Но прекрасное видение, что мелькнуло перед ватагой этих людей, которых мучили голод, нужда, неволя, унижения, — это прекрасное видение всколыхнуло в них желчность, зависть и ненависть к тем счастливым избранникам судьбы, которых они видели мгновением ранее.
— Слякоть, нелюди, подлые кобылки[18], имеют тысячные состояния, челядью обросли по горло, как генералы, валяются на мягких перинах… Каждый день напиваются, как короли… Сволочь, а не люди! — сказал Скуратов, хромой безобразный карлик, похожий на гнома.
Вздохнул, отхаркался, сплюнул сквозь зубы и, поворотившись к нам, полякам, издевательски смеясь, спросил:
— Ну-с? Как вам? Ничего себе, а?.. Господа шляхта? И хотя дозорный, прапорщик Иван Матвеевич,
методично одёргивал:
— Мелете языками, как мельничные жернова! Кому говорю, молчать!
Напрасны были понукания.
Напрасны были и угрозы кнутом. Работа шла медленно, вяло, лениво.
Сегодня метка деревьев утруждала нас и раздражала, хотя это была одна из самых лёгких работ.
Часы тянулись нестерпимо долго!..
А бор тем временем всё более мрачнел, в нём стало душно.
Верхушки деревьев сотрясали зловещие порывы ветра.
Из толпы прокладывающих дорожки послышался громкий голос, доносившийся сквозь удары топоров и скрипа лопат, голос злобного карлика Скуратова:
— Эй! Господин надзиратель! Уже день погас, как свечка Тобиашки паршивого, а вы ещё держите на работе нас, молодцов!
— Да уж, такие вы молодцы! — раздражённо проворчал дозорный Иван Матвеевич.
— Мы не молодцы, согласен, но прапорщик тоже не офицер! — огрызнулся злобный Скуратов, намекая на слабость Ивана Матвеевича, который, будучи всего лишь прапорщиком, требовал, чтобы ему отдавали честь, как полагалось военным высшим чинам.
Скуратов, осуждённый на двадцать лет каторги за убийство двух своих родственников, иногда бывал довольно остроумен.
Проворный, находчивый, не лишённый юмора, он в омском остроге был как бы местным шутом. Ему удавалось развеселить даже самых понурых. Каждую его реплику сотоварищи встречали громкими неудержимыми взрывами хохота.
Он очень этим гордился, остроумие приносило ему немало пользы.
Кашевары[19] подсовывали ему самые лакомые куски, сотоварищи по каторге делились с ним водкой и табаком, помогали на работе, часто даже отрабатывали за него задания, которые карлику было не под силу выполнить самому.
Когда мы вышли из бора, солнце уже клонилось к закату, зажигая на водах Иртыша фиолетовые, кровавые отблески. От киргизских степей шёл парной, душный воздух.
Когда мы приблизились к городу, сорвался ветер. Откуда-то издалека надвинулась туча. Закрыла собой пламенеющий закат, затемняя его яркие краски.
Вскоре появилась ещё одна, ещё больше и гуще… Всё вокруг стало хмурым и потемнело.
Лёгкие дуновения ветра превратились в грозный вихрь.
Вдоль дороги, ведущей в Омск, стояли ряды деревянных строений, балаганы[20], служившие складами для кирпича и упряжи артиллерийских коней, сараями для толчения и обжига алебастра и кирпича.
Сейчас все они были давно закрыты. Только в огромной кирпичной кухне солдаты ещё работали.
Вокруг раздавались удары молота, бренчание железных рельс, разложенных на каменном полу.
Из трубы валили снопы искр. Облака чёрного дыма плыли ввысь и там сливались с хмурым, почти чёрным небосводом.
Перед кузней встали несколько возов, гружённых железом.
Когда мы проходили мимо, офицер, сопровождавший эти возы, задержал партию окриком: — Стать!
Мы остановились, ожидая дальнейших распоряжений.
Оказалось, что требуется наша помощь при разгрузке и переноске железа в кузню, к чему мы приступили сразу же, хотя весьма неохотно, потому что не имели права ни отказаться, ни даже протестовать.
Начал моросить густой мелкий дождик.
Наступило предвечернее время.
Золотисто-пурпурная полоса догорающей вечерней зари ещё светилась на западе, но со всех сторон небосклон был так тёмен, что казалось, будто ночные тени уже витают над землёй. — Само небо сжалилось над нами и плачет о нашей тяжкой доле! — сказал Сергей Дуров[21], который любил прибегать к риторическим и патетичным, возвышенным выражениям, постоянно сохраняя облик мученика за правое дело, сетуя на мстительную руку судьбы, так обидевшей его.
А дождь превратился в сплошной ливень, перемежающийся с градом небывалой величины.
Мы промокли до нитки. И очень были благодарны офицеру, когда тот, посоветовавшись с Иваном Матвеевичем, решил позволить нам прекратить работу и укрыться в кузне.
Мы вошли.
Около огромных кувалд и мехов трудились обнажённые до пояса солдаты.
От огня шёл жар, как в гроте у Циклопа или в аду. Дружно, в унисон падали удары молотов, солдаты хором пели какую-то заунывную песню.
И вдруг… грянул выстрел… один… второй… третий.
Потом несколько пистолетных выстрелов послышались одновременно.
Офицер и дозорный, Иван Матвеевич, бросились к дверям, чтобы узнать, что произошло. Вскоре непрерывные выстрелы слышались чередой друг за другом, солдаты оставили меха, кувалды, молоты, а за ними и все, не соблюдая субординации, высыпали из кузни во двор.
При последних отблесках закатной зари мы увидели страшную картину.
Воды Иртыша вздымались… поднимались… росли… Пару часов назад Иртыш струился так тихо и спокойно… Сейчас он рычал как легендарный зверь, изрыгая из своей разверзнутой пасти настоящие фонтаны мутных волн и серо-белесой пены.
Ветер, свирепо свистя, уносил ввысь бурные волны; он свивал их в столбы и будто в каком-то адском танце вертел изящные ладьи, которые в погожий солнечный полдень под голубым балдахином небосвода, с музыкой проплыли перед нашими глазами.
На обратном пути в Омск их накрыла гроза.
Ураган посрывал с мачт цветочные гирлянды, в лохмотья превратил цветные паруса, поломал мачты, вырвал вёсла из рук усталых гребцов.
Лодки пытались пристать к берегу.