Журнал «День и ночь» 2011-03 (83) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 34
На примере многовековой истории Восточного Туркестана можно также утверждать, что книгопечатание ксилографическим способом (и древнекитайское, и древнеиндийское, и древнетюркское) берёт своё начало в VII веке в Туркестане. «Находка тангутских ксилографов в Харо-Хото говорит о высоком уровне развития книгопечатания в XI–XII веках в государстве Западное Ся
[27].
Начало книгопечатания в Тибете относят к X–XI векам. Несомненно, оно было заимствовано из Восточного Туркестана.
Итак, начало книгопечатания в Восточном Туркестане относят к середине VII века. Все остальные регионы: Тибет, Китай, Тангут, Монголия освоили ксилографическое книгопечатание на несколько веков позже.
Время появления древнетюркских ксилографических памятников относят к VII–VIII векам. Верхняя граница колеблется в пределах XI–XV веков.
Можно с полным правом утверждать, что Восточный Туркестан первым в мире освоил книгопечатание ксилографическим способом с середины VII века. Это были буддийские тексты. С того же времени начали появляться и первые ксилографические древнетюркские издания. Тюркское книгоиздание способом ксилографии продолжалось не менее девяти веков непрерывно.
Ксилографические тексты на тюркском языке зафиксированы как на руническом, так и на курсивном письме»[28].
Время создания Словаря (XI век), его многовековая судьба, вбирающая в себя почти тысячелетие, выводят на определённые исторические параллели — и во времени, и в пространстве, которое пусть в изменённом виде, но всё же присутствует названиями географических местностей на древней тюркской карте Махмуда аль-Кашгари.
Как известно из истории Караханидов, Махмуд аль-Кашгари лично сам четырежды редактировал «Диван Лугат ат-Турк», прежде чем подарить его высокому духовному авторитету, правившему в Багдаде в 1075–1095 годах, аббасидскому халифу аль-Муктади.
Махмуд ибн ал-Хусайн ибн Мухаммад ал-Кашгари
Спустя два века, в 1266 году, переписчик Мухаммад ибн Аби Бакр ибн Аби-л-Фатх ас-Сави сделал копию с оригинала, а позднее — ад-Димашки, только неизвестно — копию с копии, или также с оригинала.
Обычно о том, что была неоднократная редактура или была произведена копия, свидетельствуют колофоны-приписки к рукописи: кем и когда была совершена переписка копии с рукописи или же редактура. Но суть не в этом, наверняка были ещё копии, да и не одна. Ещё в середине первого тысячелетия обитатели Восточного Туркестана имели тюркскую письменность «с непривычными для Китая поперечными строками и на непривычном для Китая материале — пергамине, выделанной коже». Позднее тюрки писали и на пальмовых листьях (индийское письмо), и на шёлке, а в канун создания Словаря в Восточном Туркестане уже вовсю практиковалась бумага.
Великий Шёлковый путь и в канун своего заката был транспортной артерией не только всевозможных товаров с Востока на Запад и наоборот. Этот путь, который веками пролегал через Баласагун и Кашгар, был и путём духовного взаимообмена. Местами сосредоточения местного люда и торговцев-караванщиков, разумеется, являлись караван-сараи, религиозные центры в облике мечетей, церквей, костёлов, синагог, буддийских храмов и монастырей, где сооружались ступы и святилища, а также, несомненно, многолюдные восточные базары и европейские рынки. Продавалось и обменивалось всё — от пряностей до рабынь и рабов, от шёлка и мануфактуры до печатных и рукописных книг и религиозных текстов.
«Тюрки основывали свои чисто светские своды правил, энциклопедии поведения на знании всей философии, науки, религии мира — от Аристотеля и Платона до Конфуция, Иисуса и Магомета. Но шли они от своих легенд и представлений, излагали их на тюркском языке и на тюркском алфавите, как руническом, так и курсивном.
Древнетюркский вклад в философию жизни каждого и в представления об общем государственном строительстве — это блестящий ряд сочинений, идущий от Орхоно-енисейских поэм VIII века, «Ырк битига» — «Книги сентенций» X века, от «Книги Коркута», вобравшей в себя легенды VII–XIII веков Ахмада Югнаки, энциклопедии «Словарь тюркских наречий» — «Диван Лугат ат-Турк» XI века Махмуда Кашгари, «Кодекса Куманикуса» XII–XIII веков.
Эти сочинения запечатлены как тюркским письмом — руническим и курсивным, так и письмом индийским, манихейским, китайским, арабским и латинским. В них нашли отражение светские представления прототюркских государств Элама и Хараппы, таких религиозных деятелей, как Заратуштра, Будда, Мани, Тенгри и Умай, Иисуса, Магомета, Яссави, античная философия Аристотеля и Платона, Конфуция, аль-Фараби, достижения персов и арабов, тема любви как всеобщего правила поведения Низами. И в то же время в них преобладали реалии тюркской жизни, их взгляды на жизнь и мироздание, основанные на добре, гуманности, деловой активности, росте благосостояния, возможности сосуществования разных противоположностей — хозяев и рабов, друзей и врагов, тюрков и не тюрков, зелёного и пурпурного, алого и жёлтого»[29].
И среди этой духовной пищи в корджунах каравана были и аналогичные Словари, столь необходимые в дни многомесячного путешествия по просторам обитания многочисленных тюркских племён.
Махмуд аль-Кашгари в «Диване Лугат ат-Турк» не только перечисляет состав тюркских племён, вошедших в Караханидское государство. Он, словно бы комментируя созданную им карту, сообщает: «Первое из племён около Византии — печенеги, кипчаки, огузы, йемеки, башгирты, басмилы, кей, йабаку, татары, кыргызы, а они около Сина. Все эти племена от пределов Византии простираются на Восток. Затем чигили, тухси, ягма, играки, джаруки, чумулы, уйгуры, тангуты, хитай, а это Син, тавгач, а это Масин. Эти племена расположены между югом и севером».
Кипчакская империя, вбирая многие из этих племён, расстилалась к северо-западу от Восточного Туркестана.
О том домонгольском периоде воистину родственно-братских отношений Степи и Поля, о смешанных браках достойных представителей тюрков и русичей не раз писали в своих трудах Лев Гумилёв и Олжас Сулейменов.
То, что было, мягко говоря, не понято, не принято и не признано советскими учёными-исследователями «Слова о полку Игореве», являлось для моего учителя Олжаса Омаровича Сулейменова естественным в силу незаурядного ума и большого таланта учёного и поэта.
Время создания «Дивана Лугат ат-Турк» Махмуда аль-Кашгари — было и временем событий и действий, запечатлённых в «Слове о полку Игореве». Это было временем заката Хазарского каганата и расцвета Кипчакской империи, временем проникновения на обширные просторы Степи и Поля христианства, мусульманства, иудаизма, буддизма.
Ещё было далеко до прихода Чингисхана, возникновения Золотой Орды, а затем Крымского, Казанского, Сибирского, Астраханского, Казахского ханств, а затем родной по языку и фольклору, родной нам, казахам, до последнего позвонка Орды Ногайской. Но уже в это уникальное время жили и действовали городища Чуфут-Кале и Мангуп, в которых обитали караимы и крымчаки, их всех вместе с половцами-куманами-кипчаками, печенегами, берендеями, торкинами, гагаузами, огузами, татарами, мангытами, канглами, уйсунями, уйгурами, жалаирами, адаями, черкешами, киятами, конратами, дулатами, мадьярами, шымырами, албанами, найманами, уаками и многими, многими другими родами и племенами Степи, Поля, Черноморского побережья, Северного и Южного, Каспия, Кавказа, Кашгара, Баласагуна, Туркестана, Алтая, Тарбагатая, Иртыша и Забайкалья, Западного и Северного Китая, Центральной Монголии объединял и зачастую сплачивал великий тюркский язык.
Естественно, что тюркизмы этой эпохи, видимые и невидимые, произрастали добрыми семенами во многих диалектах, а зачастую являлись и корнеобразующей основой.
«Слово» — уникальный памятник, в котором сохраняются многие тюркские лексемы в их самых первых значениях.
Невидимый тюркизм — одно из главных доказательств подлинной древности «Слова о полку Игореве», в основе языка которого лежит южнорусский диалект XII века»[30].
Олжас Сулейменов убеждён, что автор «Слова о полку Игореве» знал один из тюркских языков и разбирался в наречиях. Олжас Сулейменов утверждает, что автор «не стенографирует речи персонажей, но достаточно точно стилизует их: бусоврамне у него говорят на западно-кипчакском звонком диалекте. Гзак окает, как среднеазиатский тюрок: «ходын» вместо «хадын», «когань» вместо «каган».
Половецкая конфедерация племён не была моноязыкой, как, например, казахская после XVI–XVII веков. Языки половцев ещё не утратили племенной специфики, и поэтому мы вправе ожидать в тюркских элементах «Слова» диалектное разнообразие.
«Ордынский» язык XV–XVI веков был уже однообразнее. И даже если переписывавший текст «Слова» знал его обиходно, то не все авторские тюркизмы «Слова» были доступны его пониманию»[30].
То, что с присущей ему интонацией, въедливо и с сарказмом «впечатывал» в свой труд «Аз и Я» Олжас Сулейменов, то, о чём с чувством собственного достоинства доказывал «невегласам учёным», а именно присутствие на молекулярном уровне «видимых» и «невидимых» тюркизмов в «Слове о полку Игореве», необходимо признать, что эти самые тюркские слова и наречия посредством пословиц и поговорок, а также иных словосочетаний уже «работали» на академическом уровне в «Диване Лугат ат-Турк» Махмуда аль-Кашгари, присутствовали со времён событий, описываемых в «Слове», и ранее, а следовательно, смею утверждать, что автор «Слова» не только знал один из тюркских диалектов, но и сам был носителем этого языка. Так же, как представители многих племён и народностей Поля и Степи, перечисленных мной выше, которые единой корневой системой тюркских наречий являлись своеобразными соавторами Словаря Махмуда аль-Кашгари, соавторами в силу того, что с самого рождения были носителями великого и неумирающего тюркского Слова.
Необходимо отметить, что известный казахский тюрколог Абжан Курышжанов, являясь автором многих научных трудов по Орхоно-енисейскому руническому письму, Старокипчакским литературным памятникам, а также «Кодексу Кумани-кусу», ещё в 1970 году опубликовал монографию «Исследование по лексике старокипчакского письменного памятника XIII века «Тюркско-арабского словаря».
А если проецировать от времени создания Словаря Махмуда аль-Кашгари в глубь веков, то луч поиска падёт на стелы VII–VIII веков орхонских надписей, освещая письменность «вечных камней», которая вбирает в себя именно тюркскую основу.
Судьба Словаря Махмуда аль-Кашгари менее драматична, чем многовековая история «Слова о полку Игореве». Ровесники по времени создания и действию, эти два великих памятника пришли к нам сквозь громаду лет не в оригинале, а в списках, и в том, и в другом случае присутствует базар — Астраханский и Стамбульский. О том, как один из списков «Слова о полку Игореве» вместе с целым возом старых бумаг и хлама увёз с Астраханского базара некий «таинственный казах», подробно описывает Олжас Сулейменов в книге «Аз и Я». А копия рукописи Словаря Махмуда аль-Кашгари, как пишет в своём предисловии З-А. М. Ауэзова, в начале XX века принадлежала человеку по имени Назиф Паша, проживавшему в Вани Огуллари в Турции, он передал её в дар своей родственнице как ценную вещь. Приблизительно в 1915–1917 годах копия рукописи была выставлена на продажу на книжном рынке Стамбула и приобретена известным библиофилом Али Эмири. Позднее (вместе со всей коллекцией Али Эмири) она попала в библиотеку Миллет Генель в Стамбуле, расположенную в районе Фитих. Здесь она и хранится по сей день.
Необходимо отметить, что многие древние рукописи и издания аналогичным путём приходят к своему бессмертию. Достаточно вспомнить великого караима Авраама Самуиловича Фирковича (1787–1874 гг.). Являясь носителем тюркского языка, как и его древний народ — караим, он специально неоднократно совершал поездки в XIX веке в города Ближнего Востока, Крыма и на Кавказ, приобретая (в основном на базарах) и записывая древнееврейские тексты и эпитафии. Последние годы жизни «Великий караим» Фиркович безвыездно жил в Чуфут-Кале, где и был похоронен в караимском некрополе на верховьях Иософатовой долины, а его коллекция, насчитывающая 15000 позиций древнееврейских, караимских, крымчакских, самаритянских, арабо-тюркских рукописей и фрагментов, хранится в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге.
Даже этот краткий анализ показывает, что списки самого Словаря Махмуда аль-Кашгари, а также его аналогов во все последующие века верно служили познанию, культурно-политическому взаимообмену между народами и племенами Великого Турана, Арабского халифата, Кипчакской империи, а затем империи Чингисхана, государств Степи и Поля, стран Восточной Европы и Египта. Достаточно сказать, что династия мамлюков — Ку-туза, Бейбарса, Калауна, ан Насира, господствовавшая в Мысыре (Египет) не один век, наряду с исторически родным тюркско-кипчакским языком вобрала в себя и государственный язык Корана— арабский. Великий путешественник Ибн Баттута в корджунах своего каравана вёз не только свои дневники и записи. Ему помогали совершать путешествия и словари, подобные «Дивану Лугат ат-Турк» Махмуда аль-Кашгари.
Трагедия Отрарской библиотеки XIII века спустя столетия горечью сопрягается с трагедией мировых культурных ценностей Багдада и Ирака века двадцать первого. И всё это ложится общей виной на наши плечи, ибо мы все равнодушно созерцаем телекартины этой несправедливой войны, созерцаем, несмотря на то, что наши великие предки, передавая своё сокровенное наследие, свои Словари между прошлым и грядущим, всегда свято верили звёздам будущего, на ландшафтах которого должны раскрыться все цвета и все оттенки «зелёного и пурпурного, алого и жёлтого, белого и золотого» мира бессмертного Словаря— «Дивана Лугат ат-Турк» Махмуда ибн аль-Хусайна ибн-Мухаммед аль-Кашгари.
Георгий Свиридов[31]Комсомольский батальон
1
Ветер, словно лисица,шныряет в раздетых кустах,Где сугробы лежат,Как подушки на свежей постели.Я давно не бывал в этих хвойных местах,Где мохнатые сосны да сизые ели.Их зелёные кроны нагнули снега,Что легли полушубком на хрупкие плечи.Не осталось следов от войны, от врага,Только бродит осколок в левом предплечье,Только память о том,что не день и не дваСогревал животом эти кочки болота…Рядом девичий смех.Рядом чьи-то слова.Кто-то песню поёт.Кто-то ищет кого-то…Я на лыжи встаю.Пусть сноровки той нет,Но шаг всё уверенней с каждым метромИ кажется — разница прожитых летС меня снимается встречным ветром.А я всё дальше и дальше бегу,Словно в юность я вылазку делаю.Сосны стоят по колени в снегу,И каждая машет мне варежкой белою.А за бронзой стволов,далеко-далекоВ сизом мареве дня очертанья столицы.Я смотрю на Москву, —и на сердце легко…Я смотрю на Москву —и влажнеют ресницы…Отчего?Почему?Я понять не могу.Только дальше бегу.По глубокому снегу бегу.А памятьменя возвращает назад.Назад, в те года…Не забыть никогда!Я слышупогибших друзей голоса…Я вижупогибших живые глаза…Я руки им жмукак тогда, перед боем…В сорок первом.Зимою.2
Красная Пресня! Красная Пресня!Рабочая гордость и слава отцов, —Ты наша юность!Ты наша песня!Стало суровым твоё лицо.Стали звучать по-иному названья,В каждом — спрессованной силы заряд:Улица Стачек,Площадь Восстания,Красногвардейская и Баррикад.На заводе был митинг.Знамёна в снегу.Люди стоят, как в обоймах патроны.«Мы продукцией бьём по врагу.Новый заказ —приказ Обороны!»Ноги мёрзнут, а сердцу жарко.Ноги мёрзнут, а мысль одна:«Разве удержит тисками слесаркаЛучшего лыжника и бегуна,Когда такоерядом творится?»Дыхание бояВрывалось в столицу.Я к комсоргу протиснулся ближе:«Ленка, пойми же!»«Хватит об этом…»«Я там нужней!»«Бежишь от работы?»Поспорь-ка с ней!..Ленка, Ленка, комсорг ты суровый,Комсорг сероглазый, гроза слесарей.Краснел я от взгляда,смущался от слова,Была ты опасной бритвы острей.А всё же, — ты помнишь? — тебя обошёл,И ты провожала нас в воскресенье —На правый фланг,На горячий шёлкМы, добровольцы,держали равнение.Шло народное ополчение.3
Наш батальон —пятьсот комсомольцев,Пятьсот добровольцев,Пятьсот штыков.Все — спортсмены!Соперники страстные —В забегах, заплывах, боксёрских боях, —Встали дружно в минуту опасностиВ одну шеренгу,Под один флаг.Металась позёмка белою лошадью.Мороз под вечер стал яро злой.Прямо с парада на Красной площадиМы шли в неизвестностьна первый бой.Мы шли без маршей.Мы шли без песни.Молча печатал шаги батальон.Нас провожала Красная ПресняТёплым взмахом красных знамён.4
Как всё изменилось!Как выросли сосны!Смиряя волненье, иду не спеша.И кажется мне, что это не простоНайти-отыскать здесьследы блиндажа.Мне просека стелется далью сквозною,И я всё бреду и бреду целиной…И вдруг за корявою старой сосноюЯ впадину вижу и столбик кривой…Торча из-под снега щетиной зелёной,Ёлочки-детки усеяли склон.Мне стукнуло сердце —КП батальона!И ветер шепнул:Узнаёшь? Это он!Навек мне запомнился,Врезался в памятьПростой, неказистый подземный шалаш.И восемь ступенек.Раздвинув рукамиБрезент плащ-палатки, входили в блиндаж.Пусть дыбились взрывы поблизости где-то,Качалась земля, и огарок мигал.Вручал в блиндаже комиссар партбилеты,Как будто в бессмертьепутёвки давал!5
Развилка шоссе…Я как будто во сне.Мы приняли бойНа этом вот месте!Я вижу затянутый шрам на соснеИ, кажется, снова с друзьями мы вместе.Промёрзлую землю отчаянно роем.В воздухе злость.Матерные слова…Простые ребята, на вид не герои,Но каждый им был, —за спиною — Москва!Для вас они стали легендой и песней.А для меня онипарни с Пресни.6
Позёмка свивала снежные кольца.Мороз пробирался под толщу одежд.Наш батальон,Батальон комсомольцев,Был переброшенна этот рубеж.Встал командир перед строем отряда,Рукою провёл по седым волосам:«Здесь до утрапродержаться нам надо.Выстоятьдвадцать четыре часа!»На белом снегу чернели бараки.Развилка шоссе…И приказ есть приказ!Пятнадцать раз шли фашисты в атакиИ были отброшены пятнадцать раз.Ребята держались —все, как один!По горло хлебнули кровавой науки.А потом…А потом этот танковый клин.На каждого парняпочти по штуке.Осколки, шипя, остывали в снегу.Железо пылало, как жгут бумагу.Тогда не считалимогу-не могу…Надо!И точка.Назад ни шагу!7
Я стою у шоссе…Я опять на своём рубеже.И памятьотчаянный миг воскресила,Когда в противотанковом ружьеУ меня патрон перекосило.А танк уже ворвался на пустырь,Где я двоих такихуже раскокал,И, подминая траками кусты,Дохнул угаром жарким над окопом.Остался миг…Но именно в тот мигИ выскочил сержант без шапки и без каски…Я видел вспышку.Грохот.Помню вскрик…И танк затрясся в судорожной пляске.И чёрный дым.Мотор ещё ревел,Дрожали глухо броневые латы,Как будто в землю он войти хотел,Чтобы уйти, чтоб избежать расплаты.В лицо пахнуло ветром огневым…И тишина.Фашисты откатили.Сержант, сержант!Он нам казался злым.Мы за глаза его всегда хулили.Придирчивый.Дотошный в мелочах.А он на танк, с бутылкой,как с гранатой!..Его мы выносили на плечах.Но всё же не успели к медсанбату…8
На Можайском шоссе тишина.На Можайке укатана наледь.Давно отсюда ушла война.Фашистов давно прогнали.Иду по ложбине.Взбираюсь на скат.Как был наш рубеждля врага неприступным!..Зелёные ёлки рядами стоят,Где спят краснопресненцысном непробудным.Бегут машины одна за другой.А я всё слышу:«Назад ни шагу!»Здесь мы приняли первый бой.Отсюда и началсяПуть к рейхстагу.Михаил Бондарев[32]На крыльце календарной зимы
Реактивный самолёт
Детства реактивный самолётПомахал крылом за облаками.Юность пролетела, жизнь пройдётЯркими обрывками, рывками.Детства самолёт, прощай, прощай,Помню твои крылья золотые!Старость тихоходная, встречай,Вижу берега твои седые.Старость — это вам не самолёт,А скорей всего она — телега.Проскрипит, раздрыга, натрясётВ душу пепла серого и снега.Впереди — сугробы, серый лёд,Вьюги одиночества, бураны.И когда телегу разобьёт,Сверху не посыплются тюльпаны.Дождь пойдёт, а может, тот же снег,Разольётся солнечное море.Миллиарды сломано телегНа бескрайнем жизненном просторе.Детства реактивный самолётПомахал крылом за облаками.Юность пролетела, жизнь пройдёт,Хорошо хоть — складными стихами.На крыльце календарной зимы
Я родился, когда выпал снегНа крыльце календарной зимы,Как волшебный серебряный мехСбросил Бог на родные холмы.За сто двадцать минут до зимыЯ пришёл в остывающий мир,Что нам сушит, морозит умы,Как солдатам плохой командир.Я люблю, я люблю первый снег,Этот облачный, сказочный пух,Первой вьюги пронзительный смех,Что не любит весенний мой друг.Я люблю красноносый мороз,Что приходит в клубничный закатПосле молний безумных и гроз,Когда кончатся дождь или град.Я родился, когда выпал снег,Я пришёл в остывающий мир,Когда злой, обжигающий смехСыпал в души холодный факир.Каменный дьявол
В детских грёзах давно я отплавал,Похоронен последний кумир.Меня мучает каменный дьявол,Железобетонный вампир.И духовный я чувствую голодУ подножья оживших церквей.Меня мучает бешеный город,Для него я — лесной муравей.И дрожит, и ревёт мегаполис,И плодит электронных чертей.Он заткнул нас за каменный пояс —И хозяев своих, и гостей.Я зажат, я истерзан до боли,До предсмертного хрипа в груди.И душа рвётся в лес или в полеОт асфальта на время уйти.Но и в поле, в лесу нет покоя,Демон каменный тянет назад:То по-дьявольски ветер завоет,То по-дьявольски звёзды горят.Только слышу я: кто мы и где мы?Ничего невозможно понять.Супротив меня выставил демонВсю свою миллиардную рать.Хочу на край света
Уехать бы мне на край света,Туда, где цветные луга,Туда, где беспечное летоИ девственных рек берега.Уехать от телеэкрановИ жёлтых газетных полос,От злых беспросветных тумановКуда-нибудь на Барбадос.Была бы под боком ракета,Запрыгнул в неё бы и — в путь.Уехать хочу на край света,Чтоб там от людей отдохнуть.Уехать бы мне на край света,Но где отыскать этот край,Где счастье и вечное лето,Где жизнь так похожа на рай?На край бы земли мне уехать,Но, жаль, нет краёв у земли.И мне остаётся потеха —Рифмованные корабли.Ледник
На сердце льдина, в душах — ледники.Мы все живём в период ледниковый,Как лошади, застыли у реки,И на ногах — пудовые подковы.Ног не поднять и плеч не развернуть,Не перепрыгнуть на цветущий берег.И вместо крови в наших жилах — ртуть,Не слышно стона, плача и истерик.Окаменел наш дикий эскадрон,На нас идут кочующие орды,И стаи обезумевших воронНа конские садятся спины, морды.Мы — монумент, уже не скакуныИ не наездники, а каменные глыбы.Мы не мечтаем и не видим сны,Ослепли мы, глухи, немы, как рыбы.В серебряной крупе ночная высь,По звёздам боги водят хороводы.Дана команда нам: не шевелись,И мы стоим, стоим, как истуканы.Не слышно барабанов и трубы,И онемел язык у полководца.Что толку, что мы встали на дыбы —Нет сил сопротивляться и бороться.И снова мы застигнуты врасплох,Нам никогда не покорить стихию.И сыплет, сыплет ледяной горохНа бедную замёрзшую Россию.На сердце лёд, душа — под толщей льда.Переживаем натиск ледниковый.Но что же ожидает нас, когдаСтрана войдёт в период парниковый?!Душа моя стремилась к свету
Прослыл я с детства несерьёзным,Гвоздём царапал на столе:Душа моя стремится к звёздам,А сердце тянется к земле.Меня считали недотёпой,Когда бросал с карандаша:Россию ставлю над ЕвропойИ не прогнусь под США.Возил коряво школьным меломВ подъезде дома на стене:Зачем быть честным и умелымНе прижилось в родной стране?Я шёл всегда дорогой к летуИ низко кланялся зиме.Душа моя стремилась к свету,А сердце маялось во тьме.Пускай сегодня мне приснится,Что жизнь я прожил не зазря.Душа моя стремилась к птицам,А сердце — в синие моря.Взлетай над горой
Время несётся студёной водойПорожистой горной реки.Я помню: стоял на горе молодойИ думал, что все — дураки.Помню, смотрел я на всё свысокаИ думал, что я — выше всех.Летела душа моя за облакаНа звёздный, искристый снег.Я покачнулся и в бурный потокКамнем упал с горы.Захохотали тогда восток,Заоблачные миры.Бросало меня то на самое дно,То к солнцу несла волна.В грозной стихии я понял одно —Это моя страна.Кто-то плевался: страна — дыра,Здесь ты — серая мышь.А я не согласен, она — гора,С неё ты летишь, летишь…Мне барабанят, что жизнь — игра,Что есть кто-то выше небес.Но высится над землёю гора —Трагедий гора и чудес.Жизнь показала — я не герой,Но и не серая мышь.Звёзды кричат: взлетай над горойИ лети, пока не сгоришь!Серебристый иней
Серебристый инейДрогнул на ветвях,На ресницах длинных,На твоих бровях.Капля дождевая,Горькая слеза.Жизни наши, знаю,Вместе не связать.Не связать, не спутатьВ узел, не сплести.Выстрадать под утроСуждено мне стих.Выстрадать, наплакатьРучкой на листке.Знает пусть бумагаО моей тоске,О любви, о долге,Обо всём таком,Как не очень долгоБыл с тобой знаком.Серебристый инейТает на ветвях,На ресницах длинных,Тоненьких бровях.Виктор Балдоржиев[33]Русский мир бурят-монгола
Серёга
Сегодня мне ночью приснился Серёга,При жизни он не был таким никогда:В хорошем костюме, ухоженный, строгий,И, вроде, от прошлого нет и следа…Он был моим верным и преданным другом,Который меня понимал до концаВ жестокое время! И каюсь — с испугом,Бывало, смотрел на меня, подлеца.(Как жить и творить в суете Вавилона,Под небом России, на вьюжных ветрах?Имеющий дом, не имеющий домаНа разных всегда говорят языках)…Безумный скиталец, бродяга несчастныйОн жить не умел, а другие смогли,Оставив ему все подвалы, ненастья,Холодное небо родимой земли.Бездомный, запойный, братишка мой русский,И в пьяном бреду сохраняющий мысльДалёкой культуры славян и этрусков,Без всякой обиды смотревший на жизнь.Ведь в каждом из нас — станционный смотритель,И каждый — в шинели своей немоты.Но он ещё — слушатель и посетительИ собутыльник богемной Читы…Продрогший насквозь и промокший до нитки,Он шёл до меня и о чём-то мечтал.И знал: обязательно выручит Витька,Ведь Витька Серёгу всегда выручал.О, как наши судьбы страшны и похожи:И вот на холодном, промозглом, ветруЗазвал его в дом свой случайный прохожий.Он выпил с ним ночью, а помер к утру…Мы долго искали, сличали, просили —Пока не нашли бугорки и тот ряд,То дикое кладбище дикой Россия,Где дети её — без имён и без дат.Родились не вовремя, не было силыУбить в себе совесть и чувство вины:Ведь жизнь — не борьба, и нельзя до могилыБороться со всем населеньем страны.А звёзды — высоко, Серёга — глубоко,На каждом из нас — роковая печать!Я плачу, проснувшись, в ночи одиноко.И не с кем беседовать. Не с кем молчать…Родство
Конечно, помнит кровь моя всегда,Что я рождён веками поколений,Но как же было тесно ей, когдаЯ замирал в минуты озарений:И в этот миг средь множества людейЯ ощущал великое сиротство!Была Земля мне матерью моей,Я в Небе обретал тогда отцовство…И люди отмечали странный взгляд,Пугающую тайной отрешённость.И был я перед всеми виноватЗа некую свою незавершённость.Замерцают звёзды, заалеют,Звёзды эти умерли давно.На траве в бокале багровеетТерпкое тягучее вино.Вспоминаю ночью, между прочим:Гумилёв убит был наповал.Он писал когда-то о рабочем,Что ночами пули отливал:«Пуля, им отлитая, просвищетНад седою вспененной Двиной,Пуля, им отлитая, отыщетГрудь мою, она пришла за мной».Сколько же рабочим тем убито!Будет ли трудам его конец?Жизнь идёт, хоть столько пуль отлито!Но ещё не кончился свинец…Обороты фабрик и заводов,Тьмы и тьмы рабочих у станков,Это всё для бомб и пулемётов,Это всё для пуль и для штыков!Мои братья, добрые поэты,Никогда не кликали беду,И на этом добром белом светеДобывали хлеб, а не руду!И, плеснув вина на травы, ночьюСтану я поэтов поминать!И, конечно, в эту ночь рабочийПродолжает пули отливать.Прощание с белым конём
Лишь ветры поманят, и сумрак блеснёт озарённыйТаинственным бликом далёких тревожных огней,Спешу на тот зов, хоть буду убит там, рождённыйЗавьюженной ночью в год вольных и мудрых коней.Спешу на тот зов, где меня забивали камнями,Где больно бывало за глупую гордость людей,Где тенью незримой мой конь проскакал над полями,Над прахом веками осмеянных, вздорных, идей…Всё ближе огни. И вспомню в степи опустелой —Аркан просвистевший, мелькнувшую звонко узду!Как страшно и жутко заржал жеребёнок мой белый,Шарахнулся дико, впервые почуяв беду…Мерцали рассветы в дождях и дорожных тревогах,И громче, и чаще во мгле полыхала пальба!И в тысячах юртах дымились котлы на треногах,И в избах станичных пекли аржаные хлеба…И конь мой мужал, и во мраке был белой звездою,А всё остальное всегда оставалось враньём,Остались в пыли укротитель с удавкой-уздою,Возможные всадники с жалким, ненужным, седлом!На меринах сивых свирепые люди скакали,Стреляли в таких же несчастных, неверных, людей!И в заревах дымных пожарищ бесследно сгоралиСтаницы, улусы и особи лучших лихих лошадей…Растеряны выживших морды… Они изумлённоГлядят, как пронёсся неистовый белый скакун,Земля от жестокой опять содрогнулась погони,Но бег свой замедлил усталый и потный табун!Вот также уйти бы! Ведь насмерть забьют тут камнями,И снова мне только не мёртвых, живых будет жаль!А белый мой конь обгоняет судьбу. И над нами —Бессмертный и вольный летит в бесконечную даль…«Счастлив, кто падает!» Падал я, падал.Да и сейчас я, звеня,Падаю в бездну, возможно, так надо,Бездна глядит на меня!И пробиваю свободно я сводыВверх или вниз головой!Чёрт бы побрал эту бездну свободы,Где долгожданный покой?Кто эти типы? И как они самиВ бездну смогли не упасть?Смирно стоят и вращают глазами.Ждут, когда сменится власть?Бедные, бедные, в бездне нет смерти!Что-то случилось со мной:Тверди не будет — и не было тверди,Крылья растут за спиной!Падайте в бездну, отбросьте усилья,Силы боится дурак…Падайте долго — и вырастут крылья.Ангел рождается так!Ах, как поёт в ночи монголка,И серебром звенит мотив,И дивный голос дивно тонкий,За переливом — перелив!Мелькают в этих переливах,То затихая, то звеня:И блеск луны, и ветер в гривах,И бег строптивого коня.И дивный голос дивно звонок,До дрожи душу бередит…То, плача, белый верблюжонок,Осиротев, в степи стоит.То воды вольного Онона,То Керулена берега.И мчится всадник окрылённо,И низко стелется урга.То смех заливистый монголок,То степь ковыльная звенит!И я — жемчужины осколок —На миг с жемчужиною слит…Муравей
Земля в цветах! Дышу неровно,Лежу, устав за много дней.У самых рук таскает брёвнаСобрат проворный — муравей!И я встаю! И продолжаюУпорно строить крепкий быт,И все знакомства забываю,Поскольку сам давно забыт.Проклявший ложь — и одинокий,Я с каждым мигом всё сильней.Душа поёт!.. Простор широкий,Земля, цветы и — муравей…Душа любуется руками,Душа поёт и день, и ночь!А муравей ползёт упрямоИ мне пытается помочь.Утомлённый невзгодами, зоной,Позабывший, где враг, а где брат,После бани смотрел отрешённоСтарый зэк на осенний закат.Тишиной оглушённый и волейВ непонятном, нерусском, краюОн забыл все обиды и болиИ какую-то думу свою.Только степь разливалась широко,Только в алой закатной пылиПлыли волнами вольно, далеко,Золотые насквозь ковыли…Мастерю вечерами рессорную бричку,Голубыми цветами раскрашу дугу.Приготовлю рюкзак, соль в дорогу и спички.Лошадь щиплет траву на зелёном лугу…Скоро выедем в степь! Не спеша, бездорожьем,Мимо старых дорог и зеркальных озёр.Как я мог до сих пор жить отравленный ложью,Где я был до сих пор, с кем я жил до сих пор?О, как лживо живём! Потому и стареем…И не видим парящих орлов в синеве,Серебристую чайку над пенным Тореем,Золотую лисицу в зелёной траве,Наши синие горы, туманные дали,И неспешный и плавный полёт журавля…Пусть в огромной степи растворятся печали.Небо, лошадь и бричка. Родная земля.Распрощаться с лгунами, расстаться с рабами!Как в душе эту мысль я всю жизнь берегу!Раствориться в степи!.. Мастерю вечерами…Лошадь щиплет траву на зелёном лугу.Скоро выедем в степь, не спеша, бездорожьем,Не оставив в пути ни примет, ни следа.Если спросишь меня: «Разве это возможно?»Я отвечу тебе: «Это можно всегда!..»О чём же мы пели? Клинки и шинели…За что мы убиты на буйном скаку?Маньчжурские сопки… Шимозы, шрапнели…И я — в поредевшем казачьем полку.Зачем мы воскресли? А взгляд мой раскосый,А конь мой храпит… За углом — впереди —Старушечьи лица и девичьи косы,И срезанный крик: «Не убий… Пощади!»Морозно и людно! За что же нам злиться?Со злобой такой — хоть живи, не живи!Быть может, на алом снегу белолицая —Прабабка моей несчастливой любви?То белый, то красный — какое значенье,Когда не смолкает в ушах: «Пощади!»А я ведь люблю всех, люблю от рожденья!А сердце всё плачет и плачет в груди…Дрожа, просыпаюсь я снова и снова,И стылый рассвет голубеет в окне.Холодный рассудок с горячей любовью,Столкнувшись, бушуют бессильно во мне.Я вижу дорог похоронные ленты,Я слышу мольбу: «Не убий… Пощади!»Звенит мой клинок о гранит постаментов,А сердце всё плачет и плачет в груди…«Я знаю то, что ничего не знаю!»Спасибо всем, кто не сумел солгать,Спасибо всем, кого не понимаю,Всем, кто меня не может понимать!Пусть кто-то, смутно мучаясь о чуде,Сопоставляет разность величин.А чудо — Жизнь! И для мучений, люди,Нет абсолютно никаких причин…Какие бы причины ни открыли —Всё будет только следствием всегда!Спасибо, Жизнь, за мысли и за крылья,За всё, что не узнаю никогда.Незнакомка
На вокзале, в зале ожиданий,В суете измученного дня,Женщина с усталыми глазамиЛасково окликнула меня.Профиль незнакомый, взгляд призывный,Вся ко мне навстречу подалась.Губы слишком яркой георгиной,В трещинках помада запеклась.В памяти моей никто не ожил,В памяти лишь искры от костра.Взгляд её всю ночь меня тревожил,И болело сердце до утра…Просьба погибшего воина (По мотивам старинных монгольских песен)
— Мой нукер!Когда возвратишься домой,Зайди в нашу юрту, поведайО том, что мой меч зарастает травой,Что я не вернулся с победой…Скажи, что в бою горемычный убит,Что тело гниёт на чужбине,Колчан мой блестящий, синея, лежит,Украсив леса и равнины…Скажи, что несчастный друзей не предалИ небо не проклял укором,Что шлем мой железный чернеет у скал,Покрытый осенним узором.Скажи, что застыли, мертвея, глазаИ были слезами омыты,Что чёрная длинная, плетью, косаС травою теперь перевита!Поведай отцу, что я был ещё живИ после пятнадцатой раны!А матери бедной потом расскажиПро земли, народы и страны…В горнице светло. И светит сноваМне звезда ночная вдалеке.Где-то лодка Коленьки РубцоваНа ночной качается реке…Никогда я слушать не устану,Как звезда с звездою говорит,Как душа плывёт по океану —Ничему не хочет научить!Как люблю я слушать тайны ночи!Никакой в тех тайнах нет беды!Пусть никто, никто ночами молчаНе несёт мне в горницу воды…Тишина! Прохлада! Тусклой медьюВдруг блеснёт у берега река.Никакой не надо мне победы!Ни над кем! Дорога далека…Век Рубцова! Вечность Мандельштама!Светел и печален звёздный дым.Крепко сплю! Душа моя упрямоВсё плывёт по далям мировым…Я смутно слышу конский топотИ вижу контуры коней.Какая ночь! Ковыльный шёпотНад степью сладостной моей.И всё овеяно дремотой,И серебром блестит луна,И грива с тонкой позолотойНад близким озером видна!Но дикий, пьяный, хамский хохотВнезапно слух мой оскорбит,И глохнет сразу конский топот,И кувырком луна летит…И станет сердцу больно-больно!Степь, оскорблённая, не спит.И долго-долго недовольноКовыль, встревоженный, шумит…Я спал в степи и был природойКак сын, как сын её, любим,Как грива с тонкой позолотойНад близким озером моим!Иван Нечипорук[35]Предчувствие
Я устал от ярма, что надел на себя случайно,И назвавшись грибом, лезу в кузов, душой огрубев.Я так часто пытаюсь перечить своей судьбе,Запивая прогорклость поступков неласковым чаем.И опять в круговерти безумных извечных суетНепосильные ноши, как хищник голодный хватаю…А потом, в покаянье, ищу тривиальный ответ,Обретая который, опять в безрассудность врастаю.Прощание со Змеиной горою
За Змеиной горой оборвалась земляИ в обрыве, внизу, блещет тело речное,И скользит изумлённо-восторженный взгляд,Наблюдая, как тает светило свечою.И не хочется помнить, что было вчера,И не хочется думать, что завтра случится.Лишь желанье — пусть следующие вечера,Будут так же подобны таинственной птице,Что, как Феникс сгорает в закатных огнях,Наполняя июль безупречной красою…Мир!Запомни безумными дерзким меня,Возносящимсянад Змеиной горою!Закрытый храм
Стоит забытый сиротливо храм,И заколочены безжизненные окна.А рядом клёны тихо, беззаботноСклоняют кроны к старым куполам.На колокольне пусто и темно,Все звоны сняты, только лёгкий ветер,Что как ребёнок беззаботно светел,Порой стучит в забитое окно.А в ста шагах огромнейший собор,Величественно к небесам взмывая,Своею тенью площадь накрывает,Искрясь в лучах.Взирающий в упорАрхистратиг, не в силах заступитьсяЗа малый храм — уже предрешенаЕго судьба. И лёгкой светлой птицейНад ним кружит последняя весна.В краю соснового блаженстваЯ надышаться не могуИ упиваюсь совершенствомХолмов на дальнем берегу.Жара шкварчит прогорклым масломНа сером противне небес.Закатные огни угаслиИ в озеро сползает лес.И вечер, словно оглашенный,Из храма ускользает прочь…А я — лелею предвкушеньеПрохлады, что приносит ночь.Слишком поздно
Покой на небесах ищу,Но нет покоя в небе звёздном.И грянул гром, и я крещусь,Но слишком поздно,Слишком поздно.На сердце, ощущая лёд,Свои зализывая раны,Я радовался: «Всё пройдет…»Но слишком рано,Слишком рано.И у потушенной свечиМне стало страшно и тревожно.Искал спасения в ночи…Но слишком поздно,Слишком поздно.Начав свой новый день за здравие,Я к вечеру свой миф разрушу,Пустые приступы тщеславияСмываются контрастным душем.И дней шальные многоточияМне дарят новые ответы.Растратив все запасы прочности,Душа моя взывает к Свету.Опять, блуждая от отчаянья,Шепчу свои обиды ветру…А мне до Храма расстояние —Всего-то пара сотен метров.Безмолвие
Опять я полон боли и отчаянья,Всё чаще в душу заползает страх:Печатью чёрной на моих устах —Молчание.Почти на грани самовозгорания,Над пропастью безумия стою…Тебе бессонницею жертву воздаю,Молчание.Вонзает полночь в небо стрелы-молнии,И ливнем барабанит в окна грусть…О Господи, я, как греха, боюсьБезмолвия!Родной язык
Я люблю украинскую речь,Но её не считаю родною,Этот факт не даёт мне покоя —Он завис,как Дамоклов меч.Я был вскормлен другим языком:Я тепло южнорусских наречийС материнским впитал молоком.Русской речью был очеловечен!Мой славянский род — равновелик,Не объять его мерою узкой…Я люблю украинский язык!Но родным я считаю —русский!!!Журавли
В поднебесье журавли, взмывая,Острым клином режут облака,Гонит их осенняя тоска,И они надолго улетают.Журавлиный клин всё выше, выше,Пряный луг гнездовья сух и сед.И опять земля им машет вследОбнажёнными руками вишен.Будут вновь дожди своею пряжейУмывать лицо седой земли…Журавли с собою унеслиГод один из молодости нашей.Предчувствие
Однажды я проснулся на рассветеОт острого предчувствия беды.Бесился за окном безумный ветер,Терзая опустевшие сады.Растерянно метался дождь по крыше,А за моим заплаканным окномСтонала перепуганная вишня,Как будто бы войти просилась в дом.И так мне было страшно и тревожно,Хотелось взвыть в объятьях темноты,Хотелось убежать… Но невозможноБежать от приближения беды.Марии Судиловской
И снова вижу эти сны я:К Днепру спешащий юркий Сож,Мстиславльские края лесные,И золотая в поле рожь.Бреду сквозь травы-бездорожье,Прислушиваясь к тишине.О, белорусское Присожье,Ты снова юность даришь мне!А за рекой горит Россия,В багряно-розовых огнях…Я просыпаюсь от бессилья:Нет больше тех, кто ждал меня.За окном осеннимХолодно и ломко.Осень носит тениВ порванной котомке.Города удушьеРастворится ночью,Снег, придя, разрушитМир ноябрьский в клочья.В небесах продрогшихЗвёзд кружится стая,Осень дни им крошит,В бытие врастая.ДиН публицистика
Сергей Есин[36]Страницы дневника[37] 2009 г.
21 марта, суббота
[…] Где-то в четверг позвонил Саша Колесников, он в этом году в балетном жюри театрального конкурса «Золотая маска» — не пойду ли я с ним в Большой на «Сильфиду». Другой возможности попасть в Большой при современных ценах у меня нет: конечно, пойду. Тем более, знаю, что места будут самые лучшие. Правда, и Витя сегодня учится.
Кроме «Сильфиды» в программе оказался ещё и одноактный балет «Учитель» по либретто Ионеско. Москва, с её «передовыми» тенденциями провинциалов, становится основным центром абсурдизма, как ей сегодня и положено. Впрочем, спектакль в принципе мне понравился. Не запомнилась музыка, но само действие, сложенное из игры трёх актёров, стоит перед глазами. Сюжет прост: пианистка, учитель и ученица. Сюжет для балета традиционен: балетный урок. Неожиданно: учитель душит ученицу, а за занавесом его уже ожидает следующая. Здесь Ильза Лиепа, Николай Цискаридзе и Нина Капцова. Но разве человечество усваивает хоть какие-либо уроки? В этом и состоит прогресс общественной мысли. Лучше всего в этом небольшом балете работает Лиепа, что-то инфернальное в её походке, в каждом её движении. Но и Цискаридзе, обычно держащий лишь внешнюю форму, здесь лучше, чем обычно. Эта роль даёт очень много возможностей, которые артистом всё же до конца не реализованы. Как, интересно, делает это танцующий в очередь с Цискаридзе Сергей Филин?
«Сильфида», старый, несколько раз виденный балет, хореографию которого подправил и как-то усовершенствовал датский балетмейстер и танцовщик Йохан Коббор Коборг, меня очаровала. Никто по отдельности, но, как всегда прекрасен и даже величественен был кордебалет, чист по рисунку Вячеслав Лопатин, танцевавший Джеймса, но не Нуриев, мила Наталья Осипова. Но у Осиповой было несколько больших жете — и я вспомнил пробежку Улановой через всю сцену в «Ромео».
Когда шёл от метро, то обратил внимание, что, видимо, в связи с кризисом, почти целиком приостановлена работа над реставрацией Большого театра. Он должен был открыться сначала в восьмом году, потом в девятом, потом в десятом, теперь срок отодвинут до тринадцатого. Все думают, что это только здание, но это больше — это культура. Можно себе представить гибель тех в опере и балете, которых никуда за рубеж не позовут, и расползание тех, кто будет зван, молекулярное расползание русского балета по миру.
22 марта, воскресенье
[…] Вечером по телевизору отечественные звёзды шоу-бизнеса жаловались на свою сложную жизнь во время кризиса. Правда, оказалось, что у одной звезды ресторанчик, у другой ателье по подбору нянь и горничных, а у третей — химическая чистка. Но вот, как я уже писал, даже звёздам первой величины ассоциация теле- и кинопродюсеров рекомендовала платить только по 82 тысячи рублей за съёмочный день, и знаменитый и обаятельнейший Пореченков уже считает такие крохи в оплате для себя оскорбительными.
В Первоуральске несколько молодых людей погибли на дискотеке. Перед её открытием администрация объявила, что первые полчаса будут впускать бесплатно. Цена — 150 рублей. Здесь и страсть к халяве, и редкая жестокость. Несколько девочек в начале этого «благотворительного» пуска упало, остальные прошли по ним — «я танцевать хочу!»
23 марта, понедельник
[…] Уже дома взглянул на сегодняшний номер «РГ». Разговоры о кризисе, призывы приобретать другую специальность, обещание государства в лице её первых лиц выполнить все социальные обязательства, призыв к ректорам переводить платных студентов на бюджет. Вот этого государевы люди и боятся больше всего — как бы студенты не вышли на улицу. Все мои мысли по этому поводу накладываются на чудовищные факты, которые приводит в своей книге Дэвид Хоффман, а это просто сага о разграблении общего государства и хищном возникновении богатств. В связи с этим, основная, конечно, проблема — это деньги, так как все они фактически розданы по государевым людям, т. е. по чиновникам и олигархам. Власти вдруг стали обращать внимание и на то, на что раньше милостиво закрывали глаза. Последняя полоса газеты занята подборкой материалов о том, что зарубежные звёзды, зарабатывая на русской нерасчётливой щедрости во время корпоративных и домашних вечеринок огромные деньги, не платят в нашей стране с этих гонораров никаких налогов. Приводятся довольно жёсткие порядки, принятые в Англии. Ах, ах, мы об этом раньше не знали!
[…] И ещё литературная новость, взятая опять из газеты:
«В Центре Мейерхольда в Москве прошла презентация новой литературной премии».
Премия называется Нос (новая словесность). От места к участникам и гостям: президентом премии стал господин Николай Сванидзе — «известный критик и телеведущий». Победитель получит 700 тысяч рублей. На фотографиях, кроме Сванидзе, ещё и Евгений Миронов и Михаил Швыдкой. Первым лауреатом этой премии никогда не станет писатель гоголевской реалистической школы.
В институте меня ждал ещё и автореферат на соискание степени кандидата филологических наук. У нас, конечно, бывали случаи, когда аспирантом становилась студентка, мать которой заведовала кафедрой, куда аспирант и был прикреплён, но здесь первый случай комплексного и полного династического сращивания семьи и науки. Алексей Юрьевич Минералов выполнил работу на кафедре, которой заведует его отец Юрий Иванович Минералов. Руководителем нового учёного становится доктор наук, работающий в качестве почасовика на кафедре у отца. По совместительству руководитель является также проректором по науке. Защищаться этот аспирант будет в учёном совете, членами которого будут и научный руководитель, и отец, и мать.
25 марта, среда
[…] сегодня, кроме защиты дипломных работ, ещё и вручение премий имени Горького. Этой церемонии почему-то все придают особое значение — с одной стороны имя Горького, чуть ли не ставшего в перестройку фигурой «нон грата», с другой — всё это будет проходить в Центре русского языка, которым руководит Л. А. Путина. Священный трепет власти.
[…] На Воздвиженку, где должно было проходить вручение, ехали в машине вместе с БНТ[38] и болгарином Анчевым. БНТ как-то тесно и нерасторжимо сжился с болгарами. На вручении присутствовал Бисер Киров, как всегда, в своей знаменитой кожаной шляпе. Потом, уже во время вручения, он пел «Алёшу» на слова К. Ваншенкина, который получил премию по разделу «поэзия».
[…] То, что в Центре русского языка на каждом шагу стояло по молодому человеку с гвардейской выправкой, — это понятно. Людмила Александровна Путина принадлежит к категории лиц, охраняемых государством. В силу особого статуса помещение было соответствующее: мрамор, дорогие лифты, миноискатели и индикаторы на металл, потом — замечательный фуршет. Людмила Путина обаятельная женщина. Это мягкий, самостоятельный, как бы растворяющийся в собеседнике женский тип. Меня с ней познакомили, сразу установился лёгкий тон, вспомнили про Барбару Кархофф. Я также вспомнил, что писал о Л. А. в своём романе «Марбург». Роман у меня был в сумке, когда вместе с Л. А. мы вручали премию критику Курбатову, я его ей и подарил. Первый раз в жизни занялся беззастенчивым пиаром. Но очень уж был большой соблазн. В небольшом зале сидел Миша Попов, тоже член жюри. Мне передали, что недавно на городской комиссии Миша что-то не очень доброе сказал о «Твербуле». Сидел и автор «Хурамобада», с которым я недавно был в Ашхабаде.
Теперь полный список лауреатов: В. Орлов за «Камергерский переулок», К. Ваншенкин — поэзия, В. Курбатов — фундаментальная критика, все получили премию по 60 тысяч рублей. Получила премию также Алиса Ганиева — текущая критика. На мгновенье залетевший Н. С. Михалков, который был «почётным председателем жюри», его подпись на дипломах, сказал: «По нынешним временам деньги не большие, но и не малые».