Заказываю частное такси. В назначенное время к подъезду моего дома «причаливает» огромный чёрный «Кадиллак». Таковых в Перми я вообще не видел!
— А он — единственный на весь город, — почти как в фильме «Бриллиантовая рука» отвечает водитель, у которого, если верить, — целый перечень тёток в Харькове.
У «Кадиллака» вполне правительственный вид. Нарочно не придумаешь! По предрассветному морозному городу мы едем с Дмитрием в могущественном салоне, беседуя как полномочные представители двух держав. Наша дружба началась с грузовика, везущего цинковые гробы, и вот теперь продолжилась «Кадиллаком», который доставляет нас ко мне домой. Дома я слышу сквозь стенку, как Стус-младший всю ночь ворочается на кушетке, узнав, что где-то в пермском запределье отыскались какие-то бумаги отца.
— Там должна быть голубенькая тетрадка! — пресекающимся голосом, почти по-детски восклицает он. — Ты знаешь, Юра, меня не интересует человеческое унижение, стукачество, доносительство, всё то, что укладывается в понятие «оперативная разработка» и наверняка есть в появившемся деле. Почему-то мне кажется, что там может быть что-то не для печати, а сегодня я не судья даже палачам моего отца — пусть разбираются с Богом. Для меня важно совершенно другое — те стихи, которые отец записывал в эту самодельную тетрадку с момента его заключения в политзону.
Овсиенко, некоторое время сидевший со Стусом в одной камере, поведал в своё время и Диме, и мне, что Василь действительно давал ему прочесть тетрадь в голубой обложке: она была почти полностью исписана свободным стихом — верлибром. Наверное, именно в камере должен был родиться свободный стих. Рассказал и о том разговоре, случайным свидетелем которого он стал. Стус говорил чусовскому гебисту Владимиру Ченцову:
«Я перестал писать свои стихи. Занимаюсь переводами. Но вы и этого не даёте делать. Отбираете. Дайте мне хоть возможность закончить. Если со мною что-нибудь случится, вы постараетесь уничтожить всё, чтобы от меня и следа не осталось».
— Мной не раз, — вспоминает Дмитрий, — предпринимались попытки вернуть на Родину последний сборник стихов отца под названием «Птах души». Все материалы, найденные в судебных делах Украины, уже давно мне возвращены и опубликованы. Суть в том, что, когда мы с мамой в 1985-м году приезжали на похороны отца, лагерное начальство пообещало нам выслать все автографы, но обещания так и остались невыполненными. Потом затерялось дело — таков был официальный ответ на мои запросы. И вот, оказывается, оно не затерялось. Юра, найди эту тетрадку, найди!.
Вскоре Диме нужно было улетать в Киев, а я приступил к поискам.
Встретившись с вице-губернатором Валерием Щукиным, в ту пору курировавшим в Пермской области силовые ведомства, а в более ранние времена работавшим в спецслужбах, я услышал то, что и хотел услышать: все дела и конфискованные записи, относящиеся к умершим политзаключённым, должны храниться в ФСБ. К тому же есть ещё одно дело, касающееся Василя Стуса — в ГУИНе. ГУИН — это главное управление исполнения наказаний.
— Могу я ознакомиться с этими архивами? — спросил я Щукина.
— А почему — нет? — вопросом на вопрос ответил он.
И вот звонок из резиденции губернатора:
— Вас ждут в ФСБ и ГУИНе.
Звоню начальнику ФСБ по Пермской области Езубченко. Ну, думаю, сейчас половичок расстелют: ждут всё же! Дежурный офицер долго выясняет, по какому я, собственно, поводу и просит перезвонить ещё раз. Снова тычу телефонные кнопки, будто окурки в пепельницу.
— Позвоните, — рапортуют, — начальнику архивного фонда ФСБ Зайцеву. Мы его уведомим.
Звоню. Зайцев не в курсе. Предлагает перезвонить через некоторое время. Я — человек азартный: если уж сел на шею, так просто не слезу. Звоню опять. Слышу:
— Мы вынуждены вас огорчить: ничего нет! Интересно: меня ждали в ФСБ, дабы озвучить это «эпохальное сообщение»?!
— А бывшие ваши сотрудники, — намекаю я на Щукина, — говорят обратное. Если конфискованная рукопись отсутствует, стало быть, её кто-то приватизировал. Значит, её можно и нужно найти. Ищите!
Ничего не ответила трубка. Или рыбка — я уж не знаю. Ладно, старче, звони теперь в ГУИН. Там новый начальник — Злодеев.
— Да, — подтвердил он почти ангельским голосом, — мы нашли «Дело Василя Семёновича Стуса». Подъезжайте дня через два — нам надо подготовиться!
Через два дня снова звоню в ГУИН. Ангельские нотки в голосе Злодеева как-то подугасли:
— «Дело» находится в архиве информационного центра ГУВД. Вам следует обратиться туда.
Обращаюсь. Выясняю: тамошнего начальника зовут Раис Рашидович Габдрахманов. Он-то и просвещает меня, что с означенным «Делом» можно ознакомиться только с разрешения начальника ГУИНа. Приплыли! Я же только что разговаривал со Злодеевым!.. Пробую объехать на вороных:
— А вы сами случайно не вчитывались в это «Дело»? Нет ли там рукописи стихов?
— Ничего не могу сказать.
Пытаюсь выцепить Злодеева. Секретарша:
— Все вопросы — к Ермолович!
(Ермолович — это в ГУИНе отвечающая за архивы.).
— Галина Павловна, к вам направили.
— Но это же в ведении Габдрахманова! — недоумевает Галина Павловна.
— Но Раис Рашидович адресовал меня к Злодееву! — уже начинаю веселиться и одновременно накаляться я, понимая, что неведомая мне женщина выступает в роли заложницы.
— Позвоните в понедельник. В понедельник я услышал:
— Литературных произведений, — подчеркнула Галина Павловна, — в «Деле Стуса Василия Семёновича» не обнаружено.
— Но, может быть, есть какие-то записи, им от руки сделанные? Я знаю его почерк. Там, на Украине, любые свидетельства дороги.
— Записи велись нашими сотрудниками со слов заключённого. А на «Деле» — гриф «секретно».
— Что, и даже родственники не могут с этим «Делом» ознакомиться?
Молчание.
Сидеть тебе, старче, у разбитого корыта. Гриф секретности… Сколько времени протекло с момента гибели украинского поэта в политзоне «Пермь-36»? Более двадцати пяти. В каком веке это было? Нет нужды уточнять. В какой стране? В той самой Империи, которой, быть может, к сожалению, давно уже нет. Два года назад, когда замироточило 20-летие с момента перенесения праха украинского поэта с уральской Голгофы в Киев, я предпринял ещё одну — окольную и, как мне казалось, беспроигрышную попытку — взглянуть на «Дело Стуса» хотя бы чужими глазами. Дружественный мне редактор газеты пермского ГУИНа «Преступление и наказание» Андрей Игнатьев направил запрос на имя приснопамятного Раиса Габдрахманова с просьбой ознакомиться с содержимым этого «Дела» для написания очерка. Увы, ответа не был удостоен даже «свой». Неужели, в ином столетии и государстве, мы всё ещё будем поскальзываться на арбузных корках неких прежних нормативно-дутых предписаний и кричать «Чёрт побери!»? И за всем этим улавливать мотив политической целесообразности и государственной пользы? Одно из двух: или XXI-й век прикидывается, что он XXI-й, или, не успев начать утреннюю пробежку, всё настойчивее западает в ставшее уже давним, но так или иначе остающееся постыдным прошлое.
Однажды Дмитрий мне напишет: «Сколько раз я преодолевал этот маршрут: «Киев — Пермь — Чусовой — Кучино». Пять раз в реальности. Бесчисленное множество раз в мыслях. И всегда самым страшным, самым неопределённым был Чусовой. Сложно даже сказать почему, но именно этот город металлургов долгое время страшил меня больше всего на свете. Теперь он был моей конечной остановкой, точкой на карте, куда меня тянуло со страшной силой… Здесь находился барак особого режима учреждения ВС-389/36. На рубеже 1990-х декорации из колючей проволоки вокруг барака разрушили, а сейчас снова восстановили. Для туристов, которые едут из разных мест на берега Чусовой, дабы тоже почувствовали, что же это такое — унижение. Вообще говоря, эта тяга к самоуничижению — отличительная черта сегодняшних европейских интеллектуалов: посмотрите на этих русских (советских) дикарей, как они мучились, как их мучили, как так можно вообще жить… И вывод — цените нашу цивилизацию. Всё верно. Ни в России, ни в Украине, ни в Белоруссии, ни в какой другой стране, вывалившейся из уродца-совка, власть не ценила жизнь человека (а нынче не ценит её ещё больше).
Если отбросить отсутствующие заграждения из колючей проволоки и прочую защитную дребедень, то больше всего меня поразила трансформация лица надзирателя Кукушкина, который работает здесь плотником и консультантом со дня основания музея. Пока зона была полуразрушена, его взор выражал неуверенность: чего-то ему недоставало. Сегодня, когда всё восстановлено, он уверен в себе, ведь всё вернулось на круги своя и можно снова принимать гостей. Увидев его, я понял, что в нашем мире ничего не изменилось. Просто оказалось, что кому-то нужно было в очередной раз поменять смысл нашего представления о «добре и зле», чтобы когда-нибудь в будущем мы ни за что не догадались, что есть добро и что — зло.
Но именно здесь, в Чусовом и Перми, мне предстояла встреча с вами — людьми, что явили мне истинную Россию, с её извечной болью, открытостью, готовностью на всё «за други своя». Надежда сменилась уверенностью: я приехал к друзьям, о которых все эти разорванные границами и расстояниями годы не забывал, и которые помнили обо мне — украинском националисте, что, вопреки боли и унижению, личном и моего народа, — продолжает любить людей этой загадочной и притягательной страны — России».
Сложно что-то добавить к этим выношенным словам моего друга, нынешнего главного редактора литературного журнала «Киевская Русь», много сделавшего для того, чтобы издать шеститомное собрание сочинений своего отца — поэта крестного пути.
Голубенькая тетрадка. Она — словно небо над Чусовым, где принял мученическую кончину Василь Стус, смотрит со своей высоты на всех, живущих в этом небольшом уральском городке. В «Деле Стуса», говорят, есть ссылка на ту самую тетрадку. Значит, она — в ссылке. Значит, эту рукопись с последними лирическими откровениями нобелевского номинанта, можно и нужно найти. Может быть, найденная и переданная наследникам великого поэта, она станет рукописью воссоединения Украины с Россией?
В 1721 году императору Петру Алексеевичу был присвоен титул «Великий». В истории российской это было не ново — за 35 лет до Петра так называли «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского» князя Василия Васильевича Голицына (1643–1714).
Сподвижники и апологеты Петра тщились сделать всё, чтобы имя этого харизматического деятеля, первого министра при ненавистной царю сестре-регентше Софье Алексеевне, было предано забвению. Некоторые изображали князя бесплодным мечтателем. «Большая разница между намерениями Голицына и действительными результатами его управления делами представляется странным противоречием», — отмечал историк А. Г. Брикнер. Однако раздавались и другие голоса. Администрация Софьи с Голицыным во главе получила высокую оценку искушённой в политике Екатерины II, отметившей, что правительство это имело все способности к управлению. И уж, конечно, дорогого стоит характеристика ревностного приверженца Петра I князя Б. И. Куракина, который ещё в 1720-е годы не побоялся признать: «И всё государство пришло во время её (Софьи — Л. Б.) правления чрез семь лет в цвет великого богатства. Также умножились коммерция и всякие ремёсла, и науки почали быть восставлять латинского и греческого языку. Также и политес восстановлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского — и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах… А правление внутреннее государства продолжалось во всяком порядке и правосудии, и умножилось народное благо». Высоко отозвался о князе Василии и фаворит царя Ф. Лефорт в своём письме к брату.
И друзья, и враги Голицына сходились в одном: это был исключительно талантливый государственник, дипломат и реформатор. А такими, как известно, не рождаются, а становятся. И именно в раннем возрасте были заложены основы его будущих свершений. Василий родился в знатной семье и был потомком великого князя литовского Гедимина, чей род традиционно возводился к Рюрику. Уже в xv веке его предки служили московским государям, так что своей знатностью Голицыны вполне могли поспорить с самими Романовыми.
В девять лет Василий потерял отца. Стараниями матери — княгини Татьяны Ивановны, урождённой Стрешневой, — он получил прекрасное домашнее образование. Благодаря происхождению и родственным связям юный князь в пятнадцать лет попал во дворец к царю Алексею Михайловичу.
Он начал службу со скромного, но облечённого особым доверием царя чина стольника. Постепенно поднимаясь, он достиг в 1676 году боярского звания.
Во время царствования Фёдора Алексеевича Голицын стал заметным деятелем правительственного кружка, заведовал Пушкарским и Владимирским судным приказами, уже тогда выделяясь на фоне остальных бояр гуманностью, и, как говорили современники, «умом, учтивостью и великолепием». И ему, родовитому боярину, принадлежит инициатива по отмене местничества в России (12 января 1682 года): были преданы огню разрядные книги, причинявшие вред службе и сеявшие раздор между знатными семействами. Этим князь предвосхитил реформы Петра не только де юре, но и де факто, поскольку окружил себя помощниками вовсе не родовитыми, вроде Л. Неплюева, Г. Касогова, В. Змеева, Е. Украинцева — иными словами, выдвигал людей по годности, а не по «породе».