"Насколько я секу", сказал он, "существует больше вселенных, чем хватит нулей, чтобы их сосчитать. Триллионы и триллионы, и все они отстоят друг от друга на расстоянии волоса, так что легко соскользнуть в ту, что близка к нашей. Я говорю, по-настоящему легко. Знаешь, вроде как оно бывает, когда теряешь свои ключи или еще что-то — точно знаешь, что еще секунду назад положил их на кофейный столик, но там их нет. Что ж, ты не ошибся. Ты действительно их положил. Но так уж получилось, что ты соскользнул во вселенную, где ты же положил их куда-то в другое место. И, черт побери, ты можешь остаться там на всю оставшуюся жизнь. Ты еще следуешь за мной?"
"О, ага", сказал я. "валяй дальше."
"Те вселенные, которые ближе", продолжил Джозайа, "сильно походят на ту, откуда ты сам. Может, всего одна-две мелочи отличаются, вроде того, где ты оставил свои ключи, или в какое время на ТВ идет твое любимое шоу. Но чем дальше отстоят вселенные от твоей, тем они причудливее. И, отдалившись на биллион вселенных, попадаешь в настолько другую, что не можешь понять ничего, что там происходит. Все еще следуешь за моей мыслью?"
"Угу", сказал я.
"Окей. Редко, но бывает, что открывается трещина. Я говорю не о трещине между вселенными. Я говорю о трещине во всей проклятой структуре. Вещи проваливаются в эти трещины и куда, думаешь, они деваются?"
"За-Черту", сказал я.
"Или в похожие места. Думаю, таких мест должно быть больше одного. Откуда они взялись, я не знаю. Хотя… надо поразмыслить." Джозайа поднял голову и посмотрел на меня. "Что думаешь?"
"Мне нравится. Больше смысла, чем в теории Бобби Форстадта."
Джозайа фыркнул. "Лошадиное дерьмо о компьютерной игре! Это всего лишь показывает, как Бобби проводил время в том мире."
"Одно до меня не доходит", сказал я, "поезда. Они, похоже, не влезают в твою теорию. И то, как чувствуешь себя после первой же ночи — здоровым и с ясной головой. Это, конечно, больше походит на то, что рассказывают о смерти."
"Мужики, что все это рассказывают, ведь не умерли, верно? Стало быть, это четко доказывает, что человек пересек границу между вселенными. Однако, поезда… Мне неприятно говорить, что ты прав, но ты прав. Я придумал несколько объяснений, которые укладываются в мою теорию. Они чертовски глупы, но я придумаю что-нибудь и получше."
Он перевернулся на живот. Спина была исполосована толстыми вспухшими шрамами, в некоторых местах узловатыми — я видел похожие шрамы на бродяге, который прорвался сквозь колючую проволоку.
"Я что-нибудь придумаю", сказал Джозайа. "Что-то пригодное придет рано или поздно."
Джозайа гораздо больше всех остальных верил, что это будет скорее поздно, чем рано. Дожди усиливались, с каждым днем становясь все дольше, а люди все больше тревожились и забивались по своим кельям. Энни и я тоже больше обычного оставались дома, но не из-за тревоги. Мы миновали стадию узнавания и проводили блаженно-ленивые утра на ее травяном матраце, прислушиваясь к каплям дождя, мягкими пулями врезающихся в крону, разговаривая и занимаясь тем, что я когда-то называл траханьем, но сейчас, признав взаимность деяния, а не просто пытаясь удовлетворить себя, мысленно называл любовью.
Чаще всего мы говорили о прошлом — настоящее просто не было столь интересным. Энни рассказала, что в Туксоне занималась успешным бизнесом уборки комнат, но именно стресс, связанный с этим бизнесом, вырвал ее из общества и отправил на рельсы. Однажды утром, рассказывала она, она проснулась и просто не смогла больше выдерживать давления. Хотя, когда я видел ее раньше, она была почти такой же опустившейся, как и я, она все же сохранила более романтический взгляд на жизнь. Она вспоминала обо всем, как о вечеринке с друзьями, растянувшейся на годы, а те ужасные вещи, что происходили с ней — насилия, побои и прочее — были просто отклонениями. Она была рада уйти от той жизни, но сохранила добрые воспоминания, вытеснившие все плохие, она говорила о свободе, о пирушках, о съездах хобо, о товариществе. Она часто толковала, как вышла замуж за Честера-Хулигана в депо в Спокане, как бродяги собирались отовсюду, а парочка их даже поработала в Кламат-Фоллсе около месяца, чтобы купить ей кольцо. Мне кажется, именно эта романтическая сторона была причиной ее внимания ко мне. Она выстроила мой образ как истинного короля дороги, а не как пропащего пьяницы, которым я реально был; несмотря на то, что я бросил ее в Миссуле, она привязалась к этому образу, лелея его как символ веры. Со своей стороны, я был так благодарен быть хоть с кем-то, что поначалу не мог отделить эти чувства от того, что я чувствовал к ней. Однако, с течением дней я понял, что люблю в ней все. То, как шевелятся мускулы ее бедра при ходьбе, выразительность ее улыбок, разнообразие ее настроений. Как она рассматривает кусочек тряпки, что Писцинский или еще кто-то привез из большого мира, пока не распознает в нем форму, и вдруг понимает, что это будет рубашка, юбка или пара брюк. Но что мне больше всего нравилось в Энни, так это ее сила. Не то, чтобы она была сильна во всем. В каждом из нас посередине зияла трещина, которая аннулировала наши прежние жизни. Однако, в ней имелась сила, которая казалась дополнительной к силе, что я начал различать в себе. Наверное, именно эта дополнительность позволяла нам любить друг друга.
Однажды утром мы залежались допоздна, ощущая довольство друг другом, когда хором разлаялись собаки, как делали иногда, но только на сей раз громче и продолжительней. Энни уселась в постели и прислушалась. Простыня свалилась с ее груди. Я потянулся к ней, но она оттолкнула руку и сказала: "Тише!" Через несколько секунд лай стих, но не прекратился полностью. Вскоре одинокий лай раздался поблизости, а потом клацанье когтей, когда собака промчалась мимо нашей комнаты.
"Они здесь", мертвым голосом сказала Энни.
"Кто?" Я сел рядом и взглянул на ее отчаянное лицо.
Она не ответила, и я спросил: "Фриттеры?"
Она кивнула.
Я выпрыгнул из постели: "Пошли! Выбираемся отсюда!"
"Ничего не выйдет", сказала она, повесив голову.
"Что ты болтаешь, черт побери!"
"Ничего не выйдет", сказала она твердо, почти гневно. "Некуда идти. Самое безопасное место — здесь."
Какой-то пес, черная помесь лабрадора, вроде Глупыша, только поболее размером, просунул голову в занавески двери, оглушительно гавкнул и отступил.
"Здесь собаки могут защитить нас", сказала Энни. "Больше нам нечего делать, как только оставаться там, где мы есть."
"Это сумасшествие! Мы должны драться с ними!"
"С ними нельзя драться. Пробуешь ударить из палкой, мачете — они просто ускользают. Похоже, они знают, что их лупишь. А если прикоснутся к тебе — ты покойник."
Я не мог такое принять. "Должно же быть что-то, что мы можем сделать."
"Вернись в постель, Билли", сказала она, ровно глядя на меня. "Если б можно было что-то делать, разве я не делала бы?"
Я снова нырнул под покрывала и мы пролежали там большую часть дня, прислушиваясь к рычанию и лаю собак, к далеким воплям, и к некоторым не таким далеким, заставившим меня так сильно стискивать Энни, что я потом тревожился, не было ли ей больно. Мы успокаивали друг друга, говоря, что все закончится хорошо, но видно было, что Энни в это не верила, как и я сам в это не верил тоже. Быть напуганным — страшная штука, но быть напуганным и беспомощным = это словно быть похороненным заживо. Я чувствовал, что задыхаюсь, каждая секунда растягивалась и сжимала меня в ледяном кулаке, стук сердца звучал в ушах тяжкими ударами громадного молота. Даже когда наступила тьма и Энни сказала, что по ночам фриттеры не нападают, я не смог освободиться полностью от этого чувства. Мне надо было что-то сделать, и когда Энни заснула, я выскользнул из комнаты и пошел посмотреть, что произошло. Собаки носились по дереву, их глаза в полумраке горели желтым светом, другие люди тоже выходили посмотреть, подымая фонари, переговариваясь тихими испуганными голосами. Я наткнулся на Писцинского. Морщины его знакомого лица, казалось, запали глубже, и ничего хорошего он мне не рассказал.
"Почти тридцать мертвых", сказал он. "Джозайа Тобин и Бо Майерс. Ненси Саварес. Так страшно они на нас никогда еще не нападали. В этом году их была почти тысяча."
"Ты видел их?", спросил я.
"Нет, ни одного." Он потер подбородок. "Я видел нашествие пару лет спустя, как я переселился. Мне не хочется видеть их заново."
Но мне-то как раз надо было их увидеть. Я следовал вверх по дереву по переплетению веток, пока не пришлось уже карабкаться, а не идти, и нашел местечко, где уселся верхом на одну из веток ближе к краю кроны, дождавшись здесь наступления первого света. Я наклонился вперед, чтобы смотреть меж листьями. Фриттеры действительно напоминали крошилки. Бледно-коричневые, круглые и пухлые, что-то вроде неправильной формы обеденных тарелок, толстые в центре с тонкими трепещущими краями. Все парили над рекой между стенами растительности. Писцинский был прав в своей оценке. Их, должно быть, были тысячи. По отдельности они не выглядели большой угрозой, лишь мелькали, бесцельно перемещаясь, множеством острых силуэтов на фоне серого неба — у них был вид неправдоподобной армады, вторжения бледно-коричневых медуз, в высшей степени злобных и чуждых. Я сказал, что они перемещались бесцельно, но пока я смотрел, они начали общее движение в сторону дерева, словно их сносило ветром, я, однако, не чувствовал никакого ветра, и понял, что они предпринимают ленивую атаку, постепенно сокращая дистанцию между стаей и краем кроны. Я попятился на своей ветке и торопливо начал спускаться, меньше боясь оступиться, чем видеть волну фриттеров, прокладывающих путь через листву. Достигнув нижних ветвей, я побежал, в каком-то месте заблудился, и мне пришлось возвратиться. Во рту пересохло, пульс бил бешено. Я воображал себя осаждаемым жалящими, обжигающими, тонкими блинами смерти. Наконец, я добрался до населенных уровней, увидел занавески на дверях, и поверил, что спасен. На секунду я остановился, успокаивая биение сердца. Собаки лаяли внизу, но поблизости я ничего не слышал. Я снова пошел, направляясь по ветви, тесно окруженный стенами листвы такой густой, что не проникал никакой свет. Когда я дошел до поворота, впереди зарычала собака, яростный источник звука, от которого у меня перехватило дыхание.
Осторожно ступая, я повернул за поворот. Наверное, мне надо было отшатнуться, но дела, несомненно, были точно такими же, если бы я это сделал. Между мной и двумя фриттерами, плывущими по проходу на уровне головы, трепеща, словно в ответ на присутствие какого-то течения, стоял Глупыш. Я позвал его по имени. Он махнул хвостом, но уши оставались прижаты, и прежде чем я снова заговорил, он прыгнул, вращаясь в воздухе, цапнул одного фриттера за край, стащил вниз и начал трепать, прижимая лапами и раздирая. Эта тварь испустила легкий визг, словно воздух, вытекающий из воздушного шарика, и пока Глупыш продолжал убивать его, второй фриттер скользнул вниз краем вперед, словно падающий диск фрисби, и прилепился сбоку на его голову. Глупыш завизжал, перекатился на бок, пытаясь оторвать от себя эту тварь, и ему это удалось, но фриттер снова приземлился на него, на сей раз на бок. Пес с трудом поднялся на ноги, и схватил его зубами, перегнувшись почти пополам. Энни рассказывала, что собаки менее чувствительны к фриттерам, чем люди — они могут выдержать солидную дозу яда, хотя все лишь прикосновение убивает человека наповал. Но, очевидно, Глупыш впитал дозу, близкую к пределу. Когда фриттер оторвался от него, его шатнуло в сторону, морда растянулась в беззвучном рычании, он задрожал, потом свалился с ветви и без малейшего звука провалился сквозь листву. У меня не было времени горевать по нему, ибо я обнаружил себя лицо к лицу с фриттером, который убил его. Он не был, как мне ранее казалось, одноцветным, но усеян белесоватыми пятнами, и он казался не отдельным целым созданием, но какой-то частью, скользким органом, отсеченным от тела какого-нибудь больного монстра. Края его трепетали, как трепещут края легкой креповой занавеси от жара стоящего внизу нагревателя, и я понял этот трепет как выражение возбуждения. Полный страха, я сделал шаг назад, а потом, поняв, что все, что я делаю, только привлечет его, и не желая, чтобы он ко мне прикоснулся, я прыгнул налево прямо в стену листьев и упал.
Если бы я прыгнул направо, куда свалился Глупыш, я разбился бы насмерть. Но инстинкт или удача направили меня в другую сторону и я провалился только на десять футов, проломив лиственный потолок кельи, принадлежавшей пожилому хобо с почти совершенно поседевшими волосами и бородой, которого я знал по кличке-сокращению СЛС в честь его родного города Солт-Лейк-Сити — я не говорил с ним ни разу после своего появления и не позаботился узнать его настоящее имя. Я наполовину приземлился на его матраце, голова моя звонко стукнула об пол, но хотя я и шмякнулся довольно сильно, сознания не потерял. СЛС сидел на каких-то подушках в углу, как всегда спокойный, поедая чашку супа. Когда мне удалось справиться с головокружением и сесть, он сказал: "Спасибо за падение", и хохотнул.
Я обратил внимание, что он в поношенном сером костюме, грязноватой белой рубашке и в широком фуляровом галстуке такого стиля, который я видел только в старых черно-белых фильмах. Он, очевидно, заметил, что я это зарегистрировал, потому что сказал: "Подумал, стоит надеть парадный костюм… так, на всякий случай. Если фриттеры заберут меня, то я буду готов." Он посмотрел на меня и быстро замигал: "Похоже, до тебя они почти добрались. Их, что, стая?"
"Всего лишь один." В голове начало пульсировать, я вспомнил Глупыша и все добрые и злые времена, что мы делили вместе, и почувствовал, как горе вспухает в моей груди. Я взглянул на дыру, которую пробил в потолке СЛС, ожидая увидеть фриттера, что убил моего Глупыша, а, возможно, и его приятелей. Ничего, кроме листьев и теней.
"Располагайся поудобнее", сказал СЛС. "Похоже, день будет долгим." В своем потертом наряде, с заскорузлыми мотками седых волос, свисавших до плеч, с бородой в крошках еды, с костлявыми запястьями и лодыжками, он выглядел, словно эльф…
"Я здесь не останусь", ответил я и сделал попытку встать, но снова началось головокружение.
"Не удивлюсь, если ты получил сотрясение", сказа СЛС. Он с хлюпаньем всосал очередную ложку супа. "Разок мне тоже так шарахнули по башке, что я чувствовал неделю."
"Я оклемаюсь через минуту", ответил я.
Я огляделся в келье СЛС. Одну стену, почти полностью закрывая ее, занимали выцветшие поляроидные фотографии, в основном пейзажей. Наверное, места, где он путешествовал. На полу рядом с матрацем рассыпано несколько книг и журналов. В аккуратную стопку сложена какая-то одежда. Две старые банки из-под трубочного табака, скорее всего содержат материал для штопки и прочее. Банки тушенки и с десяток банок консервированного томатного супа. Все указывало на зрелого хобо.
Разглядывание скромных пожиток СЛС успокоило меня и я сделал новую попытку встать, но голова еще очень кружилась. Я был напуган и выведен из себя — поэтому хотел вернуться к Энни — и я сказал: "Не понимаю, какого хрена ты просто сидишь и ждешь смерти, мужик?"
"Потому что все едино", ответил СЛС. "Сиди или стой — разницы нет."
"Не могу понять, почему люди не уберутся от этих тварей?"
"А куда прикажешь убираться? Здесь ничего нет, кроме джунглей, а на равнине тоже нельзя жить, кругом бердслеи."
"А ты искал?", спросил я. "Ты искал место получше?"