Ночь. Тёмная, но не кромешная. От морозца — душистая и нарядная. На крыльце изморозь. Первая, нежданная. Оттого и свежо. Осторожно спускаюсь по ступеням. Трава у крыльца тоже в инее, хрусткая.
— Смотри!
Поднимаю глаза и ошеломлённо замираю! Боже мой! Небо в алмазах! В брил-ли-антах! Небосвод густо усыпан звёздами. Крупные звёзды и маленькие звёздочки сияют, словно вымытые дорогим моющим средством. Начищенные до блеска, они ослепительны.
Поняла! На траве под ногами не иней — осыпавшаяся со звёзд серебристая окалина. Это она так посвечивает и похрустывает.
Питтак, один из Семи мудрецов, сказал: «Владей своим».
Вроде бы простая мысль, вроде бы и не так уж сложно жить, или, в нашем случае, коль скоро говорим мы о поэте, писать стихи, владея только своим. Вроде бы так и пишут стихи все уважающие себя поэты? Да нет, не все, далеко не все. И обвинять их за это не стоит. Магия прочитанного, осмысленно-книжного, а то и услышанного в умных беседах, конечно же, отзывается тем или иным образом в поэтической, да и в прозаической строке, в любом произведении искусства. И это правильно. Поэзия принадлежит поэтам. Во всех смыслах. Не поэты могут лишь читать и восхищаться, и только в этом смысле поэзия принадлежит всем. Во всех остальных смыслах она принадлежит только поэтам. Поэзия — это та же жизнь, та же природа, которая, по мнению очень многих гениев, говоривших о поэзии и поэтике, является самым первым, и главным, и лучшим Учителем. Природа — саморазвивающаяся, самодостаточная, владеющая своим и имеющая на это полное право. Природа, к которой принадлежат и сами поэты, даже поэты-книжники, о которых я ещё замолвлю слово.
Да, когда-то было начало всего, когда-то были гениальные наскальные живописцы, творцы «Риг-веды», «Шицзин», других шедевров «начального искусства», мудрецы (ещё не философы, но уже мудрецы!). Когда-то начало было, и гениям хватало лишь Природы, чтобы творить свои миры и в Природе творить Природу того или иного искусства, поэзию, например. Те времена вроде бы давно ушли, и в настоящее время всё реже можно увидеть строку поэта, который владеет своим, не своим прочитано-осмысленным (это тоже своё, коль скоро прочитанное осмыслено), но своим, первозданным, — исходящим из души, из того далёкого и вечного, с чего всё началось. Но те времена не ушли потому, что то начало вечно во времени и пространстве, и вечна душевная тяга к началу начал, к той причине причин, которая не даёт покоя неравнодушным, которую искать нужно, прежде всего, в себе самом, которая и называется своим и только своим.
В этом пространстве, в себе самом, ищет и находит свои истины поэт Иван Переверзин.
Его объёмная и глубинная книга «Грозовые крылья» начинается с раздела «Костёр любви».
Это — ответственное начало! Многие поэты всех стран и времён относились к любовной лирике, мягко говоря, странно. Очень часто они писали не о любви, семью рождающую, жизнь дарящую, а о состоянии влюблённости, как некоем временном умопомрачении, а то и об увлечении, и даже о флирте, и даже более того.
Помните, прекрасное стихотворение И. А. Бунина «В поздний час мы были с нею в поле»— любовная лирика. А вдохновенные арабские, и мусульманские, и персидские поэты. А китайцы и японцы. А Индостан во все времена! А в нашем Золотом, да и Серебряном веке мало ли было игривости флирта в любовной лирике! Лично я не против такой поэзии и всего, что с ней связано. Но, мне кажется, что лирика флирта гораздо мельче и проще, нежели то, что сокрыто в слове любовь, а значит, и в термине «любовная лирика».
Иван Переверзин, надо всё-таки быть честным в разговоре о честном поэте, иной раз «традиционен» в обширном понимании этого термина. Стихи «Твоё имя», «Самая красивая» и даже «Божественная нежность» и некоторые другие подтверждают вышесказанное. Но и в них поэт не просто искренен, но честен, до раскаяния честен:
Или это откровение сильного человека, имевшего счастье так сильно любить:
Но почему-то мне кажется, что доминантой раздела «Костёр любви» являются следующие строки:
Это очень серьёзное, ответственное решение — назвать, без разрешения автора (!), его книгу «Грозовые крылья» «романом в стихотворениях».
Итак, начнём с композиции.
Книга Ивана Переверзина из девяти глав:
1. Костёр любви;
2. Единственный путь;
3. Европейские волны;
4. Грозовый сон;
5. Северное сияние;
6. На изломе времени;
7. Заводи берёз;
8. Звенящие мгновения;
9. Немеркнущий свет.
Всё наше, человеческое, начинается с любви. Не с акта физиологического познания, а именно с любви. Она не у всех влюблённых пар бывает идеальной, скорее, наоборот. Но в ней (мы говорим, прежде всего, о любви, рождающей семью, жизнь, и о влюблённостях, которые сопровождают нормального человека всю его жизнь), в любви, жизнь дарящей, в её судьбе (любовь, как явление в жизни любого человека, имеет право на свою личную судьбу), в ней, в любви, отражаются, находят приют и сострадание все перипетии семьи, или влюблённых, или даже лихо флиртующих и увлечённых, иной раз на годы, а то и десятилетия увлечённых этой лихостью. История любви в своём саморазвитии является прекрасным стержневым средством, даже опорой для романиста. Любовная линия является эмоциональной по определению, яркой по событийному ряду, «липучей» и легко сопрягаемой с другими линиями «каната жизни». Пиши о любви и вплетай в неё все человеческие, общественные, государственные и др. проблемы, тайны, интриги, и успех будет обеспечен.
В главе «Костёр любви» автор протягивает на семьдесят страниц эту линию любви, но практически в каждом стихотворении он даёт намёки на то, о чём будет говориться дальше.
Так и делают опытные романисты, дай Бог им здоровья и процветания!
Питтак говорил так: «Лелей благочестие, воспитание, самообладание, рассудительность, правдивость, верность, опытность, ловкость, товарищество, прилежание, хозяйственность, мастерство».
Путей много — путь один. Но этот наш единственный путь представляет собой великую загадку не только для тех, кто пойдёт после нас, но и для нас самих! Казалось бы, в этом вопросе всё просто: прожил жизнь так или сяк, написал (мы всё-таки говорим о писателе) стихи, прозу, публицистику, получил книги, ушёл в вечность, дети и преданные люди (а то и государство!) издали ПСС — вот твой путь. Единственный и твой.
Но нет. Очень часто (конечно же, это относится к крупным личностям, об одной из них мы и говорим) бывает и так, что человек, прошедший свой путь, даже не знает, как этот путь будет преломлён после его смерти. Вот в чём беда-то!
И, может быть, поэтому Иван Переверзин «поспешил» с главной для любого крупного человека темой осознания своего единственного пути и поставил эту главу книги (романа) уже на второе место.
Путь, как явление в жизни любого человека, имеет четыре главных события: начало, жизненные перипетии, смерть (как некий промежуточный финиш) и жизнь после смерти. А, значит, говоря о пути, осмысливая путь, любой мыслящий человек просто обязан осмысливать в соединстве эти четыре жизненных пространства. А, значит, и тема финала, смерти, промежуточного финиша пути крупной личности в этом осмыслении обязательна, естественно, в соединстве с тремя другими вышеназванными событиями.
Тема смерти в книге (романе) Ивана Переверзина) и, особенно, во второй главе развита очень сильно и объёмно. И это меня поначалу насторожило. Я вспомнил динамику стихов о смерти того же Есенина (он просто уходил в стихах), других, столь же чувствительных к жизни поэтов, и насторожился: не торопит ли время Иван Переверзин, хоть и поживший, пострадавший не в меру, но всё-таки — сильный, боевой, в строю?! Но, прочитав внимательнее и всю книгу, и самую напряжённую, энергетически сильную вторую главу, я успокоился. Потому что, во-первых, в этих стихах автор обращается к теме смерти не как мудрый и талантливый агнец, но именно как боец, не смирившийся, но ищущий в данной теме ответы на многие вопросы и личные, и общечеловеческие, и метафизические; во-вторых, здесь он ловко использует успокаивающий лично мою душу композиционный приём: практически ни разу стихи на тему смерти не следуют друг за другом. Автор щадит читателя, даёт ему возможность передохнуть от тяжёлых дум. Стихи следуют друг за другом в ритме вальса. Подумаем, порадуемся, поживём.
И здесь автор всё чаще обращается за помощью к пейзажу — а куда же русскому поэту без русской природы! Но и пейзаж для Ивана Переверзина является не предметом для обожаний и воздыханий, а средством поиска высших истин бытия:
Не только пейзаж, но и размышления помогают поэту снять слишком уж тяжёлое напряжение строки. Меня приятно удивили следующие строки:
Откуда вдруг в книге совсем русского поэта блеснул этот симпатичный арабо-мусульманский бейт?! К арабскому, даже ещё не мусульманскому, но именно к арабскому стиху я ещё вернусь в слове об Иване Переверзине. Сейчас продолжим главную тему.
И семья (стихотворение «Птицы вечности») — для автора является, во-первых, одной из главных линий его книги (романа), и местом душевного отдохновения, местом, где:
Здесь, на своём «единственном пути», Иван Переверзин просто обязан был встретить-вспомнить отца:
Ещё не раз и в этой главе, и далее будут расставлены вехи семейной линии «каната жизни», сложного сюжета книги (романа). Автор не пошёл по пути «нормальных» романистов-реалистов. Они сначала изложили бы семейную предысторию, начиная с прадеда (а то и с Куликовской битвы), затем обратились бы к жизненным перипетиям главного героя, и закончили бы роман каким-нибудь карьерным апофеозом, совпавшим с актом семейного счастья и благополучия, например, женитьбой правнучки поэта на внуке какого-нибудь Форда. Потом всю эту истории мы бы увидели в слащавом сериальном детективе, и всем было бы хорошо. Только не Ивану Переверзину, у которого много разных сюжетов.
И ему, как мне думается, не нужен был прямой романный путь, где фабула совпадает с сюжетом, и вообще ему не нужен был роман. Ему нужны были «Грозовые крылья», книга, монтируя которую, он вольно или невольно оказался в романном пространстве, сложном, как Тихий океан.
Фалес об этой поездке-главе Ивана Переверзина так писал: «Что самое приятное? — достичь того, чего желаешь. Что утомительно? — праздность. Что вредно — невоздержанность. Что невыносимо — невоспитанность. Учись и учись лучшему»[18].
И в устройстве глав, на мой взгляд, этот тройственный порядок (напряжение — расслабление — отдохновение), пусть и не всегда и не с математической или вальсовой точностью, соблюдён.
Любовь как нечто ответственное, пусть иногда и слегка безалаберное, — смерть и жизнь, как метки на единственном пути каждого грешного, — и… далее нужно дать читателю крепко отдохнуть, то есть совсем уж развеяться, размагнититься от всяких трудов и напряжений. Считается, что в наши дни это можно сделать только вне России. Но, сдаётся мне, что Иван Переверзин так не считает. И вот почему.
В главе «Европейские волны», конечно же, есть и Европа. Взгляд у поэта цепкий, мысли глубокие, хотя и сдержанные. Но и здесь в строке много русского, Россия его не отпускает, провожает в дальние странствия, но не отпускает. И не отпускает его то далёкое, где он вставал с запахом утренней, молодой росы и ложился спать с запахом молодой, но уже вечерней росы. Это — на всю жизнь.
И кто только не видывал этот песок! И никто не назвал его молодым. Почему же? Да потому что он очень схож с молодой росой, и с молодой пшеницей, и с молодой листвой.
Как человек, связанный с Россией не только кровными узами (это уж само собой), но ещё и той росой, он не может, отдыхая на «волнах» душой (пусть душа отдохнёт хоть немного, — и проявит к себе интерес), не чувствовать, например, в Чехии, щемящую боль, может быть, чисто русскую боль: уезжают радостные, живут богатенько, но — тоскуют по русской грусти и русской же треклятой бедности.
Слышу, слышу голоса: слишком пафосная строфа, мы же не политработники! Да политработники мы все, кто написал хоты бы два-три стиха, два-три рассказа, политработники! Но надо иметь в виду, что есть среди нас разрушители, а есть созидатели. Но и те, и другие являются по сути своей политработниками. Среди тех и других есть пассивные до пляжной лености, а есть люди активные, которым легче встать на защиту последних высот, чем баловать себя этаким не разрушительным (уже хорошо) созерцанием, возвышая себя, естественно, не напрямую, над читающим человечеством.