— Правда! Чистая правда! — довольным смехом разразилась мужская компания.
Зато дамы просто разгневались донельзя.
— Как звездану тебя этой бутылкой, прапорщик! — крикнула самая бойкая из них, Соня, подтверждая угрозу красноречивым жестом. — Смотри-ка на него! Дибич Забалканский.
— Успокойтесь, милочка, красавица, — сказал молодой офицерик, — мне не в чем каяться перед вами, потому что я вас никак не обидел. Успокойся, Соня, чернобровая. Бутылку водки лучше с приятелем выпить, чем разбить об его голову, за что можно и в тюрьму угодить, уже не говоря про то, что разливать водку — грех.
— Правда твоя! Лев Леонтьевич, — поддакивали все, как мужчины, так и дамы.
— Тогда опорожняйте бутылки, а то, я вижу, их тут предостаточно, полных и неоткупоренных, а я вам пока буду петь.
В глубокой нише, на постаменте, до которого нужно было подниматься по нескольким ступеням, стоял палисандровый, на тонких ножках ящик, который некогда, много лет назад, был клавикордами.
Лев Леонтьевич открыл ящик, удобно уселся в кресле, опёрся о его спинку и ударил по щербатым, жёлтым, как шафран, клавишам.
Надтреснутые струны застонали.
Из глуби бывших клавикорд послышалось вроде жужжания насекомых. Лев Леонтьевич пробежал по всей клавиатуре несколькими пассажами… взял несколько аккордов и при стонах и бренчании сорванных струн запел:
Эта песня была в ту пору очень распространённой и излюбленной в Сибири. Пели её все: мужики, заключённые каторжники, даже во время работы; люди, не только состоятельные, но даже некоторым образом образованные, пели её на своих сходках и увеселениях. Само содержание её говорило о том, что возникла она в тюремных стенах или каторжных казематах.
Несмотря на это, везде и всюду слушали её с восхищением и встречали дружными аплодисментами.
— Прелесть! Прелесть! Вот это музыка, вот это пение! От неё — прямо как в тумане… Чудесно! Лев Леонтьевич! Вы могли бы петь в театре, в Москве или Петербурге. Урра! Урра! Лев Леонтьевич — артист, — орала и хлопала в ладоши вся компания.
А Лев Леонтьевич поднялся с кресла и, стоя на эстраде, улыбался, сияя, принимая как заслуженную дань своего таланта возгласы восхищения и рукоплескания.
Но тут кто-то крикнул:
— Владимир Осипович!
Это имя всех наэлектризовало.
Слушатели поднимались из-за столов.
Соня, Татьяна, Ольга и Наташа подбежали к зеркалам, поправить помятые туалеты.
Лев Леонтьевич соскочил с эстрады… Все взоры обратились к дверям.
Владимир Осипович, непринуждённый, элегантный, надушенный, с иронической усмешкой на устах и победительным выражением на лице, лёгким, эластичным шагом хорошо вымуштрованного солдата ступил в Золотой зал.
Молчащий и хмурый офицер сорвался с кресла, снял фуражку, застегнул мундир на все пуговицы, отстегнул саблю и, повесив её на крючок, велел прислуживающему лакею:
— Карточки! Быстро! Быстро!
Поскольку меня настращали, что возвращаться в город одному небезопасно, волей-неволей пришлось дожидаться рассвета в этом французском ресторане.
Я уж до тошноты насмотрелся на эту гулянку, в самом её откровенном и отвратительном виде.
Попил чая в буфете и чем-то перекусил, не столь оттого, что проголодался, а для того, чтобы добыть, наконец, этот злосчастный счёт, который дал бы мне возможность выбраться из-под принудительного ареста во французском ресторане.
Воспользовавшись местом, которое временно освободила мадемуазель, я навёл её на разговор о Владимире Осиповиче, который, как я заметил, играл здесь важную, даже перворазрядную роль.
Со слов моей собеседницы узнал, что славный Владимир Осипович был попросту шулером, который «гастролировал» по России и Сибири.
На всех ярмарках, съездах, и на всех публичных сборищах он появлялся неизменно.
Мало интеллигентным и умственно слаборазвитым сибирским кругам импонировал своим действительно необычным для этих мест видом, изысканностью одежды, поведения, разговора. Богатых простаков ошеломлял своими рассказами об обширных владениях, о многих сотнях душ, коими якобы обладал в губерниях средней России, о приятельских отношениях, которые связывали его с петербургской и московской знатью.
Эти импровизации, принятые «за чистую монету», определяли: «гулять», напиваться, играть в карты с Владимиром Осиповичем считалось недюжинной честью, которой добивались все, но которой тот удостаивал только избранных, только привилегированных.
Нелишне добавить, конечно, что таковыми были прежде всего люди богатые, щедрые, не считавшиеся с расходами и не жалевшие денег.
Вопреки известной поговорке, Владимиру Осиповичу удача не изменяла никогда — ни в картах, ни с женщинами.
Что он сам «помогал» удаче — не вызывало сомнений. Надо, однако, признать, что делал он это очень умело, очень осторожно.
Впрочем, кто бы мог его в шулерстве уличить?.. Владимир Осипович появлялся и за карты садился лишь тогда, когда вся компания была уже крепко под хмельком, а партнёры его — пьяны до бессознательности.
Мадемуазель, довольная, что нашла слушателя, который ей ни в чём не перечил, рассказывала, рассказывала без умолку, не останавливаясь, и говорила тем свободнее, что около буфета образовалась полная пустота, — никому не нужно было ни еды, ни напитков, гости французского ресторана уже всем пресытились до предела!
Некоторые, сморенные выпитым, вытянувшись на лавках, спали; другие, более стойкие или не сумевшие найти место на лавках, дремали, опираясь головой о стол.
Из других комнат слышался топот наиболее выносливых танцоров, отрывочные слова бессмысленных песен и невообразимое пиликанье цыганской скрипки.
Только самобытная балалайка ещё очень громко и удало звучала из боковой комнаты.
Лампы гасли, розовый рассвет уже заглядывал через грязные стёкла.
И вдруг раздался какой-то адский шум.
Кто-то подражал завыванию собаки. Другой кто-то — мяуканью кота… Кто-то мычал, как вол… Кто-то подражал пению петуха… кудахтанью курицы, которая снесла яйцо… Слышались и голоса, изображающие женский плач, гуканье младенца… грубый мужской смех. чавканье. храп.
Кто-то наяривал разухабистую песню…
Оказалось, это та самая компания, которая, как я видел, «забавлялась» в Золотом зале и сейчас высыпала в буфетную с таким адским ором.
Присутствовали все в полном составе, кроме Владимира Осиповича, который успел незаметно испариться, выиграв, как мне потом рассказали, огромные суммы.
Это шумное пьяное шествие возглавлял «патриарх тобольский», экс-заключённый, обвинённый в фабрикации фальшивых банкнот, а сейчас — настоящий Крез: Илларий Таганцев.
Ольга и Соня вели его под руки.
Все трое остановились перед буфетом.
Мадемуазель сорвалась с места, ожидая заказов.