"Ну да, почему нет? Только исключительно изощренная игра. А мы действующие лица. Алгоритмы, населенные настоящими игроками." Он пожал плечами, чтобы подчеркнуть отсутствие ключей к разгадке. "А ты что сам думаешь?"
"Лучшее, до чего я дошел, что мы мертвецы, а все это — какой-то экзамен."
"Тогда как отнестись к тому, что люди здесь умирают? И что некоторые путешествуют назад в мир?"
"Я не утверждаю, что знаю, каковы законы пребывания мертвым", ответил я. "Может, в этом случае все сходится?"
Он посидел секунду, кивнул, потом вскочил и подошел к стопке блокнотов. "Я хочу, чтобы ты проверил вот это", сказал он, копаясь в стопке. "Вот!" Он вернулся к столику и сунул мне истрепанный блокнот в красной обложке. "Прочти, когда найдешь время, и дай знать, что ты думаешь."
"Я не умею читать", сказал он.
До него дошло только секунды через две. "У тебя болезнь?"
"Нет, насколько я знаю. Мой папочка тоже не блистал в школе. Я могу написать свое имя, могу складывать и вычитать. И все."
"Хочешь, я тебя научу."
"Думаю, не надо. Я долго обходился, а теперь это и вовсе выглядит не важным."
"Не хочу давить", сказал Бобби. "Но ты проявил бы ум, поймав меня на слове. Время здесь течет очень медленно."
Первой взрослой книгой, которую я прочитал от начала до конца, оказалась склеенная липкой лентой книжка в мягкой обложке под заглавием "Сладкая дикая шерстка". Она никакого отношения не имела к кошкам, и я не думаю, что она обладала хоть какими-то ценными литературными качествами, если вы не сочтете достижением искусства то, что от нее становился невероятно возбужденным. Бобби дал мне ее, потому что слова в ней были простыми, и я почувствовал удовлетворение от того, что завершил ее — в результате нескольких месяцев труда. Но все-таки мне хотелось, чтобы для начала он загрузил меня чем-то другим. Будучи первой книгой, которую я прочитал, она какое-то время оказывала на меня чрезмерное влияние, и я обнаружил, что слишком много думаю о "бешено скачущих любовных лошадках" и о "сжимаемых ладонями холмиках страсти". В конце концов я добрался до чтения красного блокнота, что сунул мне Бобби во время нашей первой встречи. Он был найден на поезде, вернувшимся из-за Стены, и был, по всей видимости, дневником человека по имени Харли Джанкс, о котором никто ничего не помнил. Харли говорил, что проехал прямо из мира, миновал За-Чертой и направился в горы. Он говорил, что за горами лежит мир, в котором адски трудно жить, мир, населенный разнообразными гнусными тварями, но там есть большое поселение, и люди вырубили место для себя, стараясь создать порядок из хаоса. Большинство из тех, что читали дневник, сочли его подделкой. Харли не слишком членораздельно формулировал мысли, а его описание жизни за Стеной были весьма скудными. Однако Бобби считал, что дневник подкрепляет его теорию, что За-Чертой является частью компьютерной игры, и что мир, описанный Харли, это просто следующий уровень.
Время, как правильно сказал Бобби, текло в поселке медленно. Я смотрел на свою жизнь здесь, как на некую расплату за свои грехи, как отступление, во время которого я вынужден думать об ущербе, который причинил, о пустоте и иллюзиях почти любого часа моего бодрствования. И, может быть, думал я, эта медитация и есть некая цель существования За-Чертой. Хотя истинная природа этого места продолжала ускользать от меня, я понял, что Бобби прав — здесь все теряло смысл, по крайней мере в терминах реальности, которую я смог постичь. Я замечал массу несуразностей. Ну, например, никто здесь не беременел, а когда кто-то умирал, что в течении первых двух месяцев произошло дважды, то рано или поздно на поезде прибывал кто-то новенький. Это не всегда был обмен один к одному, однако из того, что я смог собрать следовало, что популяция всегда остается стабильной. Но если свести все странности вместе, то приходишь только к ряду несуразностей, которые не вяжутся между собой. Я продолжал возвращаться к тому, что сказал Писцинский: "Почему творение должно быть одинаковым?" И тогда я представил, каково было пещерному жителю, чья задача была объяснить функционирование вселенной, исходя из того, что он знал о мире. Именно так я понимал наше положение. Мы пытались охватить пониманием вселенную, исходя из информации, которую собрали, живя на здоровущем дереве всего несколько месяцев или несколько лет, хотя у людей заняло тысячи лет, чтобы прийти к тем теориям творения, которые описаны в книжках у Бобби. Теория, как я это понимаю, есть разновидность сети, которая удерживает все известные факты. Тогда, в каменном веке, у них было несколько простых фундаментальных истин, и поэтому сети, которые они применяли, тоже были простыми; однако, с течением столетий на свет всплывало все больше фактов и ячейки сетей, необходимых для их удержания, становились все мельче и мельче, а предметы все продолжали просачиваться в дыры. Я ощущал, что совершенную сеть не создадут никогда, и мы никогда не будем знать наверняка, что же на самом деле происходит, не взирая на то, насколько продвинутыми объявляем себя. Может быть, думал я, первое впечатление — наиболее правильное. Может быть, старый мир сотворен богом, а этот населяют мертвецы. Жизнь никак не делается легче, если заклиниться только на этой мысли, но она позволяет сосредоточиться на том, что у тебя в руках.
Учась читать, я, понятное дело, проводил тьму времени с Бобби. Возле его комнаты все время останавливались люди и рассказывали, что видели, а он потом все записывал в блокнот, при этом он со всеми меня знакомил. Но я ни с кем не подружился, а как только начал читать самостоятельно, то стал подолгу не общаться с Бобби. Оглядываясь назад, я вижу, что он совсем не был во мне заинтересован — по крайней мере не больше, чем интересовался любым другим и что главной причиной, по которой он учил меня, была необходимость хоть чем-то заполнить свое время. Так вели себя все За-Чертой. У вас мог быть друг-другой, но всех остальных вы предоставляли собственной судьбе. После первой недели я очень редко натыкался на Писцинского. Люди, которых я знавал по рельсам, мужики, с которым я ездил, вроде Трясучего Джейка, Алмазного Дейва, Тони Собачника… они едва здоровались со мной, проходили мимо, и шли дальше к своим странным по-монастырски вырожденным жизням. Даже Глупыш сохранял дистанцию. Он часто подбегал и совал морду в мою ладонь, чтобы я его погладил, но теперь он стал членом стаи и большую часть дня проводил в компании со своими четвероногими товарищами. Со своей стороны я тоже никем особенно не интересовался. Было похоже, что часть моего мозга, отвечающая за любопытство, перешла на ночное тусклое освещение. Единственной постоянной величиной моей жизни были случайные визиты Энни Вар. Они никогда не оставалась надолго и редко демонстрировала мне что-то другое, нежели деловое выражение лица. Я предположил, что она заполняет свое время, следя за мной. Я всегда был рад видеть ее. Как говорят, рад до предела. Но визиты не приносили облегчения, потому что я догадывался, что сделал ей нечто дурное. Я не имел ни малейшего понятия, что бы это могло быть, но предполагал самое худшее, и когда она появлялась, чувствовал раскаянье и смущение.
Более шести месяцев жизнь мою заполняли случайные поручения, но также обучение и чтение. Из прочитанных самыми любимыми книгами были две: "Путешествия Гулливера" и "Запад и Восток" Ричарда Халлибертона, книга путешествий, опубликованная полвека назад. В ней было полно черно-белых фотографий пирамид, южных островов Тихого океана и Гималаев. Когда я сравнивал их со своими мысленными картинами депо в Топеке, с картинами бродяг, спящих среди куч коровьего помета в загоне в Миссуне, со снимками других городских джунглей, в которых обитают хобо, я теперь хотел, чтобы в том мире совершил бы какие-нибудь настоящие путешествия, вместо того, чтобы кататься на товарняках и напиваться до окостенения печенки. Мысли, что я мог бы повидать мир голубого неба и льда с высоты двадцати тысяч футов или тропических рыб, ожившими драгоценностями кишащих в аквамариновой воде, брали меня за живое, и я отчаливал исследовать дерево, карабкаясь по веревочным лестницам с этажа на этаж, заглядывая в кельи, где экс-хобо занимались глажением рубашек или украшали свои ячейки, а экс-панки играли в шахматы на самодельных досках. Мне эта атмосфера напоминала психушку, куда послал меня судья из Сиэтла, когда я был такой зачуханных, что не могли рассудить, безумен я или нет. Там сидишь целыми днями, шарахнутый торазином вместо джунглеров, и красишь ногти лаком. И хотя такое положение вещей было предпочтительным для большинства здешних жителей, которые до того вели жуткую жизнь, практически уже пересекая реку Стикс или какие еще мы там границы пересекаем, я просто не мог понять, как этим можно удовлетвориться.
Как-то утром примерно за час до рассвета — если, конечно, солнце вставало каждое утро, а не иллюзия, как теоретизировал Бобби, производимая софтвером, в который преобразовалась наша сущность — я выкатился пораньше и ждал, когда отчалят группки рыбаков и охотников, когда заметил Ойлиса Брукса, лучшего рыбака За-Чертой, хлипкого на вид, скованно передвигающегося, седобородого черного мужика, с тремя удочками на правом плече, несущего сеть и ведерко с наживкою, и увязался за ним, вместе с горсткой собак. Он взглянул на меня через плечо, но ничего не сказал, продолжая идти. Я последовал за ним по тропинке, которая примерно с милю углублялась в джунгли, а потом свернула назад к реке, выйдя на нее в точке, где берега расширялись и вздымались крутыми скалами испещренного выбоинами серовато-черного известняка, образуя чашеподобное ущелье, бросавшее тень на зеленую воду, здесь пахучая жара джунглей уступала место глубокой свежести, наподобие запаха воды в старом колодце. Птицы все время кружили над головой простыми формами, вроде крестиков на глубоком синем фоне, потом пикировали вниз, чтобы устроиться на деревьях с остроконечными листьями, окаймлявшими скалы.
На краю ущелья стояла деревянная платформа, которая с помощью канатов и шкивов опускалась на на выступ примерно на шестьдесят футов ниже, как раз над урезом воды — там и рыбачил Ойлис, пока собаки дожидались его на вершине. Ойлис молчал все время, пока не был готов забраться на платформу, а тогда спросил, сколько я вешу.
"Полторы сотни фунтов, наверное", ответил я.
Он подумал немного. "Думаю, лучше спускайся один", сказал он. "Просто держись за поручни и не дергайся, когда она качается туда-сюда. Проклятая штука вечно так делает."
Я предложил захватить с собой ведерко и удочки, но он ответил: "Нет, ты еще уронишь."
"Ничего я не уроню", ответил я раздраженно — за кого он меня принимает?
"Спускаясь первый раз, ты можешь уронить", сказал Ойлис. "Поверь моему слову."
Я начал спускаться, платформа чертовски раскачивалась, царапая известняк. Я цепко хватался за поручни. Вблизи поверхность утеса напоминала почерневшие от дыма останки заброшенного крейсера: выступы скал в пятнах сине-зеленого мха, плоскости, заросшие скрученными лианами, там и сям пробоины пещер, самые большие футов по пять в диаметре. Когда я спускался мимо входа одной пещеры, мне показалось, что я заметил движение внутри. Я Впился взглядом во тьму и на меня вдруг накатило головокружение. Зрение затуманилось, рот пересох. На секунду меня охватила паника, но ее смыла волна удовлетворенности, а потом я ощутил осторожное любопытство, которое казалось каким-то отдаленным, словно что-то скользнуло по краешку моего сознания, как будто кошка потерлась о вашу ногу. С этим ощущением было связано впечатление громадного возраста, бесконечного терпения… и, пожалуй, силы. Силы умы, которую воображаешь у китов, или у какого-нибудь древнего анахорета в пустыне. Я затерялся в невообразимо огромных просторах времени, а когда пришел в себя, то, могу поклясться, что видел что-то уползающее назад в пещеру. На сей раз я запаниковал по-настоящему. Я торопливо опустил платформу, и когда спрыгнул на выступ, то закричал вверх Ойлису, спрашивая, что тут, мать-перемать, происходит? Он помахал, чтобы я подымал платформу. Через несколько минут, когда он присоединился ко мне на выступе, с переспросил его.
"Никто не рассказал тебе о старцах?" Он с трудом наклонился и достал из ведра с наживкой громадного дохлого жука.
Я припомнил, что Бобби произносил это слово, но не смог вспомнить, что именно он говорил.
"Смотри на вон ту лиану." Ойлис указал на длинную нить лианы, что спускалась в воду примерно в десяти ярдах от выступа. "Проследи вверх. Видишь, откуда она?"
Лиана исчезала в зеве пещеры на полдороге к вершине.
"Это один из них", сказал Ойлис. "Он рыбачит, прямо как мы."
Я рассмотрел лиану — она не дергалась и не дрожала, но теперь я видел, что она отличается от других лиан. Она толще и пятнисто-серая цветом.
"Кто они такие?", спросил я.
"Старцы-отшельники любят рыбачить. Это все, что я знаю. И я не попрусь в эти пещеры, чтобы взглянуть на них. Они рыбачат этими щупальцами весь день напролет." Он вручил мне удочку фирмы Шимано. "Обращайся с этим прутиком аккуратно, парень. Я больше года упрашивал Писцинского достать мне ее." Он выпрямился, тяжело вздохнул и приложил руку к пояснице, словно успокаивая боль. "Я думал, ты о старцах знаешь. Поэтому никто, кроме меня, не любит рыбачить здесь, бояться. Но пугаться нечего. Раз они дотронулись до тебя, то знают о тебе все, что им нужно, и никогда больше не тревожат."
Сама рыбалка оказалась не слишком трудна. Мы охотились за большой неповоротливой рыбой с похожей на зачерненную чешуей, что пряталась под подводными навесами скал. Попав на крючок, раба коротко боролась, быстро сдавалась и позволяла вытащить себя на выступ. В основном мои размышления крутились вокруг странного создания, коснувшегося меня своим щупальцем, вокруг впечатления большого возраста, терпения и спокойствия, которое я получил. До меня дошло, что присутствие старцев лучше соответствует теории Бобби Форстадта о том, что мы — объекты компьютерной игры, чем представление, что мы мертвецы. Они не служили какой-то очевидной цели, они были фоном окна программы, приколом для привлечения двенадцатилеток — вроде мутировавших дзен-монахов с их скромностью и простотой, владетелями обширных знаний, наводивших спокойствие и умиротворенность на любого, кого они касаются, даже — предположил я — на рыбу, которую едят. Или, может быть, у них есть скрытое предназначение. Они могут оказаться тайными хозяевами этого причудливого места. Я начинал желать разучиться читать. Слишком много мыслей начинают греметь в голове и доходит до того, что больше ни к чему невозможно прийти.
"Самое лучшее, что ты можешь сделать", посоветовал Ойлис, "это сосредоточиться на рыбалке и ни о чем не беспокоиться. Люди здесь чертовски много тревожатся о том, что происходит. А тревожиться просто не о чем. Это просто Бог."
"Бог?", переспросил я.
"Верно! Устроишься здесь и прорыбачишь достаточно долго — и ты Его почуешь. Он всюду вокруг нас — мы живем в Нем." Он скосил на меня глаз. "Я знаю, ты думаешь, что все уже когда-то слышал, но то, что я говорю, это не то же самое, что ты слышал. Перестань все время молоть языком, и ты поймешь, о чем я толкую."
После этого я каждое утро отправлялся с Ойлисом на рыбалку, а каждый вечер мы возвращались и вываливали улов поварам. Я думал, мы станем друзьями, но мы ими не стали. У Ойлиса была лишь одна тема для разговоров рыбалка в заливчике — и как только в разговоре он передавал необходимую информацию, он просто замолкал, пока вновь не ощущал необходимость проинструктировать меня по какому-то вопросу своего верования. Как-то я спросил о его жизни до прибытия За-Черту, и он сказал, что ездил под именем Угольный Товарняк, и прожил как хобо почти пятьдесят лет. Он не выражал большой охоты распространяться на эту тему, и думаю, я его понимаю. После всех моих собственных болезненных воспоминаний, у меня тоже было мало желания делиться моей прошлой жизнью с кем бы-то ни было.
Как-то раз, проснувшись, я почувствовал себя неважно и вместо похода на заливчик, остался спать. Около полудня, движимый внутренним беспокойством, я перешел реку вброд и отправился по тропинке, по которой пришел За-Черту. Три собаки — среди них маленькая колли, которая приехала со мной и с Писцинским — увязались за мною. Я шел по тропинке через джунгли, потом поднялся на гребень, пока не достиг точки, откуда увидел рельсы, обвивающие подножье холма. На них стоял поезд, но большинство вагонов скрывались за поворотом. Локомотив и те вагоны, что были на виду, были все в хребтах шрамов, оставшихся от атак бердслеев, поэтому я подумал, что этот поезд старый. Как я уже говорил, любопытство мое заметно захирело с момента прибытия, но сейчас оно вдруг нахлынуло на меня, и я задумался о том, как же рождаются поезда, как долго они живут, и, вообще, имеют ли смысл подобные вопросы. Осторожно спустившись, я пошел вдоль вагонов, тщательно их осматривая. Нигде я не заметил ни болтов, ни сварочных швов. Весь поезд представлял собой единое целое — сцепления, колеса, двери, похоже, все просто выросло в свою форму. Колеса казались сделанными из того же материала, что и сами вагоны, только плотнее и тверже, а рельсы, по которым они катились, были не из металла, а из резного черного камня, выросшего прямо из земли. Я соскреб почву с краю и увидел, что камень уходит в землю по меньшей мере фута на два — настолько глубоко мне удалось зарыться. На локомотиве не стояли обтекатели, не было дверей и прожекторов — он представлял собой просто мертвую черную обтекаемую форму. Как он следит за тем, что впереди? недоумевал я. Откуда у него берется топливо? У меня были сотни вопросов и ни одного ответа. Как сказал Бобби Форстедт, ни в чем не было ни малейшего смысла.
Я подошел к передней части локомотива, а потом зашагал обратно между локомотивом и холмом. Прямо над задним колесом локомотива красной краской из баллончика кто-то вывел послание, поблекшее, но еще читаемое:
Санта Клаус ехал на этом черном ублюдке на восток за Стену.
Я никогда не встречал Санта Клауса, но слышал, как старые хобо толковали о нем: большая часть разговоров касалась того, какой хитрой бестией он был, причем это говорили мужики, сами бывшие выдающимися хитрыми бестиями. Они клялись, что Санта Клаус — забубенный железнодорожный заяц, и если уж он решил запрыгнуть на поезд, то никто, ни кондукторы, и полиция, ни устройства безопасности, его не могли остановить. Меня заинтересовало, почему он подписался прозвищем, а не своим настоящим именем. Наверное, подумал я, родители тоже наградили его чем-то мало аппетитным, вроде Мориса Шовалтера.
Я дошел до конца состава по другую сторону поезда и уселся на обочине. Поезда, дерево, бердслеи, старцы, безмятежные, ничем не интересующиеся обитатели За-Чертой, толкущие воду в ступе собственной жизни, Стена — все это казалось кусочками, принадлежащими разным головоломкам. Но теперь я раздумывал, не наткнулся ли Санта Клаус на единственное решение всех этих загадок. В чем смысл висения на дереве, поедания джунглеров, рыбалки и обдумывания прошлого? Можно с тем же успехом посмотреть, что же находится за горами. Можно при этом и умереть… но, возможно, мы уже и так мертвы. И в соответствии со всем, что я слышал, в конечном счете мы все равно совершенно наверняка умрем, сидя на собственной заднице. А если Бобби прав, то продвижение на следующий уровень — это наш единственный шанс выиграть.
Я все крутил и крутил эти мысли в голове, когда заметил, что кто-то по кривой шагает в мою сторону. Вскоре я увидел, что это Энни Вар. Она была в оранжевой майке и шортах-хаки и выглядела, как мороженное с точки зрения дьявола. "Что ты здесь делаешь?", спросил я, когда она приблизилась, а она пожала плечами и ответила: "Люблю поезда, ты же знаешь." Несколько секунд она постояла надо мной, глядя на убегающие рельсы, переминаясь, словно не зная, что же делать дальше. Потом резким движением плюхнулась рядом. "Иногда я возвращаюсь этой дорогой, когда хожу за ягодами, и всегда его вижу. Здесь всегда стоит поезд."
Это поразило меня. "Всегда?"
Она кивнула. "Ага… по крайней мере, я не могу припомнить, когда его здесь не было."
Видеоигра, решил я. Зомби всегда стоит на автостоянке, гамбургер с запиской в булочке всегда подают все в том же кафе. Потом я подумал: почему смерть не может обладать такого сорта предсказуемостью? Каждый новый кусочек головоломки добавлял очередной смущающий оттенок.
Мы просидели молча солидную часть минуты, а потом, желая найти тему получше, я сказал: "Я знаю, что я что-то с тобой сделал, но, клянусь, не могу вспомнить. Я пытался, но…"
Она поджала губы, но ничего не сказала.
Я поднял глаза к небу, к темным неопределенным созданиям, что вечно кружили здесь, паря среди разбросанных облаков. "Если ты хочешь, чтобы я знал, что с тобою наделал, тебе, наверное, надо бы мне рассказать."
Ветер взъерошил траву на откосе, подняв в воздух облачко беловатых летучих семян.