— Тебя увидеть снова. Живым. Почти не тронутым природой, — ляпнул ты.
— А что со мной могло случиться?
— Да всё что угодно. Что же могло произойти с тобой? Со мной, с нами, что могло преобразоваться? Да могли мы продать душу кому-нибудь, даже не дьяволу или его жалким прислужникам, а какому-нибудь купчику, или просто продать, просто тому, кто как-то зацепился за жизнь и знает тайный ход в чужие закрома; могли растерять всё, что мы ковали в юности, ковали для того, чтобы ковать, ковать, ковать.
— Попроще говори. А то не понимаю я!
Он, правда, ничего не понимал. Ни про душу, ни про закрома.
— Купил я мяса, свинина свежая. Сейчас поджарю, будет праздник. Сначала разогреем сковородку, чтоб было сочное внутри, потом услышишь ты шкварчанье и почуешь запах. Так запахнет, что не устоишь.
— Я не хочу свинины, лучше молока попью.
Он сморщил нос, как клоун в цирке. Почему-то закапризничал опять.
— Да славное мясцо. Свинью прирезали недавно. С утречка.
— Мне всё равно, что есть. Не избалован кухнями.
— Так может, сделаем жаркое? С картошечкой.
— Зачем возиться, лучше я выпью молока.
— Да что ты с этим молоком! Я так старался!
— Зря старался.
Чувствовалось, что он хочет досадить. Хоть чем-нибудь. Хоть вот этим своим «нет».
— Так жарить?
— Зачем, не надо. Лучше расскажи, что тут новенького.
— Да сейчас ничего. Раньше было похуже.
— Всё ничего. Ну ладно. Давай обедать.
— Ну, давай.
— Я булочку хочу или печенье мягкое.
— Есть вот хлебцы, а булок не купил.
— Ну что ж, хлебцы — то тоже хлеб. Так что тут новенького?
— В смысле истин?
— Каких там истин? Как дела? Работаешь где, сколько получаешь?
— А истины?
Он смотрел, глядел непонимающими глазами. Он забыл это слово.
— Что ты мне зубы заговариваешь? Вижу, получаешь много, живёшь хорошо, зажирел.
— Всё на заводе. Всё по сменам. И с каждым годом тяжелей.
— Ночь отдежурил, денег сгрёб и жируй? Ха-ха. Ему стало легче, казалось, даже немного повеселел оттого, что смог хоть как-то расстроить хозяина. Хоть чуть-чуть.
— Ты мне не веришь!
— Да, по тебе не скажешь, что работяга. Здоров как бык. Вот я больной. Всё у меня болит: и тут болит, и тут болит, и тут тоже болит. Хотел бы я быть таким здоровым, как ты.
— Так ты ж не спрашивал о здоровье? Откуда ты знаешь?
— Да я всё знаю, я такой… мне не надо ничего говорить, я же вижу, что у тебя много денег, и ты здоров, и мне незачем спрашивать, как ты себя чувствуешь и что у тебя внутри, я давно стал скотиной бесчувственной, давно мне ни до кого нет дела, давно я живу сам по себе, берегу себя, как только могу, но попробуй тут себя убереги, вы же не даёте житья, враги кругом, слева и справа, днём и ночью, враги окружили меня, и ты — тоже мой враг, потому что богат ты, вижу, и на ногах стоишь, и не кашляешь, и глаза целы, ненавижу всех вас, и тебя как часть от всех тех, кто не дал мне того, что я хотел, враги, враги, кругом одни враги, враги кругом.
Он не сказал всего этого. Но мог бы сказать? Это или что-нибудь вроде этого. Что-то недружелюбное, скорее даже враждебное, вечно враждебное, читалось в его интонациях, и в манере говорить, и в ухмылочках, и, может, ещё в чём.
— И как же ты живёшь так? Всё знаешь наперёд, не спрашивая? И груз какой-то как будто давит на тебя изнутри. Как же живёшь ты с таким-то грузом? С таким грузилом.
— Да вот так и живу.
— Ты как будто не развивался, а назад пошёл?
— Да, я сохранял себя, сохранял то, что есть, я слушал те же песни, и книги те же я читал. Чтоб оставаться человеком. Чтоб сохраниться.
— И ты думаешь, у тебя это получилось?
— Конечно, получилось, — сказал он злобно.
— Почему ты злишься?
— Потому что повезло тебе, а мне не повезло.
— Но тысячи и миллионы, кто живёт лучше. И тебя, и меня.
— Плевать на миллионы. Хе-хе, хе-хе.
— Ну хоть кого ты любишь? Или как-нибудь так? Хоть кто-нибудь есть такой, кто не озлобляет тебя?
— А этого тебе я не скажу.
Может, и не надо было этого говорить. Это, может, можно было и увидеть, или понять, если очень постараться.
Вы ели жареное мясо. Старался ты, конечно, вовсю. И сготовил, как смог.