Но я отвлекся. Итак, во сне я вновь оказался в sanctum sanctorum — в студии мистера Транберта, в окружении все тех же лиц, словно мне удалось вернуться в тот же день и час, когда в последний раз видел великого человека. Но вместо того, чтобы самым неприличным образом сбежать, я заговорил.
— Мистер Транберт! — провозгласил я. — Опомнитесь! Вглядитесь в эти фотографии! Скажите мне, неужели вы не видите, что на каждой из них — один и тот же человек? Не может быть и речи о том, чтобы фотограф делал лишь один кадр с каждой моделью, следовательно, это не работы Роверини — это неостроумная подделка, шутка, розыгрыш, в лучшем случае! Взгляните, и вы сами в этом убедитесь!
Чувство облегчения, овладевшее мной в тот момент, едва ли можно описать словами. Но тем ужаснее были последствия.
Я хорошо помню, что, услышав мою пылкую обличительную речь, гости мистера Транберта, все, как один, язвительно захихикали. Почему-то в этот момент среди них оказались мои бедные родители и девушка, которой я в то время восхищался, — помню, что она смеялась громче и ехиднее всех. Это меня огорчило, но не смутило, поскольку даже во сне я и не ждал другого отклика на столь дерзкое заявление. Нет, меня потрясло другое. Мистер Транберт, выслушав меня, спокойно кивнул.
— Ты прав, Дэнни, — печально сказал он. — Это, несомненно, подделка, которую я обязан был распознать. Mea culpa! Mea maxima culpa!.. — это моя ошибка, мой позор, равного которому я не знал никогда. Я не имею больше права именовать себя знатоком фотографии. Я благодарен тебе за то, что ты открыл мне и всему миру глаза на истину.
И с этими словами наш блестящий хозяин исчез, будто растворился в воздухе.
Я пробудился с воплем ужаса и до самого утра не мог заснуть: я попросту боялся вновь увидеть тот же сон. О, разумеется, наяву я отлично понимал, насколько все это было абсурдно. Что с того, что мистер Транберт допустил ошибку? Великим людям прощалось и не такое — победителей, как известно, не судят; и я, конечно же, был слишком незначительной величиной, чтобы заставить хоть немного померкнуть сияние его славы. Для мира мистер Транберт был и до сих пор остается выдающимся экспертом и знатоком своего дела.
Ужас в том, что в моих глазах он перестал быть знатоком! Должно быть, мое преклонение перед глубокими познаниями мистера Транберта было поистине слепым, и единственная малая погрешность, едва заметное пятнышко на его сияющем доспехе, пошатнули мою веру в его непогрешимость. Единожды заметив нелепую ошибку мастера, как я мог верить ему в остальном? Мой кумир предал меня, оказавшись таким же далеким от идеала, как все люди. Виновником этой катастрофы был я сам, да и катастрофой она была лишь для меня одного, но эти соображения не могли меня утешить. Я знал одно: мои нервы не выдержат еще одной встречи с мистером Транбертом; в лучшем случае я упаду в обморок, в худшем же все закончится безобразным скандалом, причин и сути которого никто даже не поймет.
Однако время шло, обо мне постепенно начали говорить как о своеобразном, не лишенном недостатков, но, безусловно, интересном фотографе. У меня даже появились подражатели. В общем, жизнь моя постепенно наладилась.
Почему же я решил все бросить? Оставить уютный дом, заслуженную известность, наконец, любимую работу?
Все из-за него, из-за проклятого усача, и еще из-за моего тщеславия. Увы, мне не хватило смелости отказаться от персональной выставки, да еще и в довольно престижной галерее. Не отрицаю — мною овладела гордыня, и за гордыню я был наказан.
Ведь можно было догадаться, что владелец галереи, меценат и филантроп, давно знаком с мистером Транбертом, которого знали, как я уже говорил, решительно все. Естественно было предположить, что он пригласит мистера Транберта на торжественное открытие. Впрочем, оставалась еще слабая надежда, что мистер Транберт не сможет, не захочет, не соблаговолит приехать — но, увы, он выразил горячее желание непременно присутствовать на открытии. Это означало, что я погиб.
Это означало — конец всему.
Сегодня утром я заказал билет в Катманду.
Пусть я не Ансель Адамс, но мне давно хотелось поработать с пейзажами.
Говорят, Непал — удивительно красивая страна.
Меня там никогда не найдут.
Лягушонок сидел на полотенце, обхватив лапками серое брюшко. Я попыталась обмотать его туалетной бумагой, но лягушонок разматывался, насмешливо высунув розовый язычок. В конце концов он был спеленат и водворен в бумажную коробочку из-под энципальмеда. Веселый лягушонок, а глаза грустные. Как у Мошико. С «папой» лягушонка я познакомилась три месяца назад…
…Из моря торчала голова в красной панаме.
— Можно влюбиться с пэрвого взгляда? — спросила Голова. Я ответила:
— Нет.
Голова захохотала:
— Тогда завтра приду. Я развернулась и поплыла в другую сторону.
Назавтра Торчащая Голова обратилась ко мне, как к старой знакомой:
— Хатите шиколад?
Из воды показались волосатые руки. Руки приподняли панаму и сняли с лысины две маленькие шоколадки в полиэтиленовом пакетике. Пакетик и обертки полетели в воду. Заметив укоризненный взгляд, Голова сказала:
— Нэ волнуйтесь, буду виходить, цилофан забэру. Вас зовут Ира, да? Я Мошико.
От шоколадок я отказалась. Мошико запихнул в рот сразу обе плитки и, причмокивая, спросил:
— Вы на машине? Отсюда куда поедете? В Лод? Я с вами поеду, мне тоже надо в Лод.
Я нарочно грубо ответила:
— Никуда вы со мной не поедете.
И снова попыталась побыстрее уплыть. Голова закричала мне вслед:
— Зачэм вы так нэкрасиво! Мне в Лод трэмя автобусами…
Я решила, что отделалась от приставучей панамы, но, когда выходила из моря, услышала:
— А я с вами еду. Мне надо в Лод.
Меня обогнали огромные ягодицы, облепленные красными трусами. По центру трусов шли белые звезды. Звезды подпрыгивали в такт музыке, доносящейся из пляжного ресторанчика. Потом звезды исчезли, и появились колыхающийся, нависший над резинкой живот, двойной подбородок и крупный, словно стекающий с лица, нос. За толстыми стеклами в старомодной оправе — глаза обиженного мальчика, которые стали еще обиженнее, когда я сказала:
— Вы со мной не едете. Отстаньте уже.
На третий день стоял сильный туман. Море было нежным и гладким, и даже крошечная морщинка не портила абсолютно ровную поверхность. Сильный запах йода от водорослей опьянял. Молочная пелена стерла привычный глазу пейзаж. Я уже не знала, в какой стороне берег. Это раннее утро походило на продолжение сна, и меня не удивило, когда из туманной завесы послышалось:
— О рай да, о рай да, о-оо!!!
Я поплыла на «о-о-о» и увидела хор голов. Знакомая красная панама выводила:
За ней вступили белая кепка, панама «хаки» и соломенная шляпа:
Я подплыла ближе и остановилась возле двух заслушавшихся «динозавров» в зеленых ластах и плотно обтягивающих головы зеленых силиконовых шапочках. Динозавры, поблескивая огромными плавательными очками, одобрительно кивали в такт. К моему огорчению, хор после этой песни расплылся в разные стороны, осталась лишь красная панамка. Панама еще немного потянула «о-о-о», потом показала на уплывающего «хаки»:
— Хароший мужик. Он, во-первых, композитор: играет на гитаре… Генераль… Я сам в восемнадцать лет переплыль Ла-Манш. Двадцать литров вода выпиль.
— А сейчас? — спросила я. — Сейчас вы все еще умеете плавать?
Мошико сунул мне панаму. Голова ушла под воду, а на ее месте всплыли белые звезды. Звезды несколько секунд покачались на воде, потом Мошико вынырнул, фыркая и отплевываясь, словно большой кит.
— Я на Куре вырос. Заберете в Лод? У меня сейчас машина в гараж. Амэриканская. Очэнь большая. Но она мне нэ очень нужна: у меня самолет есть. Малэнький. Он только до Грузии может. Мне брат каждое утро из Тбилиси прэссу передает. А когда у брата нэт времени — я сам за газеты прилетаю. Забэрете меня? Я вам завтра кукли принесу.
— Чего вы мне завтра принесете? — не поняла я.
— Кукли, кукли, вот такие, — Мошико руками показал, какие куклы.
— Не надо мне ваших кукол!