Журнал «День и ночь» 2010-1 (75) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 40
Алексею Буховскому
Ты помнишь, как ярко светили огни с небосклона,Мы шли с гауптвахты, и ротного матерный крикРазрезал пространство до рудников КаларгонаИ вдруг обернулся песнею про материк.Ты помнишь, Алёша,как строем ходили и пелиПо белым дорогам и грудью вдыхали пургу?Мы даже об этом слагали стихи, как умели,Но строчки забыли в глубоком Таймырском снегу.Мы даже не знали — куда прилетели с гражданки.Надели шинели! И каждому стало теплей,Когда, как виденье, под звуки «Прощанья славянки»Вдруг вспыхнуло в небе сиянье магнитных полей!Пусть кто-то не помнит метелей нестройное пенье,Казармы под снегом и ротного крики вдали,Но высветит память полярное это свеченьеНад белой дорогой — у самого края земли.Грани
Виктору Липатову
И днесь в тех зеркалах — сапфиры, серафимы…Архангелы поют, как наяву, не зримы.Чистилище миров, рождение Вселенных,И знаки всех времён в тех зеркалах нетленных.Молчит апостол Марк, но Гёте, словно Вертер,Покажется на миг и крикнет: Это ветер!В полотнищах зерцал, которые уносятТуда, где никого по имени не спросят,А просто нарекут Платоном или Марком.В тех зеркалах война не кончится Ремарком,Как не узнать о том Шекспирам и Гомерам,О чём шумел камыш обкуренным шумерам.И днесь в тех зеркалах жрецы вдыхают ладан.И мир, как лабиринт, доселе не разгадан.Там сотворён квадрат, но выставлен без рамы,Как вечное Ничто под слоем амальгамы.Живопись
Империя — воздушной перспективы!Теней сцепленье. Красок переливы.И время, подражая примитиву,Не разрушает эту перспективуИ только уточняет перемены,И в зеркальце — не суженый Елены,А так себе — подобие героя,Как памятник Эпохи Перепоя.И что сказать? И где ещё такоеОткроется — сеченье золотое!На плоскости плакучие берёзыИ в перспективе — их метаморфозы.Подобия! Но как они красивыВ империи воздушной перспективы — Разливы бирюзы и аксинита,И прочие изыски колорита.Прямая речь
1
Прямая речь отчётливей в лесу,Где эхо отвечает с полусловаОхотнику, что целится в лису,Стреляет и… цитирует Баркова.И рыжий зверь его прощальный крикСмахнёт хвостом в подстрочник листопадаИ ускользнёт, как новый воротникС любимых плеч, прикрытых, как засада,В другом лесу, что сказочней стократ,Где больше меха ценится двустволка,И всякий говорит другому: «Брат!»,Но смотрит осторожно, как на волка.2
Охотник ищет в чаще новый след,Верней, бежит от промаха по следуМечты — добыть хоть зайца на обедИ рассказать о подвиге соседу!Но слышит вдруг свой голос. С языкаСлетела речь и стала Невидимкой,И увлекла простого мужика — И повела неведомой тропинкой!Метался меж деревьев яркий свет.Закат, как Вий, моргал косматым глазом.И сам герой распутывал сюжет,Захваченный охотничьим рассказом.3
Прямая речь слышней всего в лесу.И всякий звук весомее, чем словоОхотника, что целится в лису,И после выстрела кричит: «Готово!»Бежит и, разгребая листопад,Находит — только вовсе не лисицу,И, как Иван-дурак, тому назад,Стоит и плачет, глядя на девицу:«Ой, люли-люли, девичья краса!Была лисой волшебница, наверно!И диадемой в чёрные лесаВоткнула Месяц Мёртвая Царевна».4
Прямая Речь кончается в Лесу,Чья тишина накрыта темнотою.И Серый Волк Премудрую красуВезёт, укрыв под звёздною фатою.За ними наш охотник и соседИдёт, как пережиток этой встречи,С одной мечтой — хоть зайца на обедДобыть и закусить прямые речи!Но вешая двустволку на рога,Вновь кается, и вновь — кипит работа!И кружатся! И кружатся снега — Над рукописью полуидиота!5
Давным-давно дремучие леса,Как золото, в подстрочник листопадаУкрыли стих, но рыжая лисаКрасивой шубой греет ретрограда.И я таков. Согрей меня, согрей!Легендами о кознях ЧародеяВ околках, где ты бродишь, дуралей,По образу другого дуралея!Поскольку это тоже не к добру,Как не в сезон зайчатина к обеду.В каком году, в каком таком бору — Бежит лиса! Скорей беги по следу!Графика
Причудливый узор. Объятый темнотой,Неслышно дышит бор. Луна плывёт в просветеВзволнованной водой, неволя дух тщетойО канувшем в реке, но незабвенном лете.В нём срезанный тростник то кистью, то перомКасался мировых чернильниц небосвода.И спорил тёмный бор с весёлым ветерком,Вдали от рубежей двухтысячного года!Вдали от городов, в тишайшей простоте,В полночной крепости, при свете звездопада,Как будто звукоряд в узор на бересте,И бури кутерьма в кристаллах снегопадаВ изысканный портрет красавицы зимы,Так тонкой грацией из лунного просветаЯвилась графика — на белый свет из тьмы,Как будто рождена до сотворенья лета.О чём шумел тростник взволнованной реке,О том и говорят античные мотивы,Как линии судьбы на мраморной рукеТой девы, чьи черты и помыслы красивы.Неслышно дышит бор, но чуткая соваЛетит на лунный свет, чья тайная основаИз тьмы перевела виденья и слова,Как муза, что была до графики и слова.Вариация на тему тростниковой флейты и ветра
Вновь привыкаю к месту, читай, ко всемПамятникам, гуляющим во дворе,Где палисад, разбитый незнамо кем,Благоухает астрами в сентябре.И листопад, как новый культурный слой,Приподнимает крыши и дерева,Перекрывая музыку тишиной,Чтоб оглядеться и подобрать слова,Долго не испытуя на прочность то,Что под луною тленья не избежит.В этих широтах драповое пальтоОпределяет уличный колорит.И налетевший дождь в глубине двораЛишнее скроет, статуи растворив:Что налепили местные скульптора — Не городской, а временный лейтмотив.Не привыкай, художник! Читай, к тому,Что обратимо. С красками выйди в лес!Всё, что откроет образы одному,То и у многих вызовет интерес,И вознесёт к вершинам — как первый стих!И на другое что-то не нам пенять.Ветер поднялся и через миг затих.На мониторе вечер. Иду гулять.Рынок, часовня, в кружеве тёмный сквер…Как не искал, не нашёл теремок резной,Что написал однажды на свой манер,И ночевал, как помнится, у одной,И торопился утром к большой реке:Не созерцал — выстраивал облака!Память — как флейта времени в тростнике.Ветер от берега — не оторвёт рекаДиН стихиВладимир ПлотниковТаёжный ручей
Мой друг товарищ старший лейтенант
В. Зуйкову, бывшему начальнику погранзаставы, посвящается
Мой друг товарищ старший лейтенант — На гимнастёрке нет пока медалей,Как вы однажды здорово сказали: — Любовь, старик, дороже, чем талант.Любовь к земле, которая вокруг,К друзьям, с кем радости и горести на равных,И к женщине — что в сердце вечной ранойНе даст забыть, чего мы стоим, друг.Любовь — она сильнее всех преград,Погоны наши — это честь и славаВсех, для кого служить своей Державе, — Дороже денег, званий и наград.Мой друг товарищ старший лейтенант — На гимнастёрке нет пока медалей,Но как красиво вы тогда сказали: — Любовь — она сильнее, чем талант.Таёжный ручей
Порой, бредя таёжной чащей,Где даже птицы не слышны,Наткнёшься на ручей журчащий,И словно груз падёт с души.Средь одиночества глухогоЖизнь сразу станет веселей,Как будто ласковое словоТебе в ответ сказал ручей.Из глубины какого векаСпешит он в дальние края,И где, какие полнит рекиЕго холодная струя?Ни наши хлопоты, ни козниЕму неведомы вовек.И после нас, и после, послеОн будет продолжать свой бег.Казалось бы, какая малость — Ручей таёжный повстречать…Но чувствуешь — прошла усталость,И легче стало путь держать.* * *
Приобрёл солидные наклонности,Растерял наивности запал.Но за сумасшествие влюблённостиИ сегодня дорого бы дал.За часы прекрасно-быстротечные,И за сплетни, что плелись вослед,И за остановку ту, конечную,У которой и названья нет.Дни бегут, полны определённости.Но, однако, вряд ли устоять,Если сумасшествие влюблённостиНа меня накатится опять.* * *
Вдруг начинаешь торопитьсяНаведать дальние края,Где море с небом единитсяИ где кончается земля.С какой-то первобытной жаждойЗахочешь снова ощутить,Что ты живёшь отнюдь не дваждыИ нужно торопиться жить.Чтоб даже в малости небрежнойНе пожалеть на склоне лет,Что на пустынном побережьеНе проступил твой лёгкий след.* * *
В каких краях ещё найдёшьТакое озорство природы,Когда, пьянея от погоды,По тихим улицам бредёшь!Когда, как в первозданный день,Весь мир невероятно светел,И то, что прежде не заметил,Ты наконец-то разглядел.Пусть ненадолго, в тишинеПоверил вдруг в возможность чуда…А что берётся и откуда,Известно Богу лишь вполне.Счастливый человек
Морозец щиплет колко,Слепит-искрится снег.Стоит в лесу под ёлкойСчастливый человек.Видать, что не воитель.Задумчив и смирён.Как в светлую обительСтупил нежданно он.Блаженно взгляд блуждает.Наверное, сейчасОн чуда ожидает,Не замечая вас.Тихонько дальше двину,И знаю, что вовекМне не ударит в спинуВот этот человек.Утреннее
Встану рано поутру,Тишина — до неба.Я окошечко протруИ нарежу хлеба.Чаю щедро заварю,У окошка сяду,Слава Богу, говорю,Жизнь идёт, как надо.Руки есть и голова,И в работе сила,Не хулит пока молва,И на том спасибо.Поживаю не спеша,Вопреки напастям,Всё в порядке, коль душаМожет петь от счастья.* * *
На норд-осте застыл старый флюгер,Всё суровее туч череда,К нашей Богом забытой округеПодступают вовсю холода.И не скоро теперь возвратитсяВ наши веси весны благодать,Только поздно уже суетитьсяИ другую судьбу выбирать.Ведь ознобных ветров дуновеньеТак привычно для нас на земле,А деревья, как путников тени,Всё маячат в простуженной мгле.Но печали, пришедшие всуе,Все, как прежде, скрадёт тихий снег,И мороз на окне нарисуетТо, что прежде являлось во сне.* * *
В ту деревню не поехать,Там никто меня не ждёт.И хотя бы для потехиПогостить не позовёт.И никто не встретит в полночь,Распахнувши настежь дверь,А скорей всего, не вспомнятДаже имени теперь.Все, как видно, сроки вышли — Я чужой отныне здесь.Но в душе светлей от мысли,Что деревня эта есть.Литературное КрасноярьеНиколай ЕрёминЖизнь — штука одноразовая…
Я пытался жить,будущее предсказывая,Заглядывая в прошлое,настоящее утверждая…И понял, что жизнь — штука одноразовая,И хороша лишь тогда,когда молодая…И попытки познатьеё тайные механизмыПриводят в тупики — короче или длиннее…И луч солнца,разделённый при помощи призмыНа семь частей, — не сделал меня в семь раз умнее…Ни луч света в тёмном царстве,ни в конце тоннеля, как на грех,Не спасают,осветив на мгновение лица…Всё настолько продуманоза меня и за всех,Что остаётся только смириться — и молиться, молиться…* * *
Есть ли, нет ли после смертиЖизнь?Скорей всего, что нет.Наши ангелы и чертиСуть религиозный бред.Вот и явсё чаще брежуИ во сне, и наяву,И живу — как будто не жил…Слава Богу, что живу!* * *
С годами(Жизнь правдива или ложна)Я понял, провидением храним:Быть более здоровым невозможно,Возможно быть лишь более больным.Не победить напасти и невзгоды!Но мне,Непобеждённому пока,Всё более милы дары природы:Цветущий луг, река и облака…* * *
Как ночью хорошо — при лунном свете,Перед картиной звёздно-неземной,Под небом, где чуть слышно плачут дети,Тобою не рождённые и мной…Где возникают инопланетянеВ летающих тарелках — тут и там…И нас куда-то вслед за ними манит — Отправиться, не медля, по пятам,Пока открыта вечности граница,Пока мерцают звёзды, и луна…Как хорошо — обняться и забыться,И улететь вдвоём на крыльях сна…* * *
Мои стихи — как детский лепет…И, посвящённый нам двоим,Что значит мой душевный трепетВ сравненье с трепетом твоим?Твои стихи — над морем ветер,Стихия, буря, ураган,Где мы — одни на целом свете — Летим к желанным берегам…* * *
Тебе, любимая, и БогуТеперь стихи я посвящаю — В душе потёмки понемногуЧерновиками освещаю……………………………….Дымит огонь, переплетаясьС тобой и мной — и днём, и ночью,Во сне и наяву пытаясьСогреть — заочно и воочию…* * *
Наяву, во сне ли жить — За картиною картина — С поэтессой ли грешитьИли с музой, — всё едино.Миг любви — важней всего — И взаимопониманье.А в итоге — ничего,Лишь одни воспоминаньяДа бесплотные мечты,От которых истомился,Да поэма, если тыЗаписать не поленился…В Москве, в двухтысячном году,Я лебедей кормил в пруду…Они головки поднимали,Глядели прямо мне в глаза…И мы друг друга понимали,Пока общались полчаса,Почти друг друга полюбили…Потом расстались, позабыли,Без сожаленья, без прикрас…………………………………О, лебеди! Кто кормит вас?На кладбище Покровском
Помню, раз, из фляжки плоскойНад могильною плитойМы на кладбище ПокровскомПили водку с Бурмотой…От макушки до подошвыОщущал я благодать.Мы хотели жить подольше,Не хотели умирать…Разлетелись, как ни странно,Мы, он — ворон, я — орёл…И зачем опять недавноЯ один сюда забрёл?И на кладбище ПокровскомВодку пил без Бурмоты,И вздыхал над фляжкой плоской: — Вовка, Вовка, где же ты? — До тех пор, покуда воронМне с церковного крестаНе воскликнул: «Вот я, вот он, — Здесь такая красота»!Памяти Максимилиана Волошина
Он был вчера в Масонской ложеИ прочитал, увы, докладО том, что жить, как жил, не может,Что измениться был бы рад,Когда б ему вдруг показали,Куда идти и с кем идти…Есть путь, но выход есть едва ли — Сплошные жертвы на пути.И жизнь в веках по воле ветраПокрыта мёртвым янтарём…И он — очередная жертва — Стоит пред Божьим алтарём.* * *
Отрывки уничтоженных стихов,Воскресшие на стыке двух веков,Умом и страстью вдруг объединилиВсех, кто поэта знал в красе и в силе.И пожалели бывшие друзья,Что им поэта воскресить нельзя,И сообща решили, что к чему,И памятник поставили ему…* * *
Она всё знает. Юность позади,И счастие испытано, и горе.Спокойное дыхание в груди.Глубокое внимание во взоре.Лицо хранит величественный вид.И, не скрывая ласковой улыбки,Она как бы в пространство говорит,Что не желает повторять ошибки…Идиллия
Один — на утренней заре,Весь в поэтическом угаре,Лечу на мыльном пузыре,Как будто на воздушном шаре…До горизонта — славный вид,Таёжно-деревенский социум.Пузырь, как радуга, блестит,Переливается под солнцем…Сверкают купола церквей,И на душе моей так мило…О, только б до скончанья днейНа пузыри хватило мыла!Памяти дикороссов
Геннадия Жукова
Сергея Нохрина,
Владимира Пламеневского
Поумирали дикороссы,Поэты воли и вина,На все житейские вопросыОтветив мудро и сполна……………………………А получившие ответыНа их могилах там и тут,Весенним солнышком согреты,Едва живые, водку пьют…Библиотека современного рассказаСергей ДаниловВалериановый человечек
Лёгкий флёр
На совещании Жанна присутствовала вместо начальника отдела, который находился в отпуске перед выходом на пенсию. Менее, чем через месяц, ей предстояло занять его место.
С собой прихватила главного специалиста Андрея Николаевича Феофанова, сорокалетнего, импозантного мужчину с ранней сединой на висках, которого наметила в замы и уже согласовала кандидатуру с начальством.
Феофанов сидел рядом, входя в новую роль, серьёзный и очень деловитый. Он не позволил себе даже слегка улыбнуться, когда директор департамента говорил лестные слова о деятельности их отдела, понимая, что похвала целиком и полностью относится даже не к нынешнему начальству, дни которого сочтены, а умнице Жанне, у которой, к тому же, наверху, много выше директорской головы, имеется своя руководящая рука.
В кармане пиджака Жанны завибрировал телефон. Отклонившись на спинку стула, она мимолётным движением достала мобильник, открыла и, тотчас закрыв, столь же незаметно вернула на место.
Феофанову ничего не стоило на долю секунды моргнуть глазами вниз, прочесть фамилию автора сообщения «Платонов» и яркий голубоватый текст «Люблю безумно», возвратить взор к раскрытому блокноту. Рука машинально подчеркнула дату выставки, на которой собирался делать экспозицию их департамент. Выражение лица при этом никак не изменилось, но мысли потекли в ином направлении.
«Ни черта себе, — удивился Андрей Николаевич. — В рабочее время этакие вещи вытворяет! Совсем рехнулся!».
Консультант Платонов служил в их департаменте, но другом отделе. Являлся до поры до времени человеком ничем не примечательным, пока не развёлся с женой. Следом за данным третьеразрядным событием по кабинетам прокатился слух, что совершил этот нелогичный поступок наш консультант из-за Жанны. Ответный слух, пронёсшийся девятым валом в ином направлении, сообщал коллегам, что молчальник Платонов в ответ на свою дерзость не получил ни руки, ни сердца, оставшись у разбитого корыта — и без жены, и без Жанны, проживает на съёмной квартире и по всем статьям проходит ныне дурачиной и простофилей.
«Вот рассердится Жанночка, что от работы её отвлекают, — желчно размышлял Феофанов, — капнет на Платонова бывшему мужу, под которым их департамент процветает, и превратят Платонова в пыль под плинтусом. Ишь, любовник мне тут выискался!»
Андрей Николаевич перевёл дыхание, слегка вспотев от неприятной мысли, что, оказывается, не он один такой храбрый из окружения Жан-ночки. Тишайший консультант Платонов чёрт те что даже днём себе позволяет. А ночью, под действием мужских гормонов, поди-кась и не то сочиняет! Тем более, оставшись без жены. Нет, большей скотины, чем Платонов, свет не видывал — совершенно точно можно сказать!
Все встали. Феофанов тоже двинулся вон из кабинета директора, восхищаясь совершенной походкой Жанны и упиваясь духами.
Какая грация, какое волшебство! Белая Уитни Хьюстон с мечтательными, устремлёнными в прекрасную даль глазами, большим чувственным ртом ветреницы Монмартра, над бледным лицом которой звёздной туманностью носится тот самый призрачный романтический флёр.
О подобном неизъяснимом женском изяществе мечтается в ранней юности, на заре жизни, но понемногу волшебный образ смывается мутными потоками времени, ибо всем без исключения известно, что чудес в нашем, забытом богом мире не бывает.
С годами портрет запихивается от греха подальше, чтобы не мешал жить нормально. Взамен находится попроще, виденное надысь, буквально вчера-позавчера, лишь чуть-чуть соответствующее, более или менее, и слава богу, и всё устраивается, как надо, в полном примирении с окружающим. Живёт человек, довольный ближними своими, любит детей и супругу, производительно работает, культурно отдыхает, как вдруг, нате вам — без предупреждения является она, и уже не из мозговой подкорки, а откуда-то из-за угла. И проходит мимо. Только и останется несчастному вздохнуть, глаза вытаращить, признаться восхищённо: есть всё же! Есть! И пожалеть о невозвратном.
Феофанов горько вздохнул.
Удивительно, что Жанна не певица, не деятельница иного рода искусства — обычная служащая вполне приличного ведомства, женщина-разведёнка, живёт одна, воспитывает дочь. Между прочим, большая любительница посидеть в кафе за чашкой капуччино без сахара. Естественно, при этом ни конфет, ни пирожных. Шоколад — боже упаси, про мороженое даже вспоминать не стоит. Фрукты, иногда бокал красного вина под хорошую музыку в приятной компании.
Два раза в неделю — аэробика, по субботам — обязательный бассейн.
Многие, узнав про то, думают: «Она не замужем, какое счастье!». Феофанов тоже когда-то подумал. И начал верноподанно служить давней, несбывшейся мечте, возымевшей ныне изящную фигуру, с соответствующими золотому, нет — платиновому, сечению размерами талии и бёдер, а главное, неизъяснимым флёром, витающим в глазах, звучащим музыкой с губ, сверкающим в каштановых волосах.
Молодые и не очень на то попадаются. Холостые, разведённые, женатые, — несть им числа.
«Вот сейчас возьму и тоже напишу: Я вас люблю», — начал зашкаливать Феофанов.
Сделать это просто, мобильник под рукой, набрать буковки и отправить, испытывая необыкновенный сердечный восторг. А вдруг Жанне надоест подобная наглость в рабочее время? Возьмёт да расскажет мужу со смехом о происках мужского персонала. Тогда всё, извините, карьера закрылась навсегда. Феофанов хмыкнул. Нет, не этого он боится, не мужа. Чихать ему по большому счёту на карьеру, трепещет того несчастного дня, когда Жанна одним словом, взглядом даже, вышвырнет из круга доверенных и приближённых лиц. Вот что действительно страшно для сорокалетнего, женатого, семейного человека.
По мнению очень многих людей, она — идеал. Женщинам и то нравится в такой степени, что, презрев условности, вынуждены сообщать своё восхищение, подходя на автобусной остановке, извиняясь, смущаясь, как бы не подумали чего, но чувствуя высшую необходимость в таком шаге.
У кого при встрече сердце гулко бьётся, у кого обмирает, у многих вообще падает и разбивается прилюдно на мелкие осколки, после чего начинают они, как Платонов, умные вроде люди, совершать очевидные глупости.
Всем знакомым и сослуживцам отлично известно, что прежний муж, пребывающий в высоких чинах, полностью курирует оставленную семью материально, особенно дочь хорошо обеспечивается ежемесячно, и на каждый праздник дорогими подарками балует.
Сама Жанна зарплату имеет приличную, в ближайшем будущем станет начальницей отдела, так что на походы в кафе, посиделки с подружками, концерты скрипичной музыки и премьерные спектакли средств достаточно. Ресторанов не любит — в них пахнет коньячно-водочным разгулом, вульгарной продажностью.
Почитателям, в число которых входит Феофанов и даже несчастный Платонов, дозволительно играть роль эскорта при посещениях кафе, если не получится к вечеру чисто женская компания, которая, конечно же, для неё предпочтительней.
В одиночку Жанна не ходит, даже если вдвоём с подружкой собрались, всё равно приглашается сопровождающий мужчина, который в данном случае платит только за себя. Кафе, впрочем, выбираются недорогие, где играет хорошая, негромкая музыка, соответствующая её внутреннему настрою. Когда идёт с почитателем вдвоём, тот обязан поддерживать беседу, рассказывая что-нибудь весёлое не очень громко. Сама Жанна просто сидит — пьёт кофе, слушает музыку, мерцает безумно красивыми глазами и наслаждается жизнью.
Никаких танцев, шур-мур. Любой, кто пытается взять за ручку или, не дай бог, приобнять, тотчас удаляется из свиты вон и очень надолго, хотя и не навсегда. Она же понимает, как трудно человеку справиться с неистребимым желанием любить именно её. Эскорту про то известно, считается условием экс-мужа генерала, ссориться с которым никто не хочет, поэтому держатся все в высшей мере прилично.
Впрочем, и без мужа держались бы. Есть у Жан-ночки её личные знакомые, не знающие про мужа, которым она не сочла нужным сообщить по неизвестным причинам, но тоже приходится им быть, как никогда, порядочными, от того, что поведение самой Жанны к тому обязывает и принуждает.
Каких бы размеров и стоимости не имел кавалер машину, уезжает она на обычном маршрутном автобусе, эскорту дозволяется лишь проводить даму до остановки, на том его обязанности заканчиваются: «Пока-пока!».
Маленькое исключение для слишком чувствительных, пожилых мужчин: при расставании не запрещено целовать ручку.
Все почему-то становятся нежно-преданными Петрарками, мечтая об очередном походе в кино, и спрашивают её о том молчаливо — посредством СМС-сообщений: «Когда позволите сопроводить Вас, о прелестнейшая Жанна?».
Вот некто Сан Саныч, начальник отдела мэрии, поприветствовав с добрым утром и, пожелав хорошего дня, предложил совершить по окончании оного дружеский совместный визит в картинную галерею, где организовывалась новая экспозиция. Молодой человек по имени Герман позвал с двумя ошибками правописания на приехавшего нового дирижёра, а сослуживец Фирсов, сидевший в соседней комнате, потея от страха перед женой, работавшей в их же бухгалтерии, быстро тыкая ногтем по клавиатуре, предлагал после работы посетить кафе, где они недавно праздновали всем коллективом праздник 23 февраля.
Дав общий отбой при помощи СМС-ки, что сегодня никак не получится, Жанна отчалила в кафе с подружками, прихватив одного Платонова, который смешил женский коллектив грустными прибаутками. Бедный, его жаль. Зачем развёлся, не спросив её перед тем: желает ли она начать с ним совместную жизнь, если запросто сходила в киношку и на выставку западноевропейского искусства, но когда предложил руку и сердце, отказалась двумя словами: «Извините, не могу». И всё.
Между прочим, Платонов не нашёл в себе сил даже обидеться, и каждый день выспрашивал, СМС-ками, естественно, не желает ли милая, добрая, чудесная Жанночка сходить туда-то и туда-то? Жан-ночка сочувствовала человеку, иногда соглашалась.
Но не слишком часто, чтобы не создавать видимость прецедента. Платонов и тем счастлив, что раз в месяц-квартал удастся посидеть как бы вдвоём.
В кафе здорово повеселились, Платонов при расставании был печален, как девушка, провожающая друга на фронт, в самое пекло. Жанне от его вида сделалось невыразимо смешно, тем более, что мобильник уже ёрзал в кармане пиджака от желаний других мужчин излить ей свою душу на сон грядущий.
Поздним вечером мужчины, мучаемые определённого рода чувствами, начинали слать сообщения с предложениями культурно-массового характера, насчёт похода вдвоём в места не очень отдалённые, вызывая на личный разговор. Она, как всегда, отвечает кратко: извините, у меня другие планы.
Но количество поступающих сообщений растёт независимо от того, есть её ответы или нет, — всем не ответишь, да им и не нужно, они просто пытаются выразить восхищение. Что можно сказать на это? Ничего. С отключённым звуком мобильник кладётся на прикроватную тумбочку, а Жанна спокойно занимается домашними делами, потом укладывается спать.
Так повелось, что мужчины после двенадцати ночи мечтают о ней много чаще и сильнее, чем днём. В их предложениях потихоньку начинают звучать сексуальные мотивы, темнота вспыхивает голубым светом экрана мобильника, пока голубизна эта не сливается в постоянный свет от многочисленных идущих сообщений любви, радости, что Жанна существует в мире их волнительных желаний.
Приходится подключать телефон к сети, дабы не разрядился, превратившись в ночник. Она отлично знала, о чём пишут поздними вечерами, переходящими в ночь, женщинам приличные мужчины, посему не читала на сон грядущий ничего, оберегая свой покой.
Только укрывшись одеялом, перед тем как заснуть, смотрела на голубоватый луч, поднимавшийся от тумбочки вверх, к потолку, и размышляла с теплотой, что этот свет в её комнате по сути своей есть чувства других к ней… многих-многих людей, которые её любят… это так приятно. Это материализованное чувство любви. Голубая любовь.
Засыпала с улыбкой. И в час ночи свет горел, а в два, кажется, становился просто раскалённым. После трёх начинал моргать, в четыре изредка вспыхивал, что продолжалось до шести часов утра. Кто-то просыпался и спешил засвидетельствовать неизменность своего к ней отношения.
Утром она первым делом, лёжа в постели, прочитывает все подряд сообщения, как увлекательную ночную поэму в её честь, сложенную многочисленными страстными поклонниками — воздыхателями, которые по нынешним временам не толпятся, слава богу, под балконом с гитарами и мандолинами, мешая спать соседям. Но пытаются соединиться с ней мысленно, пребывая в своих квартирах, частенько лёжа рядом с собственными жёнами, но мечтая о ней, единственной, неповторимой.
Ночные мечтания иного рода, нежели дневные.