И всё же бурливая и убийственная стихия на сей раз оказалась милосердной: вода вернула земле тело, чтобы оно упокоилось в освящённом месте.
— Ну-с, и чего стоите, как болваны? Чтоб вам сгореть от водки! — злился прапорщик. — Андроник Оноприенко утопился, велика беда! Зачем из лодки выскочил, дурачище.
Скуратов выступил из ряда вперёд и, сдвинув шапку на затылок, сказал:
— Он, бедолага, Иван Матвеевич, прыгнул в реку, потому что от своего генерала получил такой приказ.
Сообщение Скуратова вызвало общее смятение. Некоторые кивали головой в недоумении, а прапорщик пнул карлика:
— Врёшь, зараза сибирская! Хромой настаивал на своём:
— Не вру, Иван Матвеевич, честное слово, не вру. Инвалид, и Гришка, и другие матросы говорили про это вчера, когда мы помогали грузить на возы попорченные лодки. Андроник Оноприенко здоровенный был, как вол, а большой и сильный, как медведь, да и тяжёлый на диво. А лодка с губернатором и генералами была дырявая… Так, чтобы облегчить лодку, генерал велел Оноприенко выпрыгнуть. Гришка, и Инвалид, и все матросы слышали, как Его Превосходительство сказал: «Ничего с ним не станется, выкупается, а то, наверняка, грязный весь, доплывёт до берега, глотнёт горилки и получит полрубля!». Верно, так генерал и думал. Только бедолага Андроник не доплыл, и горилки так и не выпил, и полрубля не получил. Ну-с, и жизни лишился.
Во время рассказа Скуратова меня охватило состояние, будто морозный ветер повеял с севера и заледенил мне кровь.
Дорога до острога, где находились казематы каторжан, проходила около летнего обоза полка, в котором состоял Андроник Оноприенко. Среди палаток ходили солдатики, а, закончив свои дневные занятия, пели хором:
Нам прикажут — мы идём, Нам прикажут — мы стоим, Нам прикажут — мы лежим И, до приказа, в гробе спим!
Мы, поляки: профессор Жоховский, Мирецкий, Юзек Богуславский и я, шли тесной группкой. Только стихла эта песня, проникнутая безграничной безнадёжностью, — подбежал к нам Фёдор Достоевский:
— Слышали, господа!.. Слышали эту песню? Молодцы! Молодцы красноярцы! Ах, с такой дисциплинированной армией, с такой армией можно совершать чудеса… Можно одерживать такие победы и. Александра Македонского превзойти. Можно завоевать Цареград… Победоносные российские знамёна будут реять над Босфором и Геллеспонтом… Можно захватить и покорить весь мир!..
Он говорил возбуждённо, с сияющим лицом и пламенным взором.
Выглядел он горделиво.
Расправил плечи, как будто тоже… тоже видел перед собой воплощение лучезарной мечты.
Тем временем мы уже подошли к частоколу, окружающему крепость.
Конвойный потянул за колокол, подвешенный у ворот.
Заскрипели двустворчатые ворота. Партия каторжников вступила на территорию острога.
Ефрейтор принялся считать вернувшихся с работы:
— Первый!.. Второй!.. Третий!.. Четвёртый! — выкрикивал, дотрагиваясь длинной тростью до плеча каждого из нас.
Закончив, отправился в своё жилище в доме при офицерских апартаментах, а каторжники заспешили на обед на кухню.
Нам, полякам, идущим вместе, загородил дорогу Фёдор Достоевский:
— А то, о чём я говорил вам давеча, господа, должно исполниться… должно, — подчёркнуто повторял с упором, — Я вам это говорю, Я.
Мы не ответили ни единым словом, и ни единым движением.
Адам Мицкевич в Семипалатинске
В пути на каторгу в партию, состоящую из нескольких десятков рецидивистов, включили и трёх политических преступников поляков[22], в сентябре 1849 г. нам полагался трёхдневный отдых в Семипалатинске.
Остановили нас в крепости за полверсты от города.
Крепость и город получили название от развалин каких-то семи зданий (палат), во время моего пребывания ещё хорошо сохранившихся и свидетельствовавших о их прочности и великолепии.
В Семипалатинске в то время пребывало много поляков, политических преступников, простых солдат, однако с высшим образованием, и экс-каторжников, которые после принудительных работ, уже как поселенцы, получали должности в разных конторах и благодаря учтивости и образованию добивались высоких чинов в чиновничьей иерархии.
Как только по городу пошёл слух, что в этой партии тоже есть поляки, на следующее утро после нашего прибытия в крепости появились дорогие наши земляки с приветами и новостями.
Из земляков, Юзеф Хиршфельд, экс-солдат, уполномоченный и управляющий всеми делами богача Попова, занимал в Семипалатинске высокое, даже, можно сказать, видное положение. Благодаря своему разуму и покладистому характеру, он пользовался полным доверием своего хозяина и всеобщим уважением.
Притом ему одному известными способами, умел сообразоваться с взглядами властей, с которыми, по причине разнообразных интересов купца Попова, должен был общаться и поддерживать постоянные и тесные связи.
Поэтому без особого труда ему удалось получить у начальника батальона Белихова позволение, чтобы мы — профессор Жоховский, Юзик Богуславский и я — провели целый день в его доме и вместе с ним побывали в городе.
Семипалатинск над Иртышом и Семипалатинка в 1849 году выглядели как настоящий восточный город.
Восточные черты придавали ему девять мечетей, мусульманские школы, удобные караван-сараи, население преимущественно киргизско-казахское, а россияне неохотно вспоминали времена, когда в Семипалатинске обитал и правил хан. Это были не столь уж далёкие времена, а именно 28 годами ранее, в 1818, российская власть упразднила ханство, а Семипалатинскую область отдала во владение и под правление губернатора Западной Сибири.
Вернувшись после осмотра города в дом Хиршфельда, мы застали там уже ожидавших нас товарищей.
Тут оказался интендантский урядник Орлинский, каторжанин с 1825, был солдат Ян Май, мобилизованный в русскую армию из Варшавской Духовной Академии, был солдат Рокицкий и поселенец Зелинский, урядник таможенного управления.
Был также россиянин, капитан Тарасов, который свою военную карьеру начал в Королевстве Польском, о котором сохранил самые радужные воспоминания.
Было ещё несколько россиян, очень симпатизирующих Полякам, ещё много земляков-поселенцев, имена которых в течение долгих лет мы позабыли.
Вся компания была отлично подобрана.
Нам троим на каждом шагу давали почувствовать и убедиться, что мы — главные лица в этом собрании, самые дорогие гости, долгожданные товарищи.
В этой атмосфере истинно братской сердечности — в такой атмосфере, от которой мы за время этапов и в тюрьмах отвыкли, легче было вспомнить о тяжкой и неумолимой недоле, которая уже на нас обрушилась, и которая, кто бы знал?.. могла стать нашим уделом на всю жизнь.
Мы собрались в большой квадратной светлой комнате с восемью окнами, выходящими на просторную площадку, буйно заросшую уже желтеющей травой.
Обстановка в комнате была небогатая.
Юзеф Хиршфельд за свою работу получал от купца Попова вознаграждение, если считать по тому времени, высокое, и распоряжался большими материальными средствами, а притом свои личные потребности свёл до минимума, считая, что изгнаннику излишества не подобают, и что они даже греховны в такое время, когда тысячи братьев-земляков терпят тяжкую нужду в этом северном крае, столь отдалённом от их Отчизны.
Но тем не менее в комнате Юзефа Хиршфельда было нечто, что притягивало взоры поляков и радовало их сердца.
Это несколько десятков старых и даже довольно потрёпанных сборников стихов.
Одетые в скромные, чёрные, будто бы траурные рамки, висели также портреты двух последних представителей рода Ягеллонов, Стефана Батория, покидающего Вену, Костюшки, Казимира Пулавского, князя Юзефа и Наполеона.
Никто не беспокоил Юзефа Хиршфельда из-за этих портретов, поскольку, кроме Наполеона, это были лица неизвестные в этом уголке мира, и только для польских изгнанников неописуемым счастьем было видеть эти обожаемые лики!..