Мы никогда никого не жалели, но и сами были разменной монетой, сами ни у кого не вызывали жалости. Главное было выполнить задачу.
Мы даже не успевали к кому-то привыкнуть, а уже закрывали ему глаза. Мы попадали в засады, в ловушки, выходили из окружения, теряли своих товарищей, подыхали сами.
И столько своих мёртвых бросили, спрятали в ямах, в лесу, в пещерах. Спрятали, чтобы потом вернуться, забрать и похоронить. Да только вот никогда не возвращались.
Они так и лежат там, объеденные лисицами, шакалами и червями. Некому было за ними возвращаться. За одним выходом следовал другой и те, кто прятал эти трупы вчера, сегодня умирали сами.
Им даже редко сочувствовали, этим погибшим. Если бы кто дал волю чувствам, он бы просто сошёл с ума… Стать умалишённым — это ведь ещё хуже, чем умереть.
Конечно, были товарищи. Настоящие, за кого и себя не жалко, но таких было лишь трое за много лет. Двоих я видел последний раз на первой чеченской, в 95-м, живыми. Про третьего ничего не знаю ещё с Осетии. — Он ухмыляется мучительной какой-то улыбкой. — Я рад, что не знаю. Это было бы тяжело, знать, что их нет.
…В печи догорают последние головешки листвяга. Взяв минуту молчания, приостановила свою работу свирепая артиллерия. Укатили за полночь скорые стрелки часов.
— Куришь? — вскрывает он чёрную пачку «Петра». Я ворошу кочергой угли и совсем не гляжу на сигареты. Он, сложив на коленях руки, молча смотрит на огромные неповоротливые свои ладони. Сгибает и разгибает не ладящие с мирной работой пальцы.
— Знаешь, я бы в труде прожил. Как отец, — выкладывает он давнюю свою мечту.
На его одежде нет ни одной нашивки, ни одного знака, ни одной железки. «ОМОН, СОБР, спецназ, ГРУ, а может и просто какой-нибудь „дикий гусь“»… — равнодушно размышляю я, и, не надеясь получить ответ, спрашиваю об этом:
— Откуда?
Но я ошибся, посудив по себе. «Откуда?» — это ведь вопрос не о профессии, а о родине.
— С Тамбова. Знаешь про город такой?
— Знаю. Говорят, там люди — волки.
— Нет. — Отрицательно мотает он головой. — Хорошие там люди. Это мы — волки.
Исполинский оборотень из Тамбова, он тянется к мохнатой своей груди и, поковырявшись в х/б, суёт в мою ладонь большие чёрные погоны с арабской вязью — почётный трофей, взятый с крупного бандитского командира.
— Видишь? Своими руками снял, — тычет он пальцем в погон. — Все кровью залиты были, когда снимал. Схватил-то я их чистенькими, на живом хозяине, а снял только с мёртвого. Все в крови были! Понимаешь меня?
«Погоны тёплые…» — думаю я, уже обо всём догадавшись:
— Когда мусульманину отрезают голову, он не попадает в рай.
— Да. Не попадает, — успокаивается он. — Затем и отрезал, чтобы до рая не дошёл. Незачем ему туда…
Я возвращаю исписанные тонкой арабской вязью погоны, — две почерневшие страницы, выдранные из старой восточной книги.
— Все в крови были… — снова повторяет он. — Да ничего, отстирал я.
Мы разошлись спать, а утром, поднявшись раньше других, я уже не обнаружил на нарах вчерашнего нашего гостя. Позже, когда проснулись остальные, кто-то мельком вспомнил про случайный его визит:
— Кто это был-то хоть? Ему безучастно ответили:
— Да тоже неудачник какой-нибудь.
Имени его я так и не вспомнил. А забракованную им книгу раздал ребятам. Она ведь, действительно, была дурна. Да и не до чтения было нам. Нужно было растапливать печь и хоть с чем-то ходить по нужде.
…Много времени прошло с той поры и много жестокости пришлось увидеть мне на войне. Были пожары, разрушения, убийства. Валялись на земле обезображенные ножами, сожжённые заживо тела русских. Болтались на шеях наших солдат высушенные ожерелья из чеченских ушей. Совсем маленьких, как сувенирные медальоны. И всё же ничто не запомнилось мне так, как те, снятые с обезглавленного бандитского командира погоны — тёплые, давно отмытые от пролитой крови.
Но это не было верхом жестокости. Это вообще не считалось жестокостью.
Он не был палачом, безымянный мой гость из несчастливой чеченской сказки. Тамбовский волк, заступивший бандиту дорогу в рай.
«Когда она кончится, эта проклятая дорога. Да и дорога ли это вообще? Правы те, кто говорит, что в Забайкальской степи нет дорог, а есть только направления». ЗИС-5, натужно подвывая мотором, упрямо выползал на бесконечно пологий склон очередной сопки. Двигатель должен вот-вот закипеть, но Андрюха решил не останавливаться и вытянуть на гребень. Лейтенант Никошин спал, натянув фуражку козырьком до самого носа и спрятавшись в угол кабины. Но безжалостное солнце достало его и там. Тонкая полоска сонной слюны потянулась из уголка рта, губы оттопырились, придавая лицу детское выражение. «Пацан совсем, а уже лейтенант».. Андрей в душе немного завидовал этим молодым стрижам с лейтенантскими кубарями. Они были из другого мира и жили совершенно иной жизнью. Их учили создавать незримую границу между ними и солдатами, даже если по службе иногда и приходилось тянуть одну лямку. Все это понимали, в дружбу друг к другу никто не напрашивался, и каждый жил своим миром. В армии так и должно быть, иначе это уже не армия, а базар. Но у Никошина была другая точка зрения. Он — командир Красной армии, ему вместе с кубарями дали власть над людьми, и они должны чувствовать это. И чувствовать постоянно. Желание показать окружающим, что он не просто Витя Никошин, порой выпирало и выпирало с напористой злостью и высокомерием. Молодые командиры сторонились его, он бесился ещё больше, и солдаты стонали от придирок и наказаний. А что поделаешь, придраться и к столбу можно. В отместку приблудному и пустолайному кобелю дали кличку «Никотин» и с удовольствием, где надо и не надо, громко окликали его.
Никошин часто ездил с Андрюхой по разным делам. Особенно, правда, не придирался, да и Андрюха, зная его паскудный характер, поводов не давал. «Кесарю кесарево, а слесарю слесарево», хотя порой было и обидно, что тебя держат за бессловесное быдло. Опять же, армия есть армия. Да и хрен бы с ним, с этим Никошиным.
Андрей, высунувшись в окно почти по пояс, пытался заглянуть на задние колёса. В кузове лежал бетонный колпак ДОТа, рессоры просели до упора, и за задними скатами нужен глаз да глаз. Не дай бог спустит — запоёшь тогда матку-репку. С такой бетонной дурой в кузове не поддомкратишься.
Но вот за курносым капотом ЗИСка показался горизонт, мотор заурчал ровней, и машина, прокатившись по инерции ещё метров сто, остановилась. Затянув ручник, Андрюха выпрыгнул из кабины, открыл створки капота. От мотора дохнуло калёным жаром. «Ух-х ты. Да, досталось тебе. Ну ничего, терпи, служба такая».
— Чего стоим? — Никошин выпрыгнул из кабины и, сладко потянувшись, потёр заспанные глаза. — Ох, и жара! Ну, прям пекло.
— Вот и стоим, потому что жара.
— Боженко, а у вас на Украине тоже, наверное, летом печёт?
— У нас всяко бывает: летом печёт, зимой метёт.
— А ты знаешь, почему Украина называется Украина?
— Нет.
— От слова «окраина». Край земли значит.
— Это здесь окраина. — Андрей оглядел пустынный до горизонта и унылый ландшафт. А Украина как раз самый центр земли.
— Так это когда было. — Никошин подошёл к заднему колесу, справил на него малую нужду и, заглянув в кузов, подёргал растяжки колпака. — Вроде не ослабли. Ну что, долго ещё стоять будем?
— Сейчас, воды подолью в радиатор, и поедем.
— Правильной дорогой едем?
— У каждого своя дорога, товарищ лейтенант. Эта наша.
— Ну, ну. Смотри мне.
И правда, дорог тех в степи как звёзд в небе, выбирай любую. Андрюха уже научился ориентироваться по своим, только ему одному известным приметам. Где-то там, на западе шла жуткая война, а здесь в глухом Забайкальском краю, вдоль границы с Манчжурией, бешеными темпами происходило зарывание в землю. Миллионы кубометров вынимались из земной глубины солдатскими руками. Строился оборонительный пояс. Глубоко эшелонированный, глубоко спрятанный в складках местности, закованный в броню и сталь, он должен был остановить миллионную Квантунскую армию японцев. Каждый день на западном фронте гибли тысячи людей, а японский император ждал сигнала, чтобы ударить в спину. Такие вот жестокие правила войны.
Андрюха тоже ехал на ту войну. Ехал — да не доехал. Весной 41 года срочная служба на Дальнем Востоке заканчивалась и можно было собираться домой, на родную Украину. Но пришло 22 июня, его посадили в эшелон и повезли воевать. За Уралом паровоз вдруг перецепили к хвосту поезда, и эшелон пошёл обратно. Почему — никто не знал. На станциях динамики хрипло говорили, сколько городов уже заняли фашисты… а эшелон упорно шёл обратно, на восток, где войны не было. И только на станции Борзя им объявили, что у них будет другая война. Без взрывов, пуль и снарядов, но с тяжелейшим трудом и полуголодным пайком. Всё для фронта — всё для победы. Летом жара под 50 градусов, а зимой морозы. Тоже за 40. Вода летом и дрова зимой — по выдаче и норме. А норма простая — только чтобы не подохнуть. Но человек ко всему привыкает. Андрюха тоже привык жить впроголодь, воду пить понемногу, а ездить по звёздам.
Вот и сегодня, поглядывая краем глаза на виднеющуюся вдалеке гряду невысоких холмов, старался не отвлекаться на уходящие в стороны, чуть протоптанные колеи. Это всё «сети Робинзонов», как зовёт их воентехник Ковтун. Как правило, попетляв немного, они всё равно сольются с основной дорогой. Только время потеряешь и бензин спалишь. Самая короткая дорога — это дорога, которую знаешь. Точка, куда сегодня везли бетонный колпак, по условиям секретности, раньше не была отмечена ни на одной карте, по крайней мере, на тех, что видел Андрей. Перед самым выездом, когда колпак уже погрузили в кузов, лейтенант ткнул пальцем в карту, заправленную в планшетку.