Хожденья по мукам еяНе исчислить.Рождаемся русскими — Во искупленьеНезрелости духа,Несмелости мысли.Среди упоительныхДалей и высейВ неволе незримоИ зримо нас держат.И страшен наш бунт — Оттого, что бессмыслен:Мы вновь возвратимсяНа круги на те же.И вновь нас подвергнутОбряду крещеньяОгнём, где, казалось,Дотла мы сгорели.И небо замрёт,Побледнев от волненья:Какими мы выйдемИз этой купели?Как трудно вставать…Не моля о прощенье,Приемля свой крестС обречённой отвагой,Россия сама для небес — Откровенье:От рая до ада — Полслова,полшага.Исход наш, предел — Никому не известен.Любовь, либо ненависть — По вдохновенью.Но в удали плясок,И в радуге песен — Наш вызов судьбе,Наша вера в спасенье.…А кони летят во всю мочьБездорожьемСквозь холод и мглу,Сквозь столетья лихие.И светится тихоЛик Матери БожьейВ огне купины,Что зовётся Россией.Ночь с ангелом
Лунные бликиСкользят по устам и перстам.Ангел-хранитель мой,Как ты, бедняга, устал.Светишься елеИ брови сдвигаешь, скорбя.Милый, прости,Мне ведь нечем утешить тебя.Сколько ты разСвои нежные крылья ломал,Снежные перьяВ зловонные лужи ронял.Что ты бросаешьсяВечно и всюду за мнойВ самое пекло,В свирепый накат ледяной?Завтра опять — новый день,новый шторм,новый бой.Будем стоятьи молчать пред безумной толпой.Мы-то давноИ доподлинно знаем с тобой:Зверь в человекеСтрашней любой твари земной.Ах, как свиститНад душой сыромятная плеть!Учат нас, учат:Нельзя доверять и жалеть,Аспидов гретьИ матёрых волков приручать — Горстью колодец отравленныйНе исчерпать.Ангел, не плачь:Будет солнце и в нашем дому.Главное, друг мой,Не лгать и не мстить никому.Самое трудное — Сердцем понять и простить,Птицу-обидуСдержать, в белый свет не пустить.Яд одолетьИ лицом повернуться на свет.Ты понимаешь — Другого пути у нас нет.…А над землёйСнова зимняя зреет гроза.Спи, ангел мой.До рассвета — всего полчаса.ДиН стихиНиколай ТарасовСтарая проза
«Птица малая лесная…»
ПесняЗазеленела вновь округа.Оттаял наконец восход.И скоро певчая пичугаВ саду нежарком запоёт.В глуши заброшенного садаУютных понавьёт колец,Чтоб, сбережённый пуще клада,В гнезде проклюнулся птенец.Так будет, если не порушит,Не смоет, не утащит прочь,Не сломит ветку старой грушиНенастье в грозовую ночь.И если в дебрях ненароком,Пробравшись сквозь шатёр куста,Злой мальчик — низом или боком — Не доберётся до гнезда.И кот тигрового окрасаИз-под соседского крыльца,Урочного дождавшись часа,Не закогтит того птенца.О Боже! Сколько этих «если…»,Угроз и бед не перечесть…Ты видишь, как непросто песнеРодиться, выжить и расцвесть!Лишь волей Вышнею и чудомТакое можно объяснить,Что скоро к небу — вон оттуда — Взовьётся песенная нить…Костёр
Не горится коструНа сентябрьском ветру.Не поётся ему и не пляшется.Дым полизывает дровяную кору,И от дыма никак не прокашляться.А охота коструПолыхать на ветруИ шуметь, и пошаливать искрами.Знать, красно и коструПогибать на миру,Отплясав языками лучистыми.Куст
Александру Селюнину
Откатился от подлеска,Зацепился за бугор.Замахнулся веткой дерзкоНа ромашковый узор.Неуступчивый, ершистый,Смотрит криво, словно тать…Разноцветья трав душистыхЗамутилась благодать.Видно, дело тут не просто,Если ночью, без луны,Глаз звериных дикий фосфорВдруг блеснул из глубины.И названия не знаю,И не видел, чтобы цвёл…Он в свою попал бы стаю — Точно б шороху навёл…Что ни ягода — то волчья,Что ни встреча — то к ножу…Оттого и днём и ночьюЭто место обхожу.С ним вязаться нету толку,И на кой он сдался ляд?!Но затылком, как двустволку,Долго чувствую тот взгляд.Вот такой кустяра выросУ излучины тропы…Что сорвёте там — на выброс!И особенно — грибы.Старая проза
Старая русская проза…Ставни расшиты резьбой.Дверь отворят без опроса,Хлеб свой разделят с тобой.Путнику в ливень кромешныйКрыша она и ночлег.Праведный ты или грешный — Лишь бы живой человек…Кедровый стланик
Не перелесок, не лесок — Стоит невзрослый, как подлесок,Как к лесу маленький довесок,Что коренаст и невысок.И тихо наполняет грудьОдно желанье — не нарушить,Гнездо лесное не разрушить,Не потревожить. Не вспугнуть.Так ниточка доверья вдругПротянется, невесть откуда,И возникает в мире чудо — Синицы посвист, дятла стук…Кого мне здесь благодаритьЗа чувство трепетное это,За хвойный дух на склоне лета,За эту тоненькую нить?* * *
На маленьком аэродроме,Где зелень чиста и свежа,Есть время подумать о доме,Отделавшись от багажа.Об отчем пороге и кровле,О тёмных и светлых углах,О тёплом морщинистом поле,Где полдень полынью пропах.О струях молочного дыма,Речную туманящих гладь.О всём, что с высот обозримо,О Родине, проще сказать…Об этом, о чём ещё кромеВот так размышлять, не спеша,На маленьком аэродроме,Отделавшись от багажа.Тропка
Перед глазами сопка,И за спиною сопка.Над головою туча — Вот островной мой юг,Но из распадка робкоТайная моя тропкаТянется к перевалу,Ломит тугой бамбук.Солнечен, дик и светелНа перевале ветер.Небо впадает в море,Страшен в просторе путь!Только на целом светеНет ни другой, ни третьейИ никакой дороги,В сторону чтоб свернуть.Лель
Подводя черту под многоснежностью,Лужами взрывается апрель.И такой повеяло вдруг свежестью!Это — Лель.Стрелы мечет Лель свои лилейные,Соблазняет вешней новизной.Лелем были сны твои взлелеяныЗа морозной ставенкой резной.Горлинкой, ручьём, барашком облачнымОн явился, и сквозь вербный пухСолнечным по небу катит обручем…Это — Лель, любви бессонный дух!Нет, не прячься ты за занавесками!Ветер солон и сладка капель.И не будут наши вёсны преснымиДо тех пор, пока живёт в нихЛель!* * *
В месяц високосНародился пёс.Не от порченой, не от бешеной…Сам себе подрос — чистый дикорос,Все породы в нём перемешаны.Лапой ловит мух.Есть и нюх, и слух.А глазищи у пса — умнющие.Хоть в болото с ним — на перо и пух,На медведя хоть — красться пущами.Народился пёс.Будто вихрь унёсИ отца, и мать, и хозяина.У дверей глухих, у больших колёс — Много снегу боками оттаяно.Народился пёс.А в глазах — вопрос.Чушь собачья — его явление.Он слоняется да вздыхает в нос — Надоело до околения.С умным и живым — Пошутили с ним.У природы своя ирония.На большой земле — больше псом одним.Вот и вся собачья история.ДиН стихиАлександр ЦыганковСеверное сияние
Прогулки с классиком
Следуй преданью, поэт…
Квинт Гораций ФлаккИ цвет на полотне, и солнце за окном,И на дворе апрель! И вдруг — печаль такая,Что смотришь битый час, как в небе голубомКружится ястребок, крыла не поднимая.Парит себе и всё. Эпиграфом к весне!И вновь со мной всё те ж — тревога и волненье!Как много лет назад — в распахнутом окнеКруженье ястребка и — головокруженье!И голых лип весной пахучая кора!И в парке с классиком гуляет Мельпомена.Неизданных стихов — прекрасная пора!Бульварные цветы. Поклонницы Верлена.Не их Автомедонт — на памяти моей,А Блок и Аннинский — в мистическом тумане!Да в поле бубенцы Серёгиных коней…Гляди, как режут снег — есенинские сани!Всё это ближе мне. Печальнее. Светлей!Слышней, чем реквием какой-то странной эры.Цитирую: горит звезда моих полей!И вдруг издалека — ахейские галеры — И море, и любовь! И — как перед войной — Прогулки с Пушкиным. Прелюдия распада.Как будто это всё случилось не со мной!И ястреб улетел. Закрыта «Илиада»…Не говори. Диктуй! Что дальше, сын Лаэрта?Северное сияние