Рисунок Иннокентия КУДИНОВА.
В доме нас четверо: Хаджаратович, Лейлико, Тамада и я.
Хаджаратович — это мой отец. Но ни папой, ни папочкой, ни папкой я никогда его не называю ни в мыслях, ни на словах. Не получается. Не похож он на папочку и на папку, он похож на Хаджаратовича, и все.
Лейлико — моя вторая мама («мамочка», как говорит она), или попросту мачеха. Звучит, празда, грубовато, А Лейлико мягкая, резкого слова от нее не услышишь. От длительных бесед даже очень мирного характёра Лейлико устает и жалуется на головную боль; чужие печали, как она объясняет, её травмируют. Хаджаратович называет Лейлико «Сметанкой». Кожа у нее редкостной белизны. Если же учесть, что её волосы и брови черные-пречерные, ну прямо смоляные, то самый яростный враг и тот скрипнет зубами, но промолчать промолчит: духу не хватит сказать, что Лейлико некрасива.
Тамада же — огромный сибирский кот с зеленоватыми глазами; он обожает валерьянку, от которой приходит в неистовство. Из-за этой порочной склонности и получил свою кличку.
О себе что рассказать? Мне шестнадцать лет, учусь в ветеринарном техникуме и являюсь прэдставительницей нового подрастающего поколения, если говорить словами Хаджаратовича.
В техникум меня устроил Хаджаратович. Он там преподает. И вообще мы потомственные ветеринары, дедушка тоже был ветеринаром. Правда, у него не было диплома. Он лечил настойками из траз, словом, народными средствами, и, говорят, это здорово у него получалось.
У Хаджаратовича есть диплом, зато он не лечит, а делится в техникуме опытом, почерпнутым из множества книжек. По совместительству, заодно с моим дядей, живущим в деревне, он делает вина с сахарным сиропом. Конечно, не из любви к жанру. Потом они вино продают односельчанам дяди или оптом в соседние села к поминкам и свадьбам. Я мечтаю, что когда-нибудь Хаджаратовичу не повезет в этом — например, полопаются все бочки с вином или ещё что-нибудь случится. Может, тогда он бросит это дело? А?
Я, по всей вероятности, получу диплом ветеринара, чтобы, как утверждает Хаджаратович, продолжить славные традиции нашего дома. Но я против.
И вовсе не потому, что мне противны «наши четвероногие друзья», как ласково называет их Хаджаратович на лекциях. Ничего подобного, я их даже люблю, и преимущественно здоровыми. Каждое лето, когда гощу в деревне, завожу дружбу с телятами и козлятами. Телятам таскаю соль, которую они нетерпеливо слизывают с ладони шершавыми языками.
Языки у «их ну точно наждачная бумага, только мокрые. Как можно раньше выпускаю козлят из загона, чтобы здоволь напрыгались на солнышке. Но традицию продолжить не хочу. Однако пока каждое утро, не считая воскресенья, плетусь вместе с отцом в техникум. Вот и сегодня тоже.
— Лейлико, чем накормишь своего старика? — слышу я.
Значит, Хаджаратович почти готов. Я лихорадочно заплетаю косы, пытаясь одновременно нашарить под кроватью старые туфли. Сейчас Лейлико запоет:
— Тэмрико, скоро ты, солнышко?
Это она мне.
— Тамара, опоздаю, — торопит Хаджаратович.
Позавтракать, как всегда, не успею.
— Ну и спокойная душа! Целой ночи не хватает, спала бы себе и спала! — замечает каждое утро Лейлико.
Наконец я готова и догоняю Хаджаратовича у калитки. Он оглядывается на меня через плечо:
— Ну, как дела?
— Хорошо!
— Позавтракала бы! — выскакивает на балкон Лейлико. И так всегда: она у нас человек внимательный.
В техникум приходим за пять минут до начала, я бегу в аудиторию, а Хаджаратович неторопливо шествует в учебную часть.
Только прозвенел звонок, как моя соседка Алина привычным движением толкнула меня в бок. Это значит, что нужно сосредоточиться. Сейчас она введет меня в курс событий, происшедших со вчерашнего дня. Новости Алина рассказывает только на лекциях — в перерывах же предпочитает слушать других, наверное, чтобы пополнить запас своих новостей. Преподаватели устали делать замечания за эти наши вечные перешептывания и, кажется, наконец, махнули на нас рукой: Алина что твой кремень — все выдержит, лишь бы была слушательница, в которую можно переложить избыток информации.
— Знаешь новость?
— Какую?
— Твоего отца посылают в деревню.
— Врешь?!
— А ты правда не знала?
Я промолчала.
— Это все знают! Но ты не переживай. Он, наверное, что-нибудь сделает. Сам не захочет, останется.
— Если надо, так поедет! — обрываю я её, хотя точно знаю, что никуда Хаджаратович не поедет.
Никуда!
Глупая Алинка, говорит: не переживай. Если бы поехать в деревню!
Прежде всего я ушла бы из техникума и поступила в среднюю школу. Мне всего два года до аттестата зрелости. А Хаджаратович одну меня здесь не оставит: «За девушкой нужен глаз да глаз».
Во-вторых, в деревне сколько угодно ходи по зеленой-презеленой траве, рви фрукты, спускайся к роднику, никто тебе ничего не скажет. Главное же потом, после школы, можно было бы заикнуться и о театральном институте, который снится мне в самых лучших, в самых долгих снах. А наяву — только слово скажи — Хаджаратовича хватит удар:
«Моя дочь на сцене будет кривляться? Позорить нашу фамилию?!» Трудно, наверное, поверить, но он такой, несовременный. Однако мне почему-то кажется, если Хаджаратович поехал бы в деревню и стал лечить телят, жеребят, а то и буйволят, мы как-то столковались бы. Особенно я полагаюсь на телят. Уж если они с ладони Хаджаратовича будут слизывать соль, то это совсем-совсем другое дело.
— Ты что, обиделась? — драматическим шепотом допытывается Алина.
— Ещё чего!
— А знаешь, Инка влюбилась в своего учителя музыки. Правда, клянусь здоровьем мамы и папы!
Представляешь?
— Предстазляю!
— Чего ты не слушаешь?
— Слушаю.
— Надулась, да?
— Нет!
— Я же вижу! Подумаешь, какой кошмар! Все равно вы никуда не поедете.
— Я же сказала, поедем, если нужно.
— Чего шипишь?
— Отстань!
— Ой, мамочка, да кто же пристает? Сто лет весело жить и тебя не видеть!
Алина отодвигается от меня. И некоторое время лектор говорит один, что в нашей аудитории случается не часто.
Хорошо бы на переменке найти Хаджаратовича и сказать ему: «Па, это правда, мы в деревню поедем?» Но не поверит ведь он ни этому «па» (какой же он «па»?), ни моим благим намерениям. И все оттого, что у нас с ним отношения, как на границе: настороженно-выжидающие. Когда Хаджаратович и мама разошлись, то сторонники мамы, а их было очень даже много, не жалели красок, описывая чудовищный эгоизм Хаджаратовича и продуманное коварство Лейлико, ловко занявшей место моей мамы. Я же фигурировала в этих обвинениях как живой укор отцовской совести. Мне кажется, Хаджаратович именно из-за этого так относится ко мне. На самом деле, кому приятно каждый день видеть укор своей совести?! Только я всё-таки уверена, вопреки мнению многочисленной родни Хаджаратовича, что мама не оставляла меня в качестве живого укора в доме Хаджаратовича. Просто ей, наверное, нельзя было взять меня с собой. Мало ли какие могли быть причины.
Мама у меня не ветеринар. Ничего даже похожего. Она работала продавщицей в огромном белом гастрономе, в лучшем его отделе — кондитерском.
Когда меня, ещё маленькую, приводили к маме, она казалась мне волшебницей, столько у нее было богатств: огромных коробок всевозможных конфет, большущих плиток шоколада, пачек печенья, вафель— словом, у нее было все, о чем я могла тогда мечтать. И она была очень щедрой волшебницей, целыми днями раздавала свои богатства, а они не иссякали. Притом мама улыбалась. Очень здорово улыбалась. Дома она никогда не бывала такой, и вообще я, как ни странно, плохо запомнила, какой мама была дома, но зато совершенно четко помню её, светлую — из-за белого халата и шапочки — на фоне разноцветных коробок. И я считала, что там все её любят и все восхищаются ею. А как-то наш знакомый, живущий напротив, в большом семиэтажном доме— он и сейчас там живет, — сказал маме: «Лика, у вас глаза, как озера в горах». Теперь я думаю, что это довольно банальное сравнение. Но тогда меня его слова поразили, а так как я не видела озер, но знала, что это вроде лужиц, только в миллион раз больше, то бегала смотреть лужицы и искала сходство с мамиными глазами. Сходства не было, но лужицы сами по себе мне очень нравились, особенно после ливня. Тогда они становились прозрачными, чистыми.
Теперь мама живет в другом городе, и мы с ней редко видимся, слишком редко. И потому счастья в этом нет. Скорее горечь и неловкость. Но все равно от этих встреч отказаться меня никто не заставит.
Звонок. Наконец-то! Я поспешно собираю портфель. И зачем только вытаскивала тетрадки?
— Куда ты? — любопытствует Алина.
— В Турцию! — огрызаюсь я.
— Инка, слушай! — зовет Алина и бежит к ней.
Сейчас она возьмет её под руку, отведет в укромное место и скажет доверительно, ради этого случая отказавшись от своего правила — на переменках только слушать: «Знаешь новость, Инка? Тамара стала такая воображала! Можно подумать — отца министром назначили!»
По лестнице бегу, как на пожар, боюсь, столкнемся с Хаджаратсвичем — остановит.
Лейлико, конечно, дома. Для портнихи слишком поздно, Лейлико ходит к ней, как на работу, к девяти часам; для подруги слишком рано, подруга работает и бывает дома только после шести. Лейлико лежит на тахте и читает.
— Ты чего, лапочка, так рано? — спрашивает она.
Из вежливости. Как бы я не подумала, что ей безразличны мои дела.
— Ты слышала — его переводят в деревню.
— Кого его?
— Нашего Хаджаратовича.
Я стараюсь это сказать шутливо, небрежным тоном, но, как всегда, когда мне приходится называть его по имени, чувствую страшную неловкость.
— Что ты говоришь? — иронизирует Лейлико, но вполне дружелюбно. Я надеюсь, что ирония относится к тем глупцам, которые сообщили мне об этом.
— Алинка сказала, а она все знает.
— Раз она все знает, так зачем, солнышко, спрашивать меня?
— Значит, она соврала?
— Стоит ли так грубо? Просто из техникума когото пошлют. Там и так сверх штата работают.
— Снимут с работы, да?
— Зачем снимут, Тамрико? Ты, право, как ребенок! Какой-то деревне до зарезу нужен ветеринар; мало ли сумасшедших на свете: захотелось лишнего человека кормить! Вот из техникума им и пошлют специалиста.
— Значит, всё-таки пошлют?
— Тамрико, солнышко, что за странный интерес?!
Тебя, во всяком случае, никто не пошлет.
— При чем тут я? Я о Хаджаратовиче спрашиваю.
— А уж за него беспокоиться, детка моя, просто смешно. Славу богу, у твоего отца есть хорошие друзья, да и родственников хватает.
— Значит, окопается в городе?
— Тамрико-о, что за тон! Это ужасно, если девушка вульгарна!
— Подумаешь! Лучше вульгарно говорить, чем вульгарно поступать.
Лейлико смотрит на меня долгим-долгим взглядом. В театре это, кажется, называется немой сценой. Она медленно встает и уходит в другую комнату. Больше говорить со мной Лейлико не станет.
Ни за что! Хаджаратович придет, она не нажалуется, но её молчаливое страдание будет столь выразительным, что он сразу все поймет. Я знаю это по опыту.
Однажды мы гостили в деревне у брата Хаджаратовича, моего дяди. Лейлико позвали к соседям посмотреть заболевшую корову, ведь и она ветеринар!
Правда, приходили за Хаджаратовичем, но он уехал с дядей в соседнюю деревню — покупать тонну винограда. Лейлико позвала к соседям и меня. Она любит показать, как мы с ней дружны.
Корова стояла в тени инжирового дерева и уныло смотрела на разложенную перед ней сочную свежескошенную траву. Как только я глянула на нетронутую траву, поняла: не жилец она в этом мире.
Лейлико не стала близко подходить. Она у нас нервный человек, а рога у коровы были длинные и острые, хотя вид очень мирный, я бы сказала, даже доброжелательный.
— Может, она отравилась? — спросил сосед.
— Может.
— Или гвоздь проглотила?
— Вполне вероятно.
— А может, заразилась бешенством?
— А что? — оживилась Лейлико. — Кусала её бешеная собака?
— Нет! — сердито отрезал сосед.
— А почему же вы решили, что взбесилась? — поинтересовалась она.
— Я просто предположил. Может, её молоком напоить? Если это отравление… — Он нерешительно взглянул на Лейлико.
— Правильно. Начните сейчас же, — уверенно сказала та. — Этот метод, как правило, дает положительный результат.
К вечеру корова, несмотря на то, что её щедро напоили молоком, сдохла.
Дома я неосторожно пошутила при «чужих людях» — то есть при жене дяди, с которой Лейлико вечно соперничает, — что наш «специалист» ужасно испугалась, завидев корову, наверное, забыла, что корова — травоядное животное и ни при какой погоде не съела бы её. Из-за этой шутки, согласна, не очень смешной, но и не зловредной, как расценила её Лейлико, Хаджаратович и она не разговаривали со мной целую неделю. Правда, с Хаджаратовичем мы вообще редко говорим, но всетаки… На этот же раз нельзя ждать неделю. Никак нельзя!
— Что делать? — спросила я у Тамады, хозяйски уверенно усевшегося на самой середине тахты. — Не хотят говорить с нами. Мы плохо воспитаны.
Тамада вильнул хвостом: смирись, мол, гордый человек.
— Знаешь, Тамада, сейчас он придет, и мы очень серьёзно поговорим. Да? А трава в деревне, знаешь, чем пахнет? Хорошим настроением! Лейлико скажет: освежающий запах. Она считает, что хорошее настроение к траве не имеет никакого отношения.
Но нам-то все равно. Мы ведь знаем: хорошее настроение такое же зеленое и пахучее, как весенняя трава. Главное, чтобы Лэйлико не перехватила Хаджаратовича, пока мы с ним не поговорим. Правда, Тамада? А?
Но Тамада закрыл глаза и свернулся в клубок.
Сдается мне, он против всяких перемен в жизни, и переезд в деревню его вряд ли обрадовал бы. Там много собак, а Тамада боится их так, что даже через окно видеть не может. И вообще, я думаю, он заодно с нашей «Сметанкой», недаром не слезает с её колен. Но с кем-то надо же поговорить!
Наконец Лейлико прошла на кухню. Меня она, конечно, не заметила. Но раз она на кухне, значит, Хаджаратович вот-вот придет. Только бы не прозевать.
Звякнула калитка. Он! Я выскочила за дверь, и мы столкнулись на лестнице.
— Ты что, заболела? — спросил сн.
— Нет. Я хочу тебе что-то сказать!
Он удивленно посмотрел на меня, но тотчас его взгляд стал шарить за моей спиной, наверное, решил, что и Лейлико выйдет. Она не вышла.
— Что же ты хочешь сказать? — спросил он и стал подниматься по лестнице. Я волей-неволей поплелась за ним.
— Я хотела спросить о деревне.
— О какой деревне?
— Куда тебя посылают работать.
— А ты обрадовалась?
— Да, — сказала я и тут же поняла, что поступила опрометчиво: его иронический вопрос требовал совсем другого ответа или, в худшем случае, понимающего молчания.
— «Корзина горела, а её ручка смеялась над ней», — сердито заметил Хаджаратович. Он любил иногда блеснуть пословицей.
— Так, значит, горим? — спросила я.
Хаджаратович опять посмотрел на меня удивленно: чего я к нему пристаю?
— Что там о деревне слышно? — спросила Лейлико, наконец покинув кухню.
— И «Сметанке» все надо знать! — засмеялся Хаджаратович. — Больной я, Гиви такую справку составил— даже камень лопнет от сострадания. Потом, ты же знаешь, я пишу научный труд. Как же мне ехать? Но до недоноска, который пихал меня в эту дурацкую поездку, я ещё доберусь. Последним человеком буду, если не оставлю его в дырявых штанах. Видел-перевидел я таких!
— Не горячись, тебе это вредно! — сказала Лейлико.
— А кто тогда поедет? — не выдержала я.
Лейлико посмотрела на меня так, словно своим неуместным вопросом я убиваю Хаджаратовича.
— Дмитрий, если тебя это так интересует. Он в техникуме без году неделя. Да и все равно ему.
Чего он здесь не видел? И так свою комнату в псарню превратил. А в деревне хоть каждой собаке дом строй. Никто возражать не станет.
— Есть на кухне будешь, или сюда принести? — спросила заботливая Лейлико.
— На кухне, на кухне.
А Дмитрий — это Инкин отец. У него недавно умерла жена, Инкина мама. Теперь они живут вдвоем. Если он поедет, значит, и Инка с ним… С тех пор, как они остались одни, Инка с нами даже в кино не ходит, все с отцом. А как же музыкальная школа (и учитель музыки, если верить Алине)? Все придётся бросить?!
— Тамада! — сказала я. — Эх, Тамада!
Но он даже глаз не открыл.
— У, жирнюга! — Я спихнула его с тахты и пошла на кухню.
— Па, — я прислонилась к дверному косяку, всетаки опора, — па, поедем в деревню.
— Наша девочка помешалась на деревне, — сказала Лейлико.
— Если ты в семье младшая, то веди себя как младшая, — сурово отрезал Хаджаратович.
— Цыпленок уток учит плавать! — улыбнулась Лейлико. — Садись лучше, Тамрико, ешь.
— Па, поедем, — повторила я.
— Иди занимайся своими делами или садись ешь, — мягче сказал Хаджаратович. Наверно, «па» проняло его.
— Папа, — начала я опять.
— Зануда! — сказала Лейлико.
— Отстань, Тамара, не твоего ума дело.
— Ты жалкий обманщик!
Я поняла, что подумала это вслух, когда на миг оглохла от пощечины, которую мне отвесил Хаджаратович.
— Подумаешь! — сказала я, опомнившись, и попыталась улыбнуться.
— Что ты, что ты, дорогой, — повисла на его руке Лейлико. — Не волнуйся, прошу тебя! Глупая она ещё, ничего не понимает.
— Ты видишь? Нет, ты видишь, кто вырос в нашем доме? Как она с отцом разговаривает! Я, я виноват, распустил совсем!
Лейлико увела его в другую комнату, отодвинув меня плечом от косяка.
— Что ж, Тамада, прощай! — сказала я. Он стал тереться о мои ноги с подобострастным мяуканьем.
Мясо учуял на столе! Я схватила портфель и выскочила на улицу. Подумав, вернулась к дому и села на ступеньки. Может, Хаджаратович будет искать меня, выйдет, и мы с ним опять поговорим, на этот раз совсем по-другому.
Я ждала долго, почти до самых сумерек, потом встала и пошла к Инке.
— Что с тобой? — испугалась она, верно, под глазом был синяк.
— Ничего! — сказала я. — А папа твой дома?
— Дома, да ты заходи.
— Нет, Инка, лучше принеси мне темные очки и дядю Дмитрия позови.
Инка молча ушла. Она такая: знает, когда можно спросить, а когда нет. Сначала Инка вынесла очки, потом уж позвала отца.
— Что, Тамрико, не заходишь?
— Я спешу, дядя Дмитрий, — сказала я, — только хочу сказать…
— Зайди в дом, все и расскажешь.
— Нет, нет, я здесь… Хаджаратович — ну отец мой — обманщик, а вовсе не больной. Не верьте ему.
— Подожди, Тамрико, не горячись, — начал было дядя Дмитрий. Но я его перебила:
— Пожалуйста, ничего не говорите, не надо. А Хаджаратович и вас обманул и всех всегда обманывал и обманывает… До свидания! — попрощалась я и ушла, но тут вспомнила, что денег у меня ни копейки. И вернулась.
Дядя Дмитрий и Инка ещё стояли «а лестничной площадке. Заметив меня, Инка сбежала по ступенькам.
— Оставайся у нас, — сказала она.
Но я только мотнула головой. Боялась, что если заговорю, то разревусь. И молча стала стаскивать с руки золотые часы. Неделю тому назад их мне подарила папина родня ко дню рождения. «Бедной сиротке!» — сказала при этом тетка. Это они назло Лейлико. Получается, вроде бы из-за нее я «сиротка». А часы красивые. Очень. Таких у меня никогда ещё не было.
— Вот, — сказала я дяде Дмитрию. — Часы. Мне деньги нужны, к маме поехать. Двадцать рублей.
Он посмотрел, мне показалось, недовольно и молча ушел.
— Ну зачем ты так? — обиделась Инка. — Часы…
Дядя Дмитрий принес двадцать рублей.
— Среди людей живем, доченька! — сказал он.
— А часы оставь себе.
— Я пришлю сразу же, как приеду.
И вдруг он погладил меня по голове. Я вырвалась, и побежала, и всю дорогу до вокзала ревела.
Ничего не могла поделать.
В поезде напротив меня сел какой-то подвыпивший дядя.
— Девушка, — сказал он, — снимите очки. Уже нет солнечного явления.
Мне стало смешно. Какой он глупый! И не знает, что это самое солнечное явление только начинается. А очки можно снять через несколько дней — синяка уже не будет.
Окончание. Начало см. № 2 за 1973 год
После ужина по субботам в огромном физкультурном зале показывали кинокартины.
Сметанин воспользовался тем, что связисты батальона проходили обычно в зал без строя, по одному. Выйдя из столовой, Сергей откололся от остальных. Вначале желания его были неопределенны, он пошёл в казарму и сел было писать в Москву.
«Здравствуй, Леха! — написал он. — А жизнь здесь пошла…» — на этом Сергей остановился, он не мог четко сформулировать, какая именно началась жизнь, но чувствовал, что жизнь стала иной. Месяц назад он писал: «…наверное, я похож на гладиатора, который не выступает на арене, а лишь дожидается своего часа…». Сравнение было куда лихое: Сергей тайно надеялся, что Алеша встретит Лену и покажет письмо ей.
Сегодня сравнения в голову не приходили. Сметанин отложил почти чистый лист бумаги. Он сидел в пустой казарме, на коричневом табурете у своей синей тумбочки, перед его глазами были ровные ряды аккуратно заправленных коек. Одиночество постепенно охватывало его. Сергей боялся этого чувства.
«Пойду в библиотеку!»— решил он внезапно.
Мысль о том, что совсем рядом, в библиотеке, сидит сейчас милая голубоглазая женщина, которую, стоит только выйти из казармы и пробежать сотню метров, можно увидеть, — мысль эта сделала его на мгновение счастливым.
Не раздумывая, Сергей вытащил из тумбочки недочитанного Плутарха и побежал на улицу.
Солдат в библиотечном зале было мало. За барьером горела зеленая лампа; Нина Васильевна сидела у стола и читала. Сметанин подошел и поздоровался. Нина Васильевна подняла на него глаза, посмотрела; Сергею показалось, что она знает, почему он появился здесь.
— Что же вы без бушлата по морозу? — спросила Нина Васильевна.
Муж рассказал ей всю историю ночной тревоги, представляя главным героем Сметанина; в его, Марата, сознании, воспитанном на традициях детдомовского братства, так мог поступить только хороший товарищ. «Хоть он и растяпа, — говорил Марат, — но молодец… Мишина не испугаться! Да перед Мишиным старослужащие дрожат листами осиновыми…»
— Когда бежишь, не холодно, — сказал Сметанин. — Вы знаете, я не осилил Плутарха… Если можно, я здесь сейчас дочитаю биографию Суллы. Плутарха сдам, а возьму Тынянова… Я видел «Смерть Вазир-Мухтара»… Вон там стоит эта книга, на второй полке…
— Библиотека скоро закроется… Мне пора домой, — сказала Нина Васильевна. — Минут через двадцать…
— Ну, я посижу, — сказал Сергей.
— Хорошо. — Нина Васильевна снова опустила голову к книге.
Сметанин сел за первый стол. Барьер был высок, Нины Васильевны Сергей не видел—только верхушку зеленого абажура лампы.
Подошел солдат менять книгу.
— Вы мне сами что-нибудь подыщите, — попросил он Нину Васильевну.
Она встала, подошла к стеллажу, подняла руки — широкие рукава платья упали к локтям. Сметанин оторвался от книги и глянул на её чуть полную фигуру. Нина Васильевна обернулась. Сергей опустил глаза на страницу, механически прочитав: «Между тем Марий, находясь под угрозой плена, лишил себя жизни».
«Марий… Марий, — повторял про себя Сметанин. Ему показалось, что Нина Васильевна заметила его взгляд. — Стыдно… Неудобно это…»— подумал он, не чувствуя, однако, ни стыда, ни неловкости.
— Сметанин! — громко окликнули его.
Митя Андреев стоял на пороге библиотеки.
— Бегай ищи тебя! — заговорил он быстро, подходя к Сметанину, но поглядывая в сторону Нины Васильевны. — Нас в кухонный наряд запрягли…—
Митя с особенным удовольствием выговорил слово «запрягли», которое означало, что взвод связи назначили неожиданно на кухню вместо занятого другой работой подразделения.
— Пойдем, — сказал Сметании, ему хотелось, чтобы Митя побыстрее вышел из библиотеки.
Сергей встал, подошел к барьеру и положил Плутарха:
— Нина Васильевна, я оставлю… А «Вазир-Мухтара» возьму в следующий раз…
— Хорошо, — кивнула она, продолжая заполнять формуляр солдата, которому нашла подходящую книгу.
— Спасибо… До свидания, — сказал Сметанин, желая, чтобы она посмотрела на него.
— До свидания. — Нина Васильевна слегка повернула голову, улыбнулась ему и вздохнула, когда Сметанин уже отошел: «Бедные ребята — целую ночь торчать на кухне!.. Да но, если взвод связи работает на кухне, Марат, наверное, будет почти целый день свободен… Очень хорошо…»
— Уже познакомились, — подтолкнул Митя Сергея. — Ловко…
Сметанин промолчал. И они побежали, ежась от холода, к столовой, в свей первый кухонный наряд.
Взвод связи построился в узком коридоре о на полковой кухне.
— Кого ждем? — спросил Золотов.
— Старшину Каменюка, он дежурный, — сказал Иванов.
— И в тот раз Лексикон дежурил, — заметил Маков.
— Что это за слово такое — «Лексикон»? — подтолкнул Золотов Сметанина.
— Раньше так называли словари…
— Ясно… А то прозвали старшину этого Лексиконом, а что такое…
— Взвод, смирно! — скомандовал Иванов.
Из двери вышел неторопливо в белой куртке и в фуражке старшина Каменюк, со складками на чисто выбритых полных щеках.
— Товарищ старшина, третий взвод связи прибыл для несения наряда по кухне…
— Вольно… Больных нет?
— Никак нет.
— Покажите руки…
Все протянули перед собой руки…
— Итак, товарищи гвардейцы, начну свой краткий инструктаж… — сказал старшина. — Прежде всего я хочу вас предупредить, чтобы при работе на кухне вы забыли о курении в неположенных местах и чтобы в вашем лексиконе не было разных этих слов…
— Каких, товарищ старшина? — спросил Золотов.
— Этих самых… не уставных…
— А-а, — сказал Золотов. — А вот… можно?
— …ругательств, не притворяйся, что не знаешь… Особое внимание обратите на мясной цех, давеча в нем работали из рук вон плохо… Кажется, все ясно… Теперь у меня к вам личный вопрос: кто из вас разбирается в задачах по физике?
— У нас один из университета есть, товарищ старшина, — сказал Иванов.
— Который?
— Сметанин, давай вперед…
Сергей вышел из строя.
— У меня дело вот такое, — сказал старшина Каменюк. — Вы-то действительно разбираетесь?
Сергей неопределенно пожал плечами.
— Зайдемте ко мне…
Они вошли в кладовую, где стояли тугие мешки с сахаром и крупами, бидоны с подсолнечным маслом.
На столе рядом со стопой конторских книг лежали тетради и несколько учебников.
— Я, неудобно говорить, но… одним словом, учусь.
У меня сынишка в седьмом классе, а я все стараюсь на год впереди него идти — в восьмом сейчас в вечерней учусь, трудно, конечно… Особенно физика меня мучит… Вот здесь у нас такая задача из контрольной… — Старшина открыл голубой задачник по физике Знаменского. — Номер двести тридцать три:
«Электропоезд движется с постоянной…»
Задачник напомнил Сергею уроки физики в школе, голос Киры Сергеевны… Лену… Он постарался отогнать эти воспоминания.
Старшина Каменюк с таким странным прозвищем — «Лексикон», стесняющийся того, что он учится, показался Сметанину беззащитным человеком, и Сергей накинулся на задачу под номером двести тридцать три с ожесточением, словно она была личным врагом старшины.
Когда через сутки, отработав в наряде, Сметанин лег в свою свежую, уютную постель, он сразу заснул. Ночь напролет ему снились глухие, бездонные металлические котлы, поварские порхающие колпаки, старшина Лексикон, триумфатором мчащийся в римской колеснице на синих лошадях. У лошадей были человечьи глаза.
Над елями висел в морозной дымкэ пухлый солнечный шар. Ограниченное с востока лесом, аэродромное поле на западе, у самого горизонта, было обозначено заставами деревень.
Лётчики работали третий час. В том, как после выброски, круто кладя на крыло послушные «анушки», они вели их на посадку, в том, как подруливали к старту и, не глуша двигателя, ждали очередную партию, была особая, успокаивающая новичка деловитость.
Сметанин надевал парашют в паре с Ярцевым. Они так плотно и удобно стянули друг друга лямками подвесной системы, что идти к самолёту по протоптанной след в след тропинке было даже приятно, несмотря на волнение.
Но мгновениями, глядя в спину впереди идущего, Сметанин неожиданно представлял, как падает с нераскрытым парашютом на пики елового леса, как его ищут, находят, как чужие люди испытывают особую жалость к нему оттого, что среди весёлого зимнего дня им приходится сталкиваться со смертью.
В самолёте расселись друг против друга по пять человек вдоль бортов.
Для старослужащих этот прыжок с самолёта был как бы внове. Последний, осенний, они совершили три месяца назад. Межсезонье нарушало привычку к прыжкам, которую приобретают солдаты за напряженное время боевой учёбы.
Золотов сидел наискосок от Сметанина. В какой-то момент они глянули друг на друга; Золотов подмигнул Сергею.
Сметанин отвернулся и зевнул. Он должен был прыгать вторым, следом за Андреевым.
Пилот закрыл дверь и прошел в кабину. Самолет задрожал, с надсадным гулом, будто с трудом отрывая лыжи от наста, развернулся, двинулся к взлётной полосе и, пропрыгав по рифленым застругам, оторвался от земли.
Едва самолёт очутился в воздухе и Сметанин понял, что пути к отступлению отрезаны не только в его сознании, но и физически, что прыгать придётся непременно, он почувствовал себя спокойнее.
«Если бы Ленка Чернышева каким-нибудь чудом оказалась здесь… Уж, наверное бы, я глядел веселее… В сущности, почему-то всегда стараешься выглядеть не таким, какой ты есть на самом деле, особенно перед людьми, которые тебе нравятся… Мне ни разу в жизни прежде не случалось прыгать с самолёта; если бы я прыгал часто, то знал бы прочно, что пересилю себя и прыгну, знал бы не только сейчас, но ещё вчера перед отбоем, когда объявили, что завтра будут прыжки… Но если бы здесь была Лена, я бы не стал думать о том, что со мной может случиться, а старался бы сделать такое, что могло бы ей понравиться и чтобы после этого она смотрела на меня другими глазами… Как я любил глядеть на нее, когда она смеялась и откидывала голову назад и чуть вбок, и волосы у нее ссыпались в одну сторону…»
Второй пилот с висящим под коленями небольшим парашютом прошел из кабины в хвост, волоча за собой чёрный шнур от ларингофона, и остановился там с флажком у двери. Выпускающий офицер встал и крикнул:
— Карабины!
Все поднялись и защелкнули карабины вытяжных фалов на тросе. Офицер проверил закрепление и, подойдя к двери, накинул на общий трос свой карабин.
В хвосте на табло вспыхнула желтая лампочка:
«Приготовиться»…
Андреев подвинулся ближе к двери.
Второй пилот приоткрыл дверь. Холодный вихрь ворвался вовнутрь. Сергею стало жарко; он напрягся, чтобы поувереннее сделать последние шаги.
Взвыла сирена. Пилот распахнул дверь. Андреев закрыл собой голубой проем. Сергей шагнул следом.
Зелёный сигнал, лицо выпускающего с прищуренными глазами, порожек, обитый вафельной резиной, качающийся белый горизонт — все мгновенно мелькнуло перед ним. Он сильно оттолкнулся, нырнул в пустоту; в лицо хлестнуло колючим ветром высоты и движения.
Но вдруг вместе с ощущением свободного падения, которое он испытал уже раз и запомнил, он почувствовал сильный рывок, который забросил его куда-то вверх. У него сперва всё потемнело в глазах, а затем пошло расплываться мутными зелёными кругами.
— А, чёрт! — Подполковник Алишин, прикрыв в глаза ладонью от солнца, глянул в зенит.
— Смотри! Смотри! — закричал кто-то из солдат рядом с ним.
Все, кто стоял в морозной тишине на околице деревни в пункте сбора, у машин с парашютами, и те, кто ещё шёл сюда, таща свои парашюты, проваливаясь в снег, по просторному полю площадки приземления, казалось, услыхали этот крик и стали напряженно всматриваться в небо.
Бесшумно подъехала машина командира полка.
Полковник Гончаров выпрыгнул из нее легко, почти на ходу, одетый в ту же зелёную десантную робу, что и все остальные, но в серой папахе и особых меховых сапогах…
Мишин — он был старшим на площадке приземления, — обернувшись к нему, закричал:
— Полк! Смирно! — И, приложив ладонь к виску, направился было к командиру полка, но тот замахал руками и показал на самолёт: — Связь есть?
— Так точно… Набирают высоту…
— Кто зто там?
— С самолёта сообщили: рядовой Сметанин — фал вместо чехла к парашюту оказался привязан…
— Год службы?
— Первый…
— Хреново!.. Команду «отставить» на старт дали?
— Так точно…
— Пошли к рации.
Они заскрипели снегом по пропечатанной шинами колее: впереди командир полка, Мишин чуть сзади…
— За три года первое ЧП подобного рода, — говорил командир полка, оглядываясь через плечо на самолёт. — Мне кажется, благополучие породило безответственность… Где начальник парашютнодесантной службы?..
— Не могу знать…
— Вызвать немедленно. Вездеход?! Почему нет вездехода? Вы ответственный за площадку приземления… Санитарная машина в лес не пролезет…
— По инструкции…
— К черту ваши инструкции!.. Почему не обеспечили?!
Самолет продолжал набирать высоту.
Полковник снял перчатки, папаху, вытер пот со лба.
«У него один шанс: обрезать стропы — и на запаске… И быстрее! Сообрази это побыстрее!..»
Выпуклая линза земли в пятнах лесов, небо с рыжей туманностью солнца вращались стремительной каруселью, осью которой был Сергей.
Он потерял себя в этом движении; ужас от непоправимости происшедшего, головокружение, и тошнота сковали его.
«Втянуть в самолёт не могут… Точно… не могут!
Отцепить? Отцепить не могут — кому охота отвечать, в случае чего… В каком случае? Неужели все — аут?..
Когда же ошибся?! Я отошел на укладке, а потом перевязывал узел! Господи! Зачем я перевязывал его после проверки! Они не отцепят—не имеют права… Сам?! Сам! Только сам!.. Сам! Резать стропы! Нож?!»
Тяжелый, в эбонитовых ножнах, штык от автомата, который мог быть ножом, пилой, кусачками, нравился Сергею своей мужской увесистостью. Сейчас штык не был просто красивой игрушкой — он превратился в то единственное, что связывало Сметанина с землей и жизнью.
Штык был засунут под резинки запасного парашюта,
Руки Сергея закоченели. Преодолевая подступающую тошноту, он сильно прижал левой рукой ножны плотнее к запасному парашюту, скрюченными пальцами правой руки выдернул из них нож.
Сергей закусип губу. Чузствуя солоноватый привкус крови, поднял руки над головой, с ожесточением резанул лезвием по лямкам; стропы отпружинили в сторону, как лопнувшие струны…
Там, на земле, люди затаили дыхание.
Он полетел спиной к земле, очень удачно для раскрытия запасного парашюта… Выронив нож, он рванул от себя неожиданно тонкое после рукоятки ножа кольцо запасного…
Тишина оглушила его, как взрыв…
«Жив! Жив! Жив! Я жив!.. О, как теперь я буду жить!.. Каждая секунда алоя! Я жив!»
Сергею показалось, что он впервые ощутил своё присутствие в мире.
Земля была ослепительно белой.
«Я жив!.. Буду жить всегда!..»
Его мягко уронило в колючий снег. Ветер запарусил парашютом. Сергея несколько десятков метров волочило по снежной целине; не было сил, чтобы подтянуть к себе нижнюю стропу — погасить купол.
Порыв ветра утих; Сергей быстро подобрал к себе стропой кромку полотнища… оно опало… Лежа на боку, он стал отстегивать подвесную систему — не поддающиеся пальцам морозно-жгучие замки и карабины, скрепляющие толстые плоские тесьмы лямок.
Сзади послышался торопливый скрип шагов по снегу; Сергея окликнули; он повернул голову.
«Иванов… А я нож потерял… Черт с ним!..»
Иванов подбежал и молча начал собирать купол парашюта.
— Я нож потерял, товарищ сержант, — сказал Сметании.
— На снегу не сидите… Вставайте… Я понесу ваш парашют…
— Марат! Марат!
— Ну, здрасте, плакать… Всё нормально…
— Я сначала думала — с тобой… Всё время кажется, что-то случится, вот-вот случится…
— Ну-ну…
Углов отвел её к дивану, посадил, присел рядом.
«Плачет… Как девочка…»
Он хотел погладить её по голове; постеснялся.
— Потом Панферов с площадки приехал, говорит,
видел тебя… А Римма прибежала, сказала: из нашего батальона… Сметании…
Углова охватило раздражение. «Уже все всё знают… Теперь начнут судачить… Сочувствовать… Ведь надо же, чтобы в моём взводе… Я становлюсь неудачником…»
Он встал, походил по комнате, начал расстегивать холодными пальцами портупею.
— Ещё одно ЧП на мою голову. Об академии теперь лучше не заикаться. При каждом удобном случае будут тыкать: дескать, за людьми научитесь следить. Черт бы побрал этого разгильдяя!.. Надо же, фал к полюсному отверстию присобачил!..
— Ты сам говорил о нём раньше иначе…
Нина Васильевна мокрыми ещё от слез глазами посмотрела на мужа, на его разгоревшееся в тепле после морозного ветра лицо. Марат повернулся к окну, и при свете зимнего дня ей вдруг стали видны морщины у него на лбу и у рта. «Я, наверное, тоже старею», — подумала она почти с испугом.
— Может быть, и говорил. — Углов всё больше раздражался оттого, что её слезы, страх за него так быстро перешли в трезвый разговор о солдате. — Но я не знаю, каким надо быть олухом, чтобы фал к полюсному отверстию… всё равно, что к голове привязать!.. Слава богу, его хватило на то, чтобы спасти свою драгоценную жизнь…
— У тебя предвидятся неприятности, вот ты так и говоришь… Нельзя же всерьёз ставить на одну доску выговор от начальства и человеческую жизнь…
— Выговоры от начальства — тоже жизнь… Один выговор, другой выговор…
— И ты вовремя не получишь очередное звание…
Конечно, — Нина Васильевна усмехнулась, — начальство — это так ужасно… Гораздо страшнее, чем летать на привязи за самолётом…
— Ты не о том, — пугаясь её усмешки, сказал Марат. «Чего доброго, я у неё сойду за труса…» Он решительно оборвал разговор: — Пусть твой Сметании — герой, а я проголодался. — Углов кинул на тахту портупею и, не переодеваясь, как обычно дома, в спортивный костюм, сел к столу.
— Руки вымой. — Нина Васильевна вздохнула.
— Ты не забыла? У Золотова послезавтра день рождени:
— Помню — откликнулась она и пошла на кухню.
Золотову открыл Углов, одетый в штатский о черный костюм и казавшийся оттого меньше ростом.
— Хоть суточной увольнительной заманил тебя. Просто не придешь, какой ты человек…
— Товарищ старший лейтенант… — протянул Золотов.
— Что, товарищ ефрейтор? — Углов помог Золотову снять шинель. — Давай, Андрюша, заходи.
Они вошли в комнату.
Изредка приходя к Углову в гости, Андрей Золотов, привыкший к быту общежитий, немного терялся в домашней обстановке. А сегодня в квартире Угловых так соблазнительно пахло пирогами и Марат был таким парадным, даже чуть незнакомым, что Андрей совсем смутился. Он одернул мундир и глянул на себя в зеркало у вешалки.
— Андрей, здравствуйте! — Нина вышла из кухни в фартуке поверх светлого платья.
Когда она видела вместе Марата и Золотова, ей сразу вспоминались все рассказы мужа о детском доме и оба эти взрослых человека представлялись ей мальчишками.
Нина быстро подошла к Золотову, обхватила его одной рукой за шею, прижалась на мгновение своей разгоряченной щекой к его холодной щеке, а потом поцеловала.
Черные цыганские глаза Золотова счастливо блеснули, и он покраснел.
— Поздравляю, — сказала Нина. — Только со скольким же летием поздравлять!.. Марат мне говорил, говорил…
Они прошли в комнату.
— Я, Нина Васильевна, точно не знаю… Наверное, двадцать два — двадцать три… Ведь и день рождения у меня назначенный. Меня в этот день в детский дом привезли.
— А вдруг тебе всего девятнадцать? — сказал Марат. — Ты в Ильичёвск попал в сорок втором…
— Зачем считать! — Нина сняла фартук и кинула его в коридор на стул. — Пусть он будет подольше молодым… За стол! — скомандовала она мужчинам.
— Э, нет! Стоп! — Марат поднял обе руки вверх. — Внимание! Сперва подарок…
Он открыл дверцу шкафа и вытащил чемодан. Чемодан был желтый, «под кожу», с ремнями-застежками.
Золотов покраснел.
— Ну, как, хорош на демобилизацию? — нетерпеливо спросил Углов. — В части, пожалуй, ни у кого лучше не будет…
Золотов кивнул.
— Внутри прочие причиндалы… Поедешь — пригодится…
— Спасибо, — сказал Золотов.
Сели за стол. Углов налил водку Золотову, себе…
— А мне? — спросила Нина.
— Водку? — удивился Марат.
— Конечно…
Марат покачал головой, налил Нине.
— Он всегда такой недоверчивый был? — кивнула Нина на мужа.
— Кого ты спрашиваешь, — сказал Углов.
— А я многое помню… — сказал Золотов. — Честное слово, помню…
— Ничего ты не помнишь… Ты же таким малышом был… Знаешь, Нин, бегал маленький, черненький; никогда не плакал… вот не помню, чтобы плакал…
— Давайте пить, — сказала Нина, — вино ждать не любит…
— Хватит вспоминать. — Углов встал. — За тебя, Андрюша! Чтобы ты всегда был счастлив!
Он выпил, и Золотов выпил, и Нина выпила.
— Теперь танцевать. — Нина поставила рюмку и прищелкнула пальцами.
— Тебя, как всегда, с первого глотка. — Марат взял Нину за руку. — Словно девочку…
— Танцевать!
— Хорошо, танцевать так танцевать… — Марат встал и подошел к радиоле. — Вальс? Танго?
— Вы что хотите, Андрюша? — спросила Нина.
— Женщины выбирают, — солидно сказал Золотов.
— Значит, вальс…
— Я плохо танцую, — сказал Золотов после нескольких тактов.
Он танцевал и думал, что когда-нибудь у него будет такой же дом, так же в углу будет стоять радиола, и телевизор, и полки с книгами, и такой же буфет.
— Ещё по маленькой, — сказал Углов.
— Мне в часть надо…
— Ночевать у нас останешься… Я тебе сейчас спою…
Углов достал со шкафа гитару, сел, закинув ногу за ногу, наклонился к струнам.
— Свою, — попросила Нина.
Углоз кивнул и стал серьёзным:
Голос у него был не сильный, но слушать его было приятно.
Нина смотрела то на него, то на Андрея.
«В наше время все быстро меняется, а ещё быстрее забывается… пока живешь, проживешь десять жизней. А вот они помнят… свой Ильичевск помнят…»
Ей стало грустно, что нет у нее таких давних друзей.
Нина дотронулась до обшлага золотовского мундира.
— Говорят, «офицерские жены, офицерские жены»… Так уже привыкли: «офицерские жены»… А если взять дальний гарнизон, да дрова эти проклятые, да девять месяцев зимы… того нет, другого нет… Только устроили всё по-человечески — и опять поехали… — Она убрала волосы со лба. — Цыганское мы сословие…
— Да что ты жалуешься! — крикнул Углов. — У него праздник…
Золотов и Сметании шли к центру города.
Сугробы у тротуаров сливались в крутой вал, кое-где в него были воткнуты рыжие скелеты новогодних елок. Им встретилась молодая женщина в шубке, туго облегающей её полную фигуру.
Сметанин и Золотов остановились, уступая дорогу; посмотрели вслед.
— Дурак ты, в отпуск не поехал… — сказал Золотов.
— Что мне в Москве делать? — спросил Сметанин и сам себе ответил: — Нечего…
Как говорилось в приказе по части: «…за смелые и решительные действия, проявленные при совершении парашютного прыжка, рядовой взвода связи Сметанин награждается фотографированием у Знамени части». Командир полка добавил ему ещё двое суток отпуска, и за эти двое суток Сергей мог побывать в Москве, встретить там Новый год; но он не поехал.
— Съездил бы, развеялся, — сказал Золотов. — Всё лучше, чем в казарме.
— А ты, говорят, день рождения у командира взвода отмечал? — Сметанин искоса посмотрел на Золотова.
— Да, — коротко ответил Золотов.
Старослужащим его история была известна; посвящать же в нее чужих ему молодых солдат Андрей не хотел.
— Родственники, наверное? — попробовал догадаться Сметанин; его интересовало, что за особые отношения существуют между Золотовым и старшим лейтенантом Угловым. — Ты троюродный племянник Нины Васильевны? Или твоя тетя была замужем…
— Мы со взводным из одного детдома, — оборвал его Золотов.
Ему не понравилось то, что Сметанин назвал жену Углова по имени; да и вообще, другого такого не в меру любопытного Андрей отшил бы быстро, но рядом с ним шёл человек, который болтался за хвостом самолёта и сумел выпутаться из такой передряги. У Золотова год назад случился во время прыжка перехлест купола стропой, и он до сих пор помнил, как свистел метров триста лишних, пока, дергая изо всех сил стропу, не сбросил её с купола.
— Куда пойдешь? — спросил Золотов.
— В кино, что ли, — пожал плечами Сметанин.
— Идет, не знает куда… Салаг в увольнение пускать — пустое дело. А хочешь со мной?
— Куда?
— В тепле, и весело… Посидим… Знакомая у меня есть, Наташа…
— Неудобно… Твоя же знакомая…
— Поехали, — решительно сказал Золотов. — Наташка — человек… Она из деревни, здесь неподалеку… В городе комнату снимает… Комнатенка-то — шириной с кровать, а хозяйка дерет, как за настоящую… Монастырь видел?
Сметанин кивнул.
— Вот около него она и живет.
Ехали мимо бывших купеческих особняков. Сергею было интересно смотреть на толстостенные дома с высокими окнами бельэтажа и с амбразурами подвалов; потом дома замелькали поплоше — деревянные…
«Окраина…»
Сергей почувствовал себя неуютно…
«Лучше бы в самом деле в Москву уехал…»
У дома, к которому они подошли, ворот не было; ржавые петли торчали из обшарпанных каменных столбов. Золотов зашёл во двор, Сметанин остался на улице и принялся расхаживать взад и вперед, подбивая носком сапога ледышку.
— Ну, вот… Уехала наша Наташа на деревню к мамочке… — Золотов остановился перед Сметаниным, засунув руки в карманы укороченной для шика шинели.
— Пошли монастырь посмотрим, — предложил Сергей.
— Монастырь… — Золотов усмехнулся и покачал головой. — Ладно, пошли… Все равно увольнение пропало.
Кошка метнулась поперек пути в пустом проходе под надвратной церковью. Золотов и Сметанин одновременно закричали. Кошка остановилась и бросилась назад.
— Чуть-чуть, — сказал Золотов.
— Серая, не страшно…
— Ну, да… У меня раз деталь шла, на гражданке, её надо было, как керн, — на конусочек; микроны ловить приходилось… Ни у кого не идет. Сборка захлебнулась… Вдруг у меня прорвало; пошла деталь… день, два, три… На четвертый иду в смену — кошка, ну, точно как эта, шмыг у ног перед проходной… Все псу под хвост — опять брак…
Две старые, развесистые березы заиндевелыми ветвями маскировали пухлую розовую церковь и пять её крытых золотой чешуей куполов. Было безлюдно и тихо.
Монастырь реставрировали. У стены стояла бетономешалка, лежали кучи кирпича.
— На что деньги идут… — посетовал Золотов.
— Полезли на стены, — сказал Сметанин.
Обойдя огромный монастырский двор, возле угловой башни нашли в стене место, где кирпичи были выбиты.
— Давай, — сказал Золотов и, чуть присев, подставил скрещенные ладони; Сметанин легко встал одним сапогом на ладони Золотова, другим на его плечо, схватился рукой за гнездо выбоины, одновременно Золотов выпрямился, и Сметанину удалось ухватиться за край кладки; он подтянулся, нашел ногой опору в неровностях стены, взялся за толстый нижний брус ограды и одним махом оказался наверху.
Сметанин подал руку Золотову. Они постояли, отряхиваясь, и тихо пошли длинной, крытой тесом галереей по каменным плитам, припорошенным снегом и хрупкими прошлогодними листьями, мимо прорезей бойниц, в которых мелькала даль оледенелой реки.
— Удобно здесь воевать было, — сказал Золотов. — Видно далеко.
— Черт те что. — Сметанин остановился у бойницы. — Как подумаешь, что сотни лет назад здесь тоже какие-то люди ходили… О чем они думали?
— О чем думали… Да, небось, поесть, выпить. Монах архиереем хотел стать, а который ни баб, ни власти не хотел, тот молился; там, — Золотов ткнул пальцем вверх, — желал славной жизни… У нас сейчас, слава богу, этого вранья нет. Знаешь твердо: как живешь, так и все… иначе не будет…
— Что же будет?
— А ничего… Как рос я в детском доме без отца, без матери, так у меня их никогда и не будет… Как стану я, предположим, токарем высшей квалификации, таким, как старик Голавлев в нашем цеху, так уж меня нигде не понизят. После нас не будет нас…
Мне бы только к морю попасть, — мечтательно сказал вдруг Золотов.
— Зачем? — спросил Сметанин.
Золотов посмотрел на него удивленно и с сожалением.
— Море… — сказал он, и черные его глаза заблестели. — Хотя бы в отпуск; кто из цеха едет к морю, возвращается — несколько дней как другой человек…
Сметанин вспомнил Черное море таким, каким он его видел целое лето у Карадага четыре года назад.
И несоответствие между живым пространством моря и холодной белой равниной, которая простиралась перед ним сейчас, поразило его.
— Всё-таки это страшно, — вздохнул Сергей. — Вот ты был, вот тебя нет…
— Может быть, и страшно… Только мне весело вот отчего: ведь нас могло и не быть… К примеру бы, мои папка с мамкой, которых я и знать не знаю, не встретились бы в один прекрасный вечер, и баста: не ходил бы такой Андрей Золотов по этим стенам. Вот где бы я тогда был, если бы не этот случай?
— Не знаю… Смотри, кладка какая, метра полтора толщиной…
Раздался густой вой сирены. Вся казарма наполнилась этим низким звуком; не было слышно голоса дневального, который весело прокричал:
— Тревога! Седьмая рота, подъем! Тревога!
Почти мгновенно под остывающий гуд сирены, под крики сержантов: «Шире шаг, одеваться, второе отделение!», «Посыльный Киреев, за командиром взвода!», «Разобрать оружие!», под мягкий топот валенок, под хлопанье засовов пирамид, под металлический стук и бряканье те, кто ещё секунды назад крепко спал, преобразились.
Все предполагали и даже знали твердо, что тревога будет. Раз в полк приехали проверяющие из Москвы, то если не в эту ночь, так в следующую полк должны поднять по тревоге. И все готовились к этому.
Некоторые желали выглядеть особенно расторопными — это были в основном молодые солдаты, — они третьи сутки тайком от сержантов спали одетыми. Но и их и всех прочих, кто предугадывал тревогу, она застала неожиданно, как может быть неожиданным всякое пробуждение от сильного звука в самый сон — в третьем часу ночи. И каждому и всем вместе приходилось показывать то, на что они способны, напрягая силы и стараясь не суетиться.
Полк был выведен на плац. ещё слышался в морозном воздухе, от которого сухо слипались ноздри, говор многих людей, ещё вся эта темная масса, освещенная сбоку слабым прожектором, ощетинясь лыжами, двигалась, колебалась; ещё бежали к ней с тыла, крадучись, опаздывающие небольшие подразделения и отдельные солдаты, а уже начальник штаба полка, высокий, резкий в движениял майор, в длинной, почти кавалерийской шинели, вышел на середину плаца и, напрягаясь и оттого подергивая вытянутыми вдоль туловища руками, будто ещё только пробуя голос, прокричал:
— Полк! Становись!
Теперь Сметанин не задумывался над тем, хорошо это или плохо для него, нужно или не нужно ему стоять среди ночи на морозе, и не считал, как непременно было бы месяц-два назад, эту общую, а не отдельно для него данную команду чем-то унижающим его достоинство. Рядовой Сметанин выпрямился, насколько ему позволяла двадцатикилограммовая рация за спиной, поставил на землю лыжи у правой ноги и поправил на груди автомат.
Он теперь знал, вернее, не знал — чувствовал, а это всегда важнее простого знания, что армейская жизнь, казавшаяся ему чуждой и противоречащей его натуре, — тоже жизнь со своими горестями и радостями, не менее значительными, чем те, которые наполняли прошлую, гражданскую…
В то же саМоё время эта новая жизнь, несомненно, обладала своим преимуществом, которое заключалось в том, что это была здоровая жизнь, насыщенная действием; и саМоё главное в этой новой жизни для каждого солдата и сержанта срочной службы было то, что она при всей суровости и ограничительное правил давала редкую радость думать о будущем счастливо, верить, что счастье это не иллюзорно, а вполне достижимо…
«Вот зима, потом лето, потом ещё один год, прыжки, учёния, ещё триста шестьдесят пять дней и — демобилизация… и я приеду домой».
Каждый с самого начала строил планы на будущее, у каждого они были своими, но одно в них было общее: надежда на счастье, его постоянное ожидание. Это было похоже на чтение романа со счастливым концом, который приятно читать с любой страницы, так как заранее знаешь, что все кончится хорошо…
Кто-то запоздавший из роты подстроился сзади к связистам третьего батальона; его шепотом обругали.
— Смирно! — разнеслось по плацу.
«Это хорошо, что я иду вторым номером к Золотову, — подумал Сметанин, — с ним, пожалуй, полегче, чем с кем-нибудь другим… Хотя говорят, что учёний не будет, только выход в район сосредоточения… Но так закрепили, наверное, до осени…»
Шеренги по команде разомкнулись. По рядам подразделений пошли проверяющие офицеры. У каждого солдата должно было быть в наличии: оружие и подсумок с запасными патронными магазинами и принадлежностью для чистки оружия, противогаз, рюкзак, в нем котелок и ложка, мыло, а в боковых карманах — чулки химзащиты и запасные портянки, на ремнях малые саперные лопаты в чехлах. Кроме этого, каждый должен был иметь носовой платок и в переднем клапане шапки иголки с черной и белой нитками.
Связисты ходили на учёния парами — первый и второй номера, первый обычно нес рацию, его напарник— свое оружие, оружие товарища и рюкзак с котелками и всем прочим на двоих, но, так как рации были тяжелы и поспевать за командиром роты, шедшим почти налегке, было трудно, связисты старались избавиться от всего, что они считали лишним.
Все положили перед собой на снег, как это требовалось при проверке, рюкзак, а сверху все его содержимое.
Проверяющий подполковник остановился перед Ананьевым.
— Рядовой Ананьев, — произнес Ананьев отрывисто.
— Что это у вас противогаз разбух? Для раций дополнительное питание?
— Никак нет… «Королева Марго»…
— Что, что?
— Ну, Дюма… отец…
— А вы, извините, собрались в район сосредоточения или в читальный зал?
— Книга интересная, товарищ подполковник, третий раз перечитываю… Их уже казнить собираются… Там есть Коконнас, смелый такой, он ей, этой герцогине, и говорит…
В строю сдержанно засмеялись.
— Ананьев, — строго сказал Углов.
— Содержание я, кажется, помню, — сказал подполковник. — А книгу немедленно в подразделение… Ну, живо, одна нога тут, другая там…
— Что здесь происходит? — подошел подполковник Мишин.
— Все нормально, товарищ подполковник, — сказал проверяющий.
Из раскрытых железных ворот, миновав караульное помещение, желтую качку фонарных кругов перед ним и часового, медлительного в тяжелом белом тулупе, колонна направилась к железнодорожной ветке. Перейдя её, встали на лыжи и ускоренным маршем двинулись к району сосредоточения.
Вслед слышался рокот многих двигателей. Это выходили из автопарка артиллерия, тяжелые минометы, бронетранспортеры…
Плотный, слежалый снег из убежищ — больших прямоугольных ям — выкидывали деревянными, обитыми по скребку жестью лопатами, которыми в обычные дни чистили снег на дороге военного городка.
Лопаты были взяты из рот под ответственность Иванова, но уже одна из-за плотности снега и ретивости Градова была сломана, и Иванов, который работал наравне со всеми, то и дело покрикивал:
— Реже, реже мечи, связь…
Не успели отрыть и трети по глубине, как раздался голос Углова:
— Взвод связи, смирно!
Встали «смирно», но уже не как в строю — напряженно, вскинув голову, — просто разогнули спины и посмотрели, из-за чего такая команда.
— Товарищ генерал, третий взвод связи завершает оборудование убежища для машин, — доложил Углов.
Звуки его голоса были глухи среди тяжко заснеженных, разлапистых елей.
— Был бы генералом, спал бы себе за милую душу, — тихо сказал Андреев, который стоял рядом со Сметаниным.
— Продолжайте. — Генерал подошел к краю ямы.
— Взвод! Продолжать работу! — крикнул Углов.
Позади генерала стояли майор Кудрявцев и Мишин. Рядом с Мишиным генерал, сухонький и невысокий, выглядел мальчиком, папаха была у него лихо сбита на одно ухо.
— Товарищ солдат… вот вы! — крикнул генерал сверху; все солдаты одновременно глянули на него.
— Кого, кого? — спросил Мишин.
— Вот того, в расстегнутой куртке…
— Сметанин…
«Принесло этого дядьку», — подумал Сметанин, быстро застегивая крючок у воротника куртки и выходя наверх к офицерам.
— Товарищ генерал, гвардии рядовой Сметанин прибыл по вашему приказанию.
— Хорошо… Вольно… Скажите, каковы должны быть размеры индивидуального окопа в снегу…
«Мы же этого вроде ещё не проходили».
Но так как «не проходили» отвечать Сметанину было неудобно оттого, что в этом было что-то школярское, он ответил, быстро прикинув, каким должен быть окоп:
— Два метра в длину, чуть шире плеч…
— А по глубине?
— Как успеешь, если идет бой.
— Что ж… А какова должна быть толщина бруствера?
«Кто его знает. — Сметанин перевел взгляд на Мишина. — Вот был бы смех, если бы он сейчас мне подсказал…»
— Я, товарищ генерал, практически могу…
— Посмотрим, что у вас получится практически…
Где малая саперная лопата?
— Товарищ генерал, для облегчения движения связистов приказано лопаты не брать, — вмешался Мишин.
— Напрасно, — сказал генерал.
«Напрасно, сам бы побегал с рацией». — Сметанин почувствовал неприязнь к этому человеку, который было понравился ему.
— Валька!.. — крикнул Сметанин. — Лопату кинь…
Ярцев поставил лопату на ладонь и вытолкнул вверх.
Сметанин ловко поймал лопату и начал быстро рыть в снегу около ели ложбинку окопа, ссыпая снег вперед.
— Ну, ну, — сказал ему на полделе генерал, — достаточно… Я вижу, вы это умеете… Все же, какова должна быть толщина бруствера? Насколько пуля проникает в снег?
«Сказать, что не изучали?.. Вдруг это уже надо было делать, а мы отстаем от программы? Нет, подводить Углова нельзя…» — подумал Сметанин. И Углов, и Мишин, и майор Кудрявцев стали для него сейчас своими, близкими людьми.
— Вспомнил, товарищ генерал, толщина бруствера зависит от плотности снега…
— Не хитрите.
— И должна равняться двум с половиной метрам, — сказал Сметанин и увидел, как сморщился Мишин.
— Не позавидовал бы я вам за таким снежным бруствером при хорошем обстреле, — усмехнулся генерал.
«Кому позавидуешь при хорошем обстреле», — подумал Сметанин.
— Товарищ генерал, это связист первого года службы. У них занятий по саперному делу ещё не было в учебном плане, — сказал Мишин и тихо добавил что-то на ухо генералу. «Тот самый», — расслышал Сметанин.
«Хоть бы спрятаться куда… сейчас начнет смотреть, как на диковинку».
— Да что вы говорите, — оживился генерал и подошел вплотную к Сергею. — Так это вы?!
Сергей молчал.
— И страшно было? — спросил генерал.
«Ну что он меня спрашивает, будто сам не знает, что страшно». Сметанин увидел улыбающееся лицо майора Кудрявцева.
— Обыкновенно, товарищ генерал, — пожал плечами Сметанин и улыбнулся Кудрявцеву.
— Обыкновенно, — покрутил головой генерал и обернулся к офицерам. — А вы говорите… Растёт у нас подмена… Молодец… — посмотрел он на Сметанина. — За отличную службу объявляю вам благодарность…
— Служу Советскому Союзу!
Связисты продолжали прерванную работу.
— Чего стоишь! — прикрикнул на Градова Маков. — Лопату сломал, так думаешь, все… На мою, я дымом подышу… — Он отдал Градову свою лопату, присел на корточки и закурил.
Золотов тоже перестал копать и подсел к нему.
— Чего — молодец, он и с генералом трёкать может, — кивая на Сметанина, сказал Маков.
— Вы все лаетесь: москвичи, москвичи, а москвичи вон какие, — скидывая рукавицы и вновь с опасным для лопаты рвением берясь за черенок, сказал Градов.
— Ладно, ладно, москвич, вкалывай…
Тяжелая февральская метель улеглась у бео лого здания «Вышки» крутыми горбами сугробов. Оплыли сосульками карнизы. Юго-западный ветер доносил утрами дымные домашние запахи ближней деревни.
Уже неделю с лишним две роты третьего батальона и взвод связи жили на стрельбище. Восьмая рота прорубала новую просеку в лесу между двумя стрельбищными полями; седьмая рота и взвод связи вели ремонт здания и пристроек.
Подполковник Мишин был раздражен: работы, вклиненные в план боевой учебы, не только мешали выполнению этого плана, но и расшатывали дисциплину батальона. Мишину казалось, что даже один день солдатской жизни вне отлаженного расписания расслаблял его подчиненных.
Иного взгляда на военного человека не существовало для Мишина. Он знал свою задачу: создание боевой единицы, умеющей делать то, что предопределяет тактика, что требует командование и на что он, Мишин, в случае необходимости может рассчитывать…
В глубине души Мишин страстно был против возникновения этой необходимости, не хотел в нее верить, ненавидел её вопреки своему ремеслу. Но, как пули в стволе дерева, в его памяти засели давние военные дни… И, кроме честолюбивого желания, свойственного каждому кадровому офицеру, — командовать настоящим воинским подразделением, подполковник Мишин мучился от мысли, что вверенные ему люди, будучи недостаточно хорошо обучены, в суровых условиях не смогут выполнить того, что потребуют от них обстоятельства, и тем погубят безрассудно себя и дело…
К подъему в комнату офицеров пришел ков мандир восьмой роты и с удручённым видом доложил, что сержант его роты Брыков был задержан вчера патрулем на танцах в клубе деревни Вязовка.
Мишин считал Брыкова толковым сержантом; он заметил его ещё год назад и послал в учебное подразделение.
— Постройте людей после завтрака перед столовой, — не глядя на командира восьмой роты, сказал Мишин.
В столовой — маленьком флигеле «Вышки» — ку хонный наряд ещё убирал после завтрака миски и скоблил деревянные столы, а батальон уже был построен на утоптанной площадке перед столовой буквой П. В центре стоял подполковник Мишин. Склонив голову набок, он выслушал рапорты командиров подразделений и глухо сказал:
— Сержант Брыков.
— Я!
— На середину строя…
Брыков, высокий красивый парень, вышел вперед из строя восьмой роты и повернулся лицом к шеренгам.
И то, что он вышел так, будто даже небрежно, и был румян и весел, сразу раздражило Мишина. Он снова вспомнил солдата своей роты, убитого в самоволке, и страшный крик его матери.
— Скажите, Брыков, вас задержал патруль? — тихо спросил Мишин.
— Так точно, товарищ подполковник, — бодро ответил Брыков.
— Как же вы в деревне оказались? — Мишин, заложив руки за спину, почти вплотную подошел к Брыкову.
Брыков пожал плечами и усмехнулся, как усмехаются часто молодые люди, припертые обстоятельствами к стене, и отставил ногу в сторону, чувствуя, что после этой усмешки ему терять нечего.
— И все же… — с настойчивостью в голосе сказал Мишин, опуская взгляд с лица Брыкова на носки своих сапог.
— Да так… Случилось… — Брыков снова усмехнулся, повернул голову в сторону и посмотрел на дальний лес.
— Да вы смотрите на меня! — Мишин лезвиями сощурил глаза, вытянул лицо к Брыкову. — Вы бы о матери подумали, ведь случись с вами что…
— А чего думать? — почти грубо сказал Брыков.
— Это о матери — «чего думать»?
— Да я… — сказал Брыков.
— Батальон! — не слушая Брыкова, прокричал Мишин, сам вытягивая руки вдоль тела и вскидывая голову. — Смирно! За нарушение дисциплины объявляю сержанту Брыкову пять суток ареста… Батальон, вольно…
В большой пустой комнате сыро пахло купое росом. Связисты медлительно перекуривали перед началом работы.
— Зверствует дядя Федя, — сказал Панкратов, держа сигарету в кулаке, словно курил он на ветру, и тонкой струйкой выпуская дым к полу.
— Повезло Брыкову: на губу-то поедет в город, — сказал Ананьев.
— Ананьич, а мы можем тебе помочь. Я на тебя пойду дяде Феде клепану… и себе прощение заработаю, а то он все меня поминает…
— Хватит трепаться, — сказал Золотов, — пошли по местам.
— Покурим, — сказал Маков.
Золотов бросил окурок, затоптал его сапогом и стал натягивать на себя вторую, рабочую, грязную гимнастерку.
— Завязывай, мужики…
— Потолок плохо белится, — посетовал Панкратов. — Мишин вчера заходил, косился…
— Он на тебя косился, не на потолок, — засмеялся Ананьев. — До сих пор забыть не может, как ловил тебя в самоволке…
— Кто же зимой ремонт затевает? Ночью остудили комнату, вот и не белится, — солидно сказал Градов. — Надо в столовой соль достать, на десять литров раствора сто граммов; и окна проклеить, чтобы не выстужало…
С самого начала ремонта Градова нельзя было узнать; первые пять дней Николай без устали настилал полы, белил потолки, красил двери — дело было привычное, любимое; потом, словно насытясь, он сбавил темп, но стал покрикивать на тех, кто отлынивал, — и его назначили старшим по малярным работам. Вот-вот должны были завезти кирпич, Градов ждал этого дня с нетерпением: он, единственный настоящий печник в полку, займется кладкой новой печи для кухонных котлов. Впервые за много месяцев Николай чувствовал себя самим собой. Он уже представлял, как закончит кладку, какой будет печь, и жалел лишь о том, что рядом не будет отца, который смог бы оценить его работу.
— Поучи нас, салага, поучи, — насмешливо сказал Панкратов. Градов обиженно нахмурил светлые брови, лицо его стало по-детски растерянным.
— Я ж как лучше хочу… А ты сразу: «салага»…
— А кто же ты? — Панкратов засунул руки в карманы и подошел к Градову. — Салага и есть…
— Зачем ссориться? Служить ещё вон сколько! — примиряюще сказал Расул.
— А здесь почему не работают? — Подполковник Мишин приоткрыл дверь, остановился на пороге. — Что за профсоюзное собрание?
— Пятиминутка у нас…
— Отставить… Приступайте к работе…
В комнату вошел Углов, как всегда по-особенному чистый, светлый лицом, с коротенькой орденской планкой над левым карманом гимнастерки.
По схеме, придуманной Угловым, на стрельбищном поле устраивались новые, управляемые с одного пульта мишени. Особой его гордостью были радиоуправляемые мишени. Но, кроме специальной мишенной команды, которая постоянно работала на стрельбище, для отладки схемы нужны были ещё люди. Углов уже второй день искал момент, чтобы поговорить об этом с Мишиным, понимая, что Мишин, озабоченный ремонтными делами, так просто людей не даст.
— Товарищ подполковник, я двоих сегодня на стрельбищное поле должен взять, — как бы между прочим сказал он Мишину, с тем самым смыслом, что можно, конечно, двоих людей и не давать, но если их не дать, то на стрельбищном поле дело не двинется и он, Углов, за это отвечать не будет.
— Что же вы вчера молчали?
— Радиоуправляемые мишени опять барахлят…
— Марат Сергеевич, ну, хорошо, сейчас не стрельбы… Что-то мне ваши мишени внушают опасения…
Ну как на поверку они липой окажутся… — Мишин пошёл было к дверям, но остановился и обернулся. — Да, ещё: солдаты жаловались, что почты долго нет; назначьте кого-нибудь, чтобы после обеда в город съездил…
— Золотов. — Углов увидел, как просительно склонил голову набок Панкратов, и, усмехаясь, добавил — И Панкратов…
— Есть! — громко крикнул Панкратов.
Мишин посмотрел на Углова прищурясь.
— Так, — сказал он и потрогал свои щегольские усики. — Извините, товарищ старший лейтенант, что я вмешиваюсь в ваши решения, но с каких же это пор самовольщикам доверие?
— Да не было такого, товарищ подполковник, — приложив для убедительности руку к груди, сказал Панкратов. — Зря на меня грешите…
— Отставить разговоры! — прикрикнул Углов. — Поедет… Сметанин!
— Я…
— После обеда за почтой…
— Есть!
— Перед уходом зайдите ко мне, — сказал Мишин.
— Есть!
— Напрасно королева целый вечер ждала своего возлюбленного в темном коридоре Лувра, — подмигнул Ананьев Панкратову, когда офицеры вышли.
— Что же ты, — укоризненно сказал Сметанину Золотов, — отказаться не мог… У Панкратова девушка в городе, ему надо бы съездить… Товарищ называется….
— Так назначили…
— Назначили, назначили… Сказал бы, не могу….
— Ну, послали бы кого-нибудь доугого… Разница-то….
— Ясно, — сказал Золотов, повернулся и пошёл.
Сметанин взял его за рукав.
— Что ясно?
— Езжай, чего цепляешься…
Нина Васильевна сидела в библиотеке, не зажигая свет. Она пришла сюда час назад и решила было заняться работой, придуманной ещё осенью: составлением нового библиотечного каталога. Она взяла стопку чистых картонных карточек, положила перед собой… но дело не шло. Тогда она сказала себе, что надо написать письмо маме, но едва вырвала из тетради листок, как писать расхотелось.
Между тем быстро подступили сумерки; и, глядя на ряд темно синеющих окон, она ни с того ни с сего с грустью начала думать о том, что жизнь проходит, что все лучшие дни позади. Нина Васильевна вынула из ящика стола зеркальце, посмотрелась в него. В сумерках морщинки у глаз оказались совсем незаметны, и от этого 'на сердце полегчало.
Ей захотелось оказаться среди веселых и нарядных людей, громко смеяться, танцевать…
Неожиданно кто-то распахнул дверь в библиотеку и зажег верхний свет. Нина Васильевна на мгновение зажмурилась, открыла глаза и увидела Сметанина.
— Здравствуйте, — сказал Сергей. — Извините, говорят, что почту третьего батальона оставили в библиотеке…
— Да, да, — сказала она, быстро пряча зеркальце. — Почта у меня…
Сметанин подошел к барьеру. Нина Васильевна встала и подала ему письма и газеты третьего батальона.
— Народ газеты требует. — Сметанин взял газеты и письма и принялся запихивать в рюкзак. Мельком глянув на Нину Васильевну, Сметанин заметил её новую прическу: высоко поднятые волосы открывали лоб. Это делало её лицо строгим. — У вас здесь тепло… Я на попутке ехал — прохладно….
— Посидите… Погрейтесь…
— Спасибо, — сказал Сметанин, — но мне ещё квартиру подполковника Мишина надо разыскать…
— А старший лейтенант Углов ничего мне не передавал?..
— Нет… Знаете, сейчас на стрельбище много работы…
— Да… Конечно… — сказала она. — Вы книгу какую-нибудь возьмете?
— Плутарх чуть не стал последней книгой в моей жизни, — улыбнулся Сергей.
Ему хотелось напомнить ей, что он уже не просто рядовой Сметанин, а тот самый рядовой Сергей Сметанин. Хвастливым человеком он не был, но ему казалось, что он обязательно должен противопоставить тому, что привлекало его в Нине Васильевне, что-то свое, равное.
— А я вас и не поздравляла. — Нина Васильевна вышла из-за барьера и протянула Сергею руку. — Поздравляю… — Он пожал её теплые пальцы.
— Страшно было? — спросила Нина Васильевна.
— Страшно, — ответил он, как уверенный в себе мужчина, понимающий, что в таком признании нет ничего стыдного.
— Обождите, — сказала Нина Васильевна, — у меня сегодня день считается нерабочим. Я пойду домой, а по дороге объясню вам, где живет Мишин.
На КПП Сметанин предъявил дежурному свою увольнительную и вышел вместе с Ниной Васильевной на улицу.
Они молча шли рядом. Снег скрипел под ногами.
Сергею было приятно идти рядом с Ниной Васильевной, но он помнил, что она жена Углова, и в этом была какая-то неловкость для Сергея. Небыстрая ходьба, молчание, скрип снега, редкие фонари — все казалось ему многозначительным, связывающим его и Нину Васильевну.
Нина Васильевна подумала, что, наверное, этот мальчишка мечтает взять её под руку, и она поймала себя на том, что ей даже этого захотелось. Но уже через мгновение собственное желание показалось ей унизительным.
«Совсем с ума сошла, — рассердилась она на себя. — От безделья это все… Надо в школу… Работать надо…»
Она подышала в пушистый воротник шубки и почувствовала губами и щекой теплый мех.
Нина Васильевна неожиданно для Сергея остановилась.
— Теперь вам идти этим переулком, потом налево… Там увидите дом двадцать семь… До свидания… — сухо попрощалась она, повернулась и пошла к своему дому.
— До свидания… — растерянно сказал ей вслед Сметанин.
От ворот каменных рыночных рядов отъехали розвальни с возчиком в тулупе. Площадь перед рядами холодно освещали фонари дневного света, и было странно видеть розвальни, лошадь, слышать визг полозьев, крик возчика: «Но-о, родимая!»
«Если бы в эти сани, да в тулупе до самого лагеря…» — подумал Сметанин.
Офицер и двое солдат неспешно шагали по направлению к рынку. Сметанин пошёл в другую сторону, завернул в первую подворотню и постоял там недолго.
Причин прятаться от патруля у него не было: увольнительная лежала в кармане, но он хотел сегодняшний вечер быть независимым от армейских порядков.
Патруль прошел. Сметанин двинулся было к пешеходному переходу на реке, но около большого серого здания главпочтамта остановился.
«У меня есть время… Если я сейчас зайду и позеоню в Москву Ленке? Уже вечер, она должна быть дома… Услышать её голос…»
Сергей распахнул тяжелую дверь и в несколько шагов взбежал на второй этаж.
Переговорный пункт был небольшим залом, где вдоль длинного, во всю стену, окна стояли в деревянных, стянутых зелеными обручами кадках сочные, с глянцевыми листьями фикусы. Между ними на стульях и в центре зала у длинного овального стола на массивных вокзальных скамьях сидели люди, ожидающие телефонных переговоров.
Каждый свежий человек встречал скучающие и вместе с тем пристальные взгляды. Едва Сметанин распахнул дверь, он сразу же почувствовал эту пристальность во взглядах: девушки, в распахнутом пальто и в платке, скинутом на плечи; молоденькой парочки, которая в четыре руки держала белый, туго перетянутый голубой лентой пакет с ребенком; двух пожилых цыганок; седоватого мужчины в кожанке с серым каракулевым воротником и в белых бурках.
К застекленному барьеру, где принимали заказы, Сергей, намагнетизированный этим ленивым вниманием, пошёл особенной, несвойственной ему развалистой походкой, видя всех и себя со стороны.
— Девушка, мне Москву, пожалуйста… Можно?
— По номеру или по адресу? — спросила телефонистка, поднимая круглое веснушчатое лицо, и улыбнулась ему.
«Симпатичная», — подумал Сметанин улыбаясь в ответ.
— По номеру…
— Ваш номер?
Сметанин назвал номер.
— Кого?
— Лену…
— Фамилия?
— Чернышева. — Сметанин не хотел называть новую фамилию Лены.
— Сколько?
— Пять… — Сергей снял неуклюжую трехпалую перчатку, сунул руку в карман куртки, нащупал холодную мелочь… — Ладно, трёх хватит…
— Как знаете, — сказала девушка. — Ждите… В течение сорока минут…
— Меня время поджимает…
— Ждите, — повторила она и отвернулась.
Сергей снял рюкзак с почтой, подошел к окну и сел рядом с цыганками в тени фикуса.
«Может быть, уйти? — Сметанин покосился на тяжелую золотую серьгу полумесяцем в большом ухе цыганки. — Какое дело Ленке сейчас до меня… И это наивно — звонить… Смешно… Ну и пусть… Позвоню… Пусть глупо, зато услышу её голос… А если подойдет Кира Сергеевна?.. Пускай Кира Сергеевна… А если муж Лены?»
Об этом не хотелось думать.
— Москва… Четвертая кабина… — услышал Сметанин, встал и медленно пошёл к четвертой кабине, внутри которой вспыхнул свет.
Он снял трубку, сел на краешек табурета и сдвинул шапку на затылок.
— Кто спрашивает Лену? — услышал Сергей Киру Сергеевну.
— Здравствуйте, Кира Сергеевна. Это Сметанин, — сказал он.
— Сережа… Боже мой, Сережа, — зазвенел голос, так похожий на голос Лены, что Сергей крепко сжал трубку в руке. — Как ты? Здоров?
— Да, — сказал Сметанин. — Я очень здоров… А где Лена, Кира Сергеевна?
— Сейчас каникулы… Она уехала. Может быть, тебе что-нибудь нужно, Сережа?
— Спасибо, — сказал Сметанин и, не желая спрашивать, чувствуя всю наивность вопроса, все же произнес: — Куда уехала?
— Сейчас каникулы, — с несвойственной ей нерешительностью повторила Кира Сергеевна. — Она в Теберде, на лыжах катается…
— Мы здесь тоже часто на лыжах… — сказал Сметанин.
Они оба замолчали.
— У меня время кончается, — сказал Сергей. — До свидания, Кира Сергеевна… Передайте Лене привет…
— Может, тебе что-нибудь прислать?..
— Нет, нет… До свидания, Кира Сергеевна. — Сергей положил трубку и вышел из кабины.
Он пошёл было к дверям, но его нагнал высокий женский голос.
— Мальчик, вещи забыл… — Сергей оглянулся на «мальчика» и вспомнил о почте. — Такой молодой, и памяти совсем нету, — сказала цыганка, подавая ему рюкзак.
Местами обнаженная до шероховатого черИЭ» ного льда, река была пустынна. Поземка с сухим шорохом переползала через пешеходную тропу, отмеченную узкой лентой плотно набитого снега. Мерцание звезд, доносящаяся урывками дальняя музыка городского катка за спиной у Сметанина, слабое электрическое свечение над темным, с желтыми пятнами окон, наростом домов на заречном холме, непроходящее чувство неловкости от разговора с Кирой Сергеевной — все усугубляло одиночество Сергея. Ему уже не думалось с прежней утренней радостью, что сегодня не надо будет подчиняться распорядку, командам, что сегодня он сможет приехать в лагерь когда ему заблагорассудится. День прошел.
«Если бы я сейчас провалился под лед, если бы меня не стало, никто бы не заплакал… Некому… Да и надо ли, чтобы обо мне плакали? Что я — деятель какой-нибудь, учёный великий, врач или писатель?
Я — человек просто. О таких плачут двое-трое, которые любили… А меня любить некому… Вот как все огромно в мире в сравнении со мной, а любить меня некому… — Он вспомнил Нину Васильевну, её новую прическу, холодность её слов и сказал себе, что в библиотеку будет теперь ходить как можно реже. — Главное, что мне некого любить…
Я один…»
Но лед на реке был крепким, ветер попутным, а ему ещё не было двадцати, и шёл он быстро, чувствуя вместе с детской жалостью к самому себе упругую легкость шага, тяжесть сжатых в перчатках кулаков, мороз на лице…
Плавно, покачиваясь на ухабах, автобус двинулся в ночь. В ветровое стекло полетели ярко-белые в свете сильных фар редкие снежинки.
Только успев подумать: «Так бы и ехать до Москвы», — Сергей Сметанин заснул в мягком, затянутом холстинкой кресле.
Автобус остановился среди поля. Метель уже расходилась круто, и идти три километра до стрельбища после сна и тепла было зябко.
— Мужики! Почта!!! — закричал кто-то с нар.
Весь проход в огромной комнате седьмой роты мгновенно наполнился перед Сметаниным полусонными солдатами в белом нательном белье.
— Земляк! Где «Спорт»?
— Гони письмо!
Горячие руки пожимали руки Сметанина… Авакян ткнулся ему в щеку жесткими усами:
— Слушай, молодец какой!
Сергей вытащил пачку сигарет:
— Навались, гвардия, — сказал он тихо этим возбужденным, полусонным и после одиночества милым ему людям.
Пачку мгновенно разобрали.
— «Памир»!
— Дает связь!
— Совесть поимейте, — сказал дежурный по роте сержант. — Не закуривать в помещении. Шел бы поел, — сказал он Сметанину, — тебе во взводе расход оставили…
— Спасибо…
По узкой скрипучей лестнице Сметанин поднялся на второй этаж и постучал в офицерскую комнату.
— Да — раздалось оттуда.
Сметанин вошел. Лампа, одетая в газетный, с коричневым прожженным боком абажур, ярко освещала круглый стол посреди комнаты. На столе на салфетке стоял графин, стакан, пепельница с окурками, пачка сигарет, на краю лежала офицерская сумка; стулья были увешаны обмундированием, и на гимнастерках ярко белели подворотнички.
На одних кроватях спали, другие, пустые, были аккуратно заправлены. У окна между кроватей, спиной к Сметанину, стоял подполковник Мишин в нательной рубахе, перехлестнутой широкими серыми подтяжками; он был без сапог, в белых шерстяных носках. Сосредоточенно, длинной ниткой Мишин подшивал подворотничок к гимнастерке.
Сметанин заметил, что галифе у Мишина не новое— лоснится сзади…
— Товарищ гвардии подполковник, гвардии рядовой Сметанин… — начал Сергей, напирая на слово гвардия.
— Потише, — оборачиваясь к нему и оставляя гимнастерку на подоконнике, сказал Мишин.
— …прибыл из города с почтой, — закончил Сергей шепотом.
— Как съездил? Без ЧП, надеюсь…
— Нормально…
— Ко мне заходил?
— Так точно… Вот вам пакет передали и записку. — Сметанин подошел к Мишину и подал ему перевязанный бумажной веревкой пакет.
— Хорошо, идите спать… — Мишин потрогал усы. — Да, скажите Иванову, что я разрешил вам встать к завтраку… Идите…
— Слушаюсь. — Сметанин обернулся и пошёл к дверям.
— Да…
Сметанин обернулся.
С шитьем в руках Мишин сел на табурет.
— Скажите, Сметанин, — сказал он, сперва глядя в пол, а затем вскидывая голову и пристально глядя на Сметанина, — …скажите, как оно на самом деле тогда было?
— Когда? — спросил Сметанин, понимая, о чем идет речь и этим «когда» подготавливаясь к ответу.
— Была тогда самовольная отлучка? Или мне повиделось?..
Сергей пожал плечами:
— Не могу знать, товарищ подполковник…
— Эх, вы… Гвардеец, — протянул Мишин. — Идите…
Сметанин повернулся четко и вышел, улыбаясь.
«Хорошо! Хоть посплю вволю… Спасибо вам, товарищ подполковник… Дядя Федя…»
В коридоре у комнаты связистов Сметанин столкнулся с Ярцевым, тот, сонный, с всклокоченными, коротко остриженными волосами, шёл в нижнем белье и в сапогах, из которых торчали портянки.
— Письмо есть? — спросил он, позевывая.
— Ага…
— Ух, Серега! — И Ярцев заулыбался смущенно.
— А по носу…
Ярцев зажмурил глаза и сморщил лицо:
— Бей!
— Четыре раза…
— Бей же…
Сергей стукнул его по носу четыре раза, по числу углов конверта.
— Хватит? Держи… Доволен?..
— А?.. Да-да… — сказал Ярцев и пошёл, по пути разрывая конверт, с тот конец коридора, где перед черным окном горела слабая лемпочка.
Он сел на подоконник и вдруг зашептал оттуда Сергею восторженно:
— Фотография! Серега, фотография!
Ярцев подбежал к Сметанину, приплясывая, поводя плечами и размахивая фотографией над головой, как платочком.
— Чего топаешь! — весело сказал Сметанин.
— Да понимаешь, она фотографию прислала! Ты посмотри! Правда, она красивая?!
— Я её помню, — сказал Сметанин. — Я её запомнил, когда она тебя провожала…
С другого конца нар Золотов тихо спросил:
— Приехал?
— Как видишь, — ответил Сметанин.
— Что так долго?
— На квартиру к Мишину заходил, — сказал Сметанин и вспомнил пианино с бронзовыми канделябрами, ковер над диваном, двустволку ТОЗовку, наискосок висящую на ковре, подушки с кружевными накидками и хозяйку — маленькую старушку, в которой не угадывалась мать командира батальона…
— Врешь, — сказал Золотов, — в библиотеке, небось, торчал…
— Тебе-то какое дело…
— А такое мне дело, салага, — привставая на нарах, сказал Золотов, — что нечего тебе там ошиваться.
Сметанин промолчал.
Асфальт был уже по-летнему сух. Ещё с вее чера объявили укладку парашютов. До завтрака, сразу после подъема, взвод связи принес со склада свои парашюты и укладочные столы — длинные брезентовые зеленые полосы. Все: и парашюты, аккуратные в сумках, и столы, свернутые поленьями в своих чехлах, и П-образные рамы жесткости, и длинные, прошитые в середине брезентовые мешочки с песком — грузики, — сложили под кирпичной стеной спортзала на асфальтовой площадке и укрыли большим брезентовым полотном.
После завтрака начали работать: сперва в бушлатах, затем в гимнастерках, потом кое-кто скинул гимнастерки, рубахи и загорал, давая повод для насмешек над зимней белизной тела.
Столы, прикрепленные к земле металлическими острыми штырями, устлали весь плац и дорогу к нему. На столы выложили чуть влажные, пахнущие свежестью, белоснежные перкалевые полотна; к ним было приятно прикасаться, так они были прохладны и нежны на ощупь.
На первом этапе укладки проверяли купола, стропы, чехлы и, пока проверяли, лениво пересмеивались после завтрака.
Золотов был недоволен. Углов дал ему в напарники Сметанина, салагу, а это значило надолго затянуть укладку.
— Ты глянь, у тебя же чехол наизнанку вывернут… Ты чем думаешь?
— Что ты нервничаешь?.. — добродушно спросил Сметанин.
— Слова-то какие — «нервничаешь»…
— Ну что, Сметанин, — спросил неторопливый начальник парашютнодесантной службы, подходя для проверки, — опять где-нибудь узел не на том месте завязал, медаль хочешь заработать?..
— Что же, товарищ капитан, мне теперь до конца службы вспоминать будут?
— Был бы ты моим сыном, я бы тебя сек перед каждой укладкой… Надо же — фал к полюсному отверстию привязать…
— Я и прошу, товарищ капитан, чтобы салаги отдельно укладывали, — сказал Золотов. — Мне жизнь ещё дорога.
— Терпи, казак… Вот кромочку лучше поправьте…
Вот так… Можно натягивать чехол…
Алые чехлы сочными лампасами вытянулись на зеленой от брезента дороге.
— Перекур, — сказал Золотов после того, как они со Сметаниным затянули стропы: уложили на клапан чехла основного парашюта всю длину строп, продернув их пучок тяжелым металлическим крючком в тугие резиновые петли на клапане.
Кучи прошлогодних листьев тлели в голых палисадниках перед казармами. Легкий дым то тек сизыми струями в небо, то ветер гнул его к земле, разнося повсюду легкий сладковатый запах.
Сметанин курил, прислонясь спиной к теплой, нагретой солнцем кирпичной стене.
«Скоро поедем в лагеря. Лето промелькнет быстро… Будем грибы жарить… Черники, говорят, много. Если я сдам на второй класс, зимой, может быть, поеду в Москву в отпуск… Дурак я, не поехал, когда давали в январе… дурак… Это здорово — приехать неожиданно: здорово, ребята, здравствуй, Лена…
…До обеда ещё далеко, после обеда забраться бы в парашютный городок и поспать бы».
Расул сидел на корточках у забора и строгал перочинным ножичком дощечку.
«Втаупе уже и сады отцвели… весна быстрая — влюбить. я не успеешь… Здесь весна только начинается… Холодно ещё… Хорошо, хоть те холода кончились… какие холода! Сердце вымораживает… В школе сейчас второй урок, наверное. Малышка Айни, как всегда, уснула. Жаль, что маленьким приходится ходить в школу… Если бы было много учителей, можно бы первое время учить малышей дома… Чушь все это… Интересно, будет ли сегодня за обедом в компоте так же много урюку, как вчера… Вчера был какой-то особенный компот… замечательный…»
— Смотрите, салаги, какие вы зеленые… — говорил Панкратов Ярцеву, Андрееву и Градову. Держа в руках тополиную ветку, Панкратов расковырял одну липкую почку и показал каждому ярко-зеленый зародыш листка. — Я б на вашем месте подумал: служить вам ещё ой-ой сколько…
— Ну ты, салага, — крикнул Маков Панкратову со скамейки, на которой он курил вместе с Золотовым. — Давно ли сам таким был?..
— Пусть он им душу потравит, — остановил его Золотов, — полезно…
Вдруг из громкоговорителя, укрепленного на коньке крыши спортзала, над самой головой Сметанина раздались позывные «Широка страна моя родная…». Эта отрывисто повторенная мелодия заставила Сметанина отодвинуться от стены и выпрямиться.
— …Работают все радиостанции Советского Союза! Сообщение ТАСС. О первом в мире полете человека в космическое пространство. Двенадцатого апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту.
Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик лётчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…
То, что вчера ещё только мерещилось людям, то, о чем читали в книгах и о чем серьёзно за обыденными заботами не задумывались, вдруг свершилось, на какие-то мгновения, но повсюду нарушив привычный ход жизни каждого, разбив несколькими простыми реальными словами скорлупу собственного «я», отгораживающую людей друг от друга, и одарив множество различных людей единым чувством.
Сметанин стоял не шелохнувшись.
«Сто восемь, сто восемь, сто восемь минут, — повторял он про себя, как стихи. — Это значит — сто восемь минут… Гагарин…»
Слезы навернулись ему на глаза, он глянул в сторону, чтобы никто не заметил этих слез, и увидел сквозь них влажно лучащийся день, чью-то гимнастерку на заборе, крашенные известью белые стволы обкорнанных тополей и привычный выгорелый красный флаг над входом в казарму.
— Ура! — в восторге крикнул кто-то первый.
— Ура! — не щадя горла, подхватили остальные.
— Ура! — выдохнул Сметанин.
Иванов и Ярцев секунду смотрели друг на друга, схватились в объятии и закричали:
— Ура-а-а-а!!!
Из столовой выбежал повар в белоснежной куртке и колпаке.
— Чего, чего, гвардейцы, случилось?
— В космосе человек, — крикнули ему. — Гагарин!
Повар выпучил глаза, сорвал белый колпак, бросил его наземь и закричал:
— Ура! Ура Гагарину!
…Через сорок два часа после этих минут, в безветренное раннее утро полк совершал прыжки.
Солнце ещё не взошло; с земли его не было видно, лишь влажная звезда сияла над темным еловым лесом. Но едва самолёты набрали высоту, как в иллюминаторы ударило слепящими солнечными луча.
«Поехали», — сказал себе Сметанин за шаг до проема двери и бросился вниз.
КПП — контрольно-пропускной пункт — был о маленьким однокомнатным домиком со сквозным коридором; в окно из него были видны с изнанки металлические зеленые ворота, которые ездили по рельсу от нажатия кнопки на пульте.
Когда старшина Каменюк, который был в наряде по КПП, ушел обедать, Сметанин и Ярцев провели эксперимент. Сметанин слегка с пульта раздвинул ворота, а Ярцев положил на землю между разведенными створками абрикосовую косточку от компота.
Ярцев и Сметанин собирали косточки с нескольких обедов, потом кололи их то молотком, то камнем, то дверью, то просто разгрызали зубами…
Сметанин нажал на кнопку. Ворота закрылись, но косточка осталась целой.
— Я же говорил, — сказал Ярцев, — скорости не хватает и масса у ворот мала…
— Не в этом дело… Просто надо больше разгон, тогда столкнутся сильнее.
— Ерунда!..
— Попробуем…
Сметанин начал было раздвигать ворота, но одновременно с улицы донесся требовательный сигнал; Сметанин увидел машину командира части, полковника Гончарова.
Ворота раскрыли, машина начала въезжать. Ярцев и Сметанин подумали об одном—о том, что командир полка, батя, как звали его между собой солдаты, заметит абрикосовую косточку. Им было стыдно при мысли об этом, и в то же самое время им немного хотелось, чтобы он заметил косточку и, проезжая, не просто кивнул, как обычно кивал дневальным, а обратил на них внимание.
Отчего солдаты любили человека, с которым за три года редко кому из них доводилось говорить лично? Оттого ли, что он был сед особой сединой моложавого лицом человека и эта седина говорила о том, что пришлось ему когда-то пережить; оттого ли, что он часто совершал парашютные прыжки вместе с разными подразделениями; оттого ли, что каракулевая папаха или фуражка всегда лихо сбиты у него чуть набекрень, и в этом было что-то мальчишечье; оттого ли, что при этом знали, что в партию он вступил осенью сорок первого года; оттого ли, что над левым карманом полевой гимнастерки была у него Золотая Звездочка. И уже потом, после демобилизации, на гражданке, будто невзначай вставлялось в разговор: «А вот у нас батя был мировой мужик… Герой!..» Словно то, что батя был Герой, выгодно отличало людей, служивших под его началом, от всех прочих. Да, верно, так оно и было…
— Слыхал? — сказал Ярцев. — Позавчера в первом батальоне минометчику телеграмма пришла, мать тяжело больна. А парень из Киргизии. Телеграмма пришла после отбоя; тыр-пыр, да куда денешься…
Они с сержантом на квартиру прямо к бате. Молодец сержант, сообразил… Батя в гостях — они в гости. Он с ними из гостей в полк поехал, начальника штаба вызвал… За пять минут все оформили и — до вокзала на машине…
Сметанин знал историю, которую рассказывал Ярцев, но ему было приятно ещё раз её услышать, ещё раз почувствовать ту прочность и слаженность, которую придавал общей жизни полка его командир.
Старшина Каменюк писал домашнее сочинение.
Он писал старательно и когда макал перо в белую непроливайку, стоящую посреди стола, то аккуратно обносил ручку круговым движением около тетради, чтобы не упала клякса.
— Сережа, посмотри, здесь нужны запятые?..
— Надо, товарищ старшина, это деепричастный оборот…
— Все… все… Вспомнил…
Старшина Каменюк посмотрел на пол, покашлял и сказал:
— Надо бы ещё раз пол помыть перед сдачей наряда…
— Мы же уже мыли, товарищ старшина, — сказал Сметанин.
Ярцев за спиной старшины махнул рукой:
— Ладно… Давай, Серега, морского кинем… Мыть пол выпало Ярцеву.
— Второй раз мою… Везет… Ты бы за почтой сходил, Серега… — попросил Ярцев.
— Это мы можем, — сказал Сметанин. — Товарищ старшина, я за почтой…
— Иди… Придешь, я сочинение допишу, проверишь…
Сметанин вбежал в библиотеку.
— Здравствуйте, Нина Васильевна, — громко и весело сказал он. — Нашу почту ещё не забрали?
— Вот она у меня отложена, для связистов третьего батальона. Что это вы такой… — она сделала неопределенный жест рукой, — легкий…
— Лето, Нина Васильевна. Уже лето!
— Весна и… девятнадцать лет… Что может быть лучше, — вздохнула Нина Васильевна.
— Уже двадцать в этом году…
— Какая разница… Молодость…
— Так и вы же не старая… — Сергей сказал и покраснел.
— Ну, спасибо, — засмеялась она.
Сметанин быстро перебрал письма.
— Ярцеву целых два…
— А вы почему писем не получаете? — спросила Нина Васильевна.
— Некому писать, — беспечно сказал Сметанин. — Да так оно и лучше… А что это вы сочиняете?
— Контрольную по немецкому… Я заочно учусь в педагогическом, на четвертом курсе… У меня к вам вот какая просьба: полк переезжает в лагеря, и часть библиотеки придётся перевозить туда… Поможете?
— Конечно, Нина Васильевна, если отпустят…
— Я попрошу ваше начальство…
— Побегу, Нина Васильевна. — Сметанину было приятно называть её по имени. — Меня ждут…
— Ты что долго? — спросил Ярцев. Он уже заканчивал мытье пола и стоял в гимнастерке с засучёнными рукавами, отжимая тряпку в ведро.
— Два письма тебе, — сказал Сметанин.
Швырнув тряпку в ведро, так что полетели во все стороны грязные брызги, Ярцев вырвал у Сергея свои письма и отошел с ними к окну.
— Где старшина сочинение оставил? — спросил Сметанин.
— В столе, — тихо проговорил Ярцев.
Сметанин достал тетрадь и начал её бегло просматривать.
— У него с деепричастными оборотами слабовато, — сказал он.
Вдруг Сергей услышал за спиной сдавленный стон.
— Ты что, Валька? — обернулся он к Ярцеву и увидел письма, валяющиеся на непросохшем полу.
— Она замуж вышла, — глухо сказал Ярцев. — Она вышла замуж… — Валентин медленно раскатал рукава гимнастерки, аккуратно застегнул их. — Я так и знал.
Сметанин молчал, не зная, что сказать.
С улицы донесся гудок машины.
— Ноль восьмая, — сказал Ярцев, чувствуя комок в горле. — Пойду документы посмотрю.
Он шагнул к дверям, желая одного — не заплакать на глазах у товарища.
— Дневальный! — закричал, вбегая на КПП, шофер ноль восьмой. — Уснули?
— Не ори, — грубо сказал Сметанин. — Машина не пожарная…
Выходной день был объявлен неожиданно, среди недели. Десять дней кряду, сразу после переброски полка в летние лагеря, одновременно шла подготовка к инспекторской проверке и устройство лагеря. Поставили палатки; перебрали драночную крышу; покрасили белым и голубым солдатскую столовую, похожую на огромную незастекленную веранду, со столами и скамьями на столбах, врытых в земляной пол; отремонтировали гауптвахту, уже третью неделю, впрочем, пустовавшую, и обнесли участок земли перед ней колючей проволокой — как было положено. ещё отремонтировали каптерки, учебные классы, склады… Через десять дней на холме среди сосняка, в зеленой пене молодых берез уже стоял и жил строго размеренными часами белый чистый городок. В то же самое время, пока шли эти строительные работы, подразделения тренировались в стрельбе. Роты почти ежедневно проводили тактические занятия на длинной, пологой, изрытой рыжими окопами горе, прозванной солдатами Сапун-горой за те повторяющиеся её штурмы, которые были в жару изнурительны и нелюбимы.
Неожиданный выходной был радостью для людей, утомленных тяжелой, но необходимой работой.
— Мужики! Я знаю место! — кричал Панкратов, босиком шествуя впереди всех и размахивая сапогами, которые он нес в руках.
Вдыхая сладкий запах белых зарослей цветущей черемухи, по влажной тропинке выбежали к излучине. Между кустарником и урезом воды, на самом изгибе реки желтела проплешина пляжа.
— Купаться осторожно! Только осторожно! — повторял Иванов.
Едва Сметанин вместе со всеми выбежал из сжатой черемушником долинки на открытое место, едва увидел Андреева, который с разбегу сделал стойку на руках и мягким кувырком вышел из нее, дрыгнув ногами в тяжелых сапогах, как ему вспомнились те счастливые дни детства, когда в пионерском лагере, пройдя по тенистой дороге в березовой роще, они всем отрядом врассыпную сбегали к реке и пионервожатая кричала им вслед почти те же слова, что сейчас Иванов: «Только осторожно! Осторожно, дети!» Раздеваясь, Сметанин ощущал необходимость совершить нечто такое, что вызвало бы восхищение остальных и заставило бы их почувствовать то же, что чувствовал он от солнца, реки, черемухи.
Сметанин внезапно вскочил, подпрыгнул на месте, разбежался и ласточкой, что прежде у него плохо получалось, красиво нырнул с небольшого обрывчика в воду. Вода была чудесная.
«Подержусь-ка подольше!»— Сметанин с напряжением проталкивал плавными движениями рук и ног свое тело вглубь, ко дну.
Медленно, считая до восьмидесяти, он коснулся дна, посмотрел на его бурую песчаную поверхность, увидел ракушку, подгреб к ней, схватил её и быстро заскользил вверх, приятно ощущая перемену в слоях воды — от нижних прохладных к верхним теплым.
— …твою мать, — услышал он за шумом выныривания голос Иванова. — Ну, Сметанин, смотри, ты у у меня покупаешься… Шагом марш на берег…
— Товарищ сержант… — отфыркиваясь и подплывая к Иванову, начал было Сметанин.
— Иди ты к черту! — продолжал кричать Иванов, который держался в воде на месте, подгребая по-собачьи руками. — Ты свое удовольствие справляешь, а люди — переживай…
— Да я ж хорошо ныряю, товарищ сержант…
— Хорошо… В часах в воду из-за тебя полез…
Сметанин глянул: на руке Иванова действительно были часы, большие ручные часы, на которые он так часто со значением и важностью любил смотреть перед строем.
— Знаешь, вот вроде пустяки, а запоминаются отчего-то крепко… — сказал Ярцев Сметанину.
Они лежали рядом и смотрели, как Ананьев, уже сизо-смуглый, в пупырышках гусиной кожи, надев на голову старый противогаз и подняв левой рукой над водой хобот серой гофрированной трубки, снова и снова пытается плыть в нем, словно аквалангист. Весь взвод, разморенный купанием и солнцем, лежа кто на гимнастерках, кто на песке, лениво наблюдал за его барахтаньем.
— Камень к шее привяжи,, погружаться легче будет…
— Щуки поберегись…
— Помню, мы со Светкой с уроков сбежали, — продолжал Ярцев, — и в «Ударник»… в тире там стреляли. Я её стрелять учил; она раз, дуриком, конечно, в мельницу попала, смеялась… Уж не помню, что смотрели… Потом вышли и пошли сперва через мост над обводным каналом, потом по Димитрова, потом в Земский переулок свернули, слышал, может быть? — Он так произносил эти московские названия, что Сметанин невольно представил себе знакомые, родные ему места и ощутил сосущее, как голод под ложечкой, желание очутиться там и просто постоять, посмотреть с замосквореченской стороны Москвы-реки на другой берег. — По Земскому вышли на Крымскую набережную, сразу запахом карамели с «Красного Октября» ударило… Пошли по набережной к Крымскому мосту… А был апрель, ветер ещё холодный, но в промежутках, когда не дует, уже тепло… В реке воды полно, она серая, рябая, по ней — редкие льдины… Идем, навстречу нам по парапету две чайки перезаливаются, не улетают… головы черные, клювы длинные… Она меня за руку взяла, говорит: «Смотри». Рука у нее теплая… Ничего особенного, а запомнил…
Ярцев говорил Сметанину тихо, казалось, никто не слушал его.
— Запомнил, — сказал Панкратов. — Мало ли кто чего запомнил. Ты в себе это держи; ты мужик… У бабы память коротка, её и судить за это нечего…
Со стороны лагеря донесся шум многих голосов, свист и гиканье.
«Лови! — слышался чей-то бас. — На меня! На меня гони!» — звонко кричал другой голос.
— Что-то случилось, — сказал Иванов с беспокойством.
— Может, пожар? — предположил Панкратов.
— Шпиона поймали, — усмехнулся Ананьев.
— Бежим посмотреть, — сказал Расул, первым вскакивая и начиная одеваться.
— Взвод связи! Подъем! — резко скомандовал Иванов.
Четыре сосны, росшие метрах в десяти—двадцати одна от другой, были окружены солдатами. Улюлюкая, задрав головы вверх, они кого-то высматривали в ветвях сосен. Несколько солдат стучали кто палками, кто просто сапогами о сосновые стволы.
— Белка! — закричал Градов. — Ананьич, — толкнул он Ананьева, — нам бы теперь к Яшке белку — полный зоопарк.
Яшка был еж. Его нашел Панкратов во время перехода с зимних квартир в лагеря. Яшка жил в палатке у связистов в длинном ящике для обуви, составлявшем часть нар, на которых лежали тщательно заправленные одеялами матрацы. Яшку любили, кормили и берегли; в первую ночь, предоставленный самому себе, он не удрал из палатки, а умудрился забраться под одеяло к Иванову. То, что он в холодную ночь оказался под одеялом и именно у Иванова, расположило к нему всех и заставило считать существом разумным и веселым.
— Надо лезть, — сказал Панкратов.
Стволы сосен у основания были, как бабки у рысаков, забинтованы тщательной побелкой.
Сметанин подошел поближе, вглядываясь в ветви сосны, на которую все указывали, стараясь разглядеть зверька. Наконец он увидел белку. Она сжалась в развилке ветвей у самого ствола, свесив легкий пушистый хвост и чуть позодя им, словно подзадоривая людей.
Сметанина охватил общий охотничий азарт.
— Лови! — закричал он со страстью.
Белка мелькнула по ветке, соскользнула с нее, будто по невидимой горе, полетела к другому дереву. В этот момент крики и свист солдат слились в единый пронзительный шум. Белка уже у самой ветки вдруг судорожно перевернулась в воздухе и мягко упала на землю.
Несколько человек бросилось к белке.
— Готова, — сказал Маков, и, услыхав это «готова», Сметанин остался на месте.
— Это что такое? — раздался вдруг голос подполковника Мишина. Он своим мерным, крупным шагом, наклонив голову, направлялся к месту происшествия.
Перед ним расступились. Те, кто был подальше, начали быстро расходиться.
Заложив руки за спину, Мишин постоял над белкой, глядя на её распушенный хвост, будто поросший пшеничными остями, на маленькую головку.
— Так, — шепотом за спиной у Сметанина сказал Градов, — я смываюсь…
— Вы что же… дикари? — спросил Мишин негромко, но так, что услышали все, и обвел взглядом лица. — Вы люди! — закричал он, надсаживая голос и багровея.
От этого почти женского крика, так не вязавшегося с обликом подполковника Мишина, с его мощной фигурой и щегольскими усиками, Сергей Сметанин почувствовал свою, именно свою вину за насмерть загнанную сотней парней рыжую белку; одновременно он ощутил мгновенную нежность к командиру батальона.
— Вечно дядя Федя так, — сказал Андреев, когда Мишин, приказав сержантам собраться у штаба батальона, пошёл, ссутуля спину, вверх по косогору. — Из-за белки людям выходной портить…
— Нехорошо, — сказал Расул Магомедов. — Плохая история…
— Сейчас тебе будет выходной, — пообещал Панкратов.
— Пошли к расположению, — сказал Золотов.
И следом за другими солдатами батальона связисты потянулись к палаткам.
«Непонятно, нельзя объяснить… Что же это за жестокость такая? — думал Мишин, шагая к штабу батальона. — И почти все в этом участвовали. И это же не охота… И не дети они, которые в кулаке воробья затискивают… Им ведь по двадцать… В двадцать лет я вернулся с Отечественной… Войны они не видели? Страданий не знали?»
Перед рассветом с запада накинулись низкие тучи, и заря занялась уже где-то за ними.
Пошёл некрупный прямой дождь, загнав сонных дневальных под грибки между строевой линейкой— плотно утрамбованной дорогой — и генеральской линейкой — тщательно разрыхленной граблями полосой.
Сметанин проснулся за десять минут до побудки.
Кругом палатки слышалось шипение дождя по песку, то и дело пронизываемое звонким «блинь», «блинь», «блинь» капели. Сергей видел, как в палатку вошел дневальный, как он разбудил Иванова, как ещё заспанный Иванов медленно одевался; позевывая и потягиваясь, Иванов вышел.
«Хорошо бы подъема не было сегодня совсем, лежали бы, читали… Что в такой дождь делать…»
Труба пропела по-петушиному хрипло и коротко.
Иванов, уже совсем иной, чем был пять минут назад, свежий, подтянутый, бодрый, закричал, встав на пороге палатки и откидывая полог входа:
— Взвод связи! Подъем!
От палатки дежурного по части, от дневального к дневальному зычно и озорно понеслась команда:
— Форма на зарядку: в трусах…
— Форма на зарядку: трусы в скатку…
— В скатку тру… сы…
— Чего валандаемся, салаги! — закричал Золотов, сбрасывая одеяло и пружиной вскакивая на нарах. — Забыли — инспекторская! Подъем, салаги!
По всей линии палаток, ежась, выходили под дождь солдаты босиком, в трусах…
— Оправиться и через две минуты строиться, — скомандовал Иванов.
Кургузые плащи не спасали от дождя. К стрельбищу через сосновый лес взвод шёл по песчаной дороге, испещренной траками танкеток. Песок был мокр, сер, сапоги с хрустом впечатывались в него. Вдали слышалось неравномерное постукивание автоматных очередей, баханье безоткатных орудий. Сосны-подростки в светлых свечках цветения, усыпанные дождевыми каплями, были холодны и пушисты.
Суглинистая насыпь рва, с которого начиналось стрельбищное поле, раскисла. Через ров были перекинуты неширокие настилы из свежих, медовожелтых досок, слякотно заслеженных солдатскими сапогами. По команде надо было залечь перед насыпью с заряженным автоматом, затем пробежать мостками через ров и бежать дальше по утоптанной тысячами ног тропинке до первого столба.
Вззод связи стоял на исходном рубеже перед рвом. Старший лейтенант Углов давал последние указания:
— Не забывайте, чему учили… Старайтесь не волноваться… Быстро не бежать…
Сам Углов волновался вдвойне: во-первых, он волновался за взвод, за то, как отстреляются молодые солдаты, а во-вторых, за показ мишеней — бегущие фигуры третьего упражнения показывались командами по радио, а схема этого устройства была придумана Угловым, и он же её отлаживал.
— Связисты не должны ударить лицом в грязь, — сказал он.
— Грязи вон сколько, как не ударить, — сказал Золотов.
— Не остри… Тебе хоть бы хны, а для молодых — первая проверка…
Все уже знали, и старший лейтенант Углов был тем озабочен, что на стрельбище находится командир дивизии, что он сам выбирает подразделения и людей из них для проверки и что второй батальон отстрелялся неудачно — комдив недоволен.
— Товарищ старший лейтенант… — предупреждающе произнес Иванов.
Углов обернулся и увидел, как по гребню рва идут командир дивизии, командир полка и офицеры штаба.
— Ну, ни пуха, — быстро сказал Углов взводу.
— Илья Андреевич, почему же всё-таки спецподразделения так слабо стреляют? — спрашивал полковник Меркулов командира полка, стараясь тоном своего вопроса выразить озабоченность, которой у него не было и не могло быть, оттого что дивизию он принял недавно и всякий замеченный недостаток воспринимался не как что-то огорчительное, а как побудитель к действию, который по-молодому будоражил его и заставлял радоваться даже сегодняшнему бесконечному дождю.
— Мне кажется, сказался переезд в лагеря, ведь на оборудование классов ухлопали почти полмесяца…
— Илья Андреевич, согласитесь, это не довод.
— Взвод! Смирно! — крикнул Углов, повернувшись в сторону комдива.
— Это кто такие? — спросил у командира полка комдив Меркулов.
— Связисты третьего батальона…
— Очень кстати…
— Товарищ полковник, взвод связи третьего батальона готовится к проведению боевых стрельб… — доложил Углов.
— Вольно, — перебил его полковник Меркулов и, отняв руку от козырька, обвел неспешным взглядом голубых глаз людей взвода связи в потемнелом от дождя обмундировании.
— Взвод! Вольно! — выдержав паузу, выкрикнул Углов.
Взвод выдохнул.
— Вот вы, гвардеец, — подходя вплотную к строю связистов и указывая кивком головы на Сметанина, сказал полковник Меркулов. — И вы, — он кивнул на Андреева…
— Гвардии рядовой Сметанин, — выпалил Сметании.
— Рядовой Андреев, — сказал Андреев и выжидательно посмотрел на комдива.
— Получите боеприпасы и на огневой рубеж шагом марш…
«Ах, как неудачно, что Андреева, — подумал Углов, — почему же Андреева? Лучше уж Ярцева… Не мог Андреев сделаться незаметнее…»
Золотов придирчивым взглядом осматривал командира дивизии с ног до головы: то, что полковник Меркулов был молод и хорош собой, отчего-то раздражало Золотова.
«Небось, и пороху не нюхал, а туда же — комдив… Академии пооканчивал. А кожанка на нем неуставная… Хорошая кожанка, в такой бы на завод неплохо ходить… И чего же-то он в ней?.. А?.. Ему же генеральская звезда положена, а он пока полковник…
И батя — полковник… Вот ему сердце и клешнит… Маскируется… Жалко, на меня не выпало… Я бы показал, как надо…»
Андреев и Сметанин шли с линии огня к взводу понурясь. То ли оттого, что они не взяли поправку на вдруг начавшийся ветер, то ли оттого, что их волновало присутствие командира дивизии, но стрельба была неудачна: Андреев упражнение не выполнил, Сметанин выполнил на тройку.
«Разве это солдат? — Полковник Меркулов с сожалением смотрел на высокую, сутуловатую фигуру Андреева и слушал его меланхолический, словно в такт дождю доклад о результатах стрельбы. — Если у него в этих условиях такой вид, чего же от него ждать?..»
— У вас автомат хорошо пристрелян? — неожиданно для окружающих спросил Меркулов Углова.
— Так точно, товарищ полковник, чуть-чуть левее надо брать и выше…
— Дайте его мне…
Углов подал свой автомат командиру дивизии.
— И если у вас есть кто-нибудь, — Меркулов сделал рукой неопределенный жест, — кто умеет стрелять…
Углов посмотрел на Золотова, Золотов выпрямился выжидательно.
— Ефрейтор Золотов, — сказал Углов.
— Я, — рубанул Золотов.
— На огневой рубеж шагом марш!
«Ну, сейчас я покажу, что такое третий батальон». — Золотов скинул на землю плащ-накидку и сделал три шага зперед.
Ефрейтор Золотов и полковник Меркулов одновременно быстрыми шагами перешли по настилу через ров, неся автоматы уже с отомкнутыми прикладами на плечах.
Золотов пошёл к огневому рубежу слева, Меркулов — справа. Они перевели автоматы в боевое положение; напряженная согнутость их фигур, упругость мелких шагов делали их похожими на охотников, которые поспешно крадутся к глухарю во Еремя его токования, ожидая, что вот-вот песня оборвется.
— Показалась! — крикнул Мишин, который взялся идти с флажком следом за стреляющими.
Золотоз мгновенно, будто поскользнувшись, упал на правое колено и одновременно с легким выдохом, держа автомат почти на весу, мягко нажал холодный спусковой крючок. Мишень упала. Меркулов, который стрелял стоя и выстрелил чуть раньше Золотова, уже шёл дальше тем же охотничьим шагом.
В следующую, ростовую мишень по условиям упражнения надо было стрелять лежа.
Меркулов же решил, что вторую мишень он собьет с колена, а по бегущей будет стрелять лежа.
Он на мгновение взглянул со стороны на свою спортивную, молодую фигуру, и ему показался очень красивым весь этот проход под дождем по огневым рубежам с верной стрельбой из разных положений: стоя, с колена и лежа.
Перед Золотовым была большая серая лужа, которую рябил ветер. Обегать её было бессмысленно, потому что мишень уже показалась. Золотов покосился на Меркулова и увидел, что тот упал на колено и целится.
Там, откуда стрелял Меркулов, лужи не было.
«Если везет людям, — подумал Золотоз с завистью, — так во всем».
— Эх! — воскликнул он, подбодряя себя этим «эх», и распластался в холодной воде.
«Давай, браток», — сказал он автомату.
После выстрела мишень упала.
Теперь пошли к третьему огневому рубежу. Третьей мишенью была бегущая фигура, она должна была двигаться на расстоянии трехсот метров перед стреляющими.
Насквозь промокшему Золотову было неприятно всякое движение, но в соревновании между скоростью неодушевленной мишени и человеческой сноровкой был для него настоящий азарт, ощущение которого пьянило; и потому он шёл к третьему рубежу уверенно, с той долей веселой небрежности, которая во всяком деле присуща настоящему мастеру.
На какие-то мгновения упреждая команду Мишина, Золотов устойчиво встал на колено, прочно укрепился в этом положении и, поймав на мушку мишень, которая едва начала движение, срезал её короткой очередью: оглушенный стрельбой, он повернул голову в сторону Меркулова.
Перед Меркуловым на третьем рубеже стояла большая лужа, целое озеро.
«Черт подери этот суглинок!»— Меркулов, не меняя темпа ходьбы, вступил в лужу. Но едва он вступил в нее, как вспомнил, что хотел стрелять в бегущую мишень лежа, отступать назад было нельзя, но и ложиться в воду было глупо, потому что предстояло ещё часа два ходить по стрельбищу.
Меркулов замешкался и только тогда, когда уже мишень показалась и левее раздался выстрел Золотова, он опустился на колено и вскинул автомат.
«Правильный мужик, — подумал Золотов, глядя на то, как осторожно опустился в воду Меркулов, — бережет одежу… Мне бы такую кожанку».
Меркулов заспешил, желая успеть сбить мишень с первого показа, едва прицелясь, нажал спусковой крючок.
Он промазал. Но в тот же момент со стороны Золотова раздался второй выстрел, и перед самым концом своего короткого пути мишень упала, сбитая золотовской пулей.
Золотов и Меркулов разрядили по команде Мишина автоматы и молча рядом пошли на исходный рубеж.
— Товариш, гвардии полковник, — доложил Золотое комдизу, — ефрейтор Золотов стрельбу закончил. Мишени поражены с первого показа. Не израсходовано семь боеприпасов.
Они стояли перед строем, оба тяжело дыша после быстрой ходьбы.
Солдаты взвода связи по одну сторону и офицеры, стоящие позади командира дивизии, — по другую, с нетерпеливым любопытством ждали, что скажет полковник Меркулов ефрейтору Золотову.
Большинство из них заметило, как были сбиты мишени на третьем рубеже.
«Молодец, какой же он молодец! — с завистью думал Сметанин, глядя в спину Золотова. — Что же теперь скажет комдив? Нет, я бы так не смог…
Молодец Золотов!»
«Подвел, — думал Углов, ожесточаясь против Золотова. — Как мишени сработали! И на тебе — плюха… Не ожидал…»
«Ну, я ему покажу, как сбивать чужие мишени… За три года дисциплине не могли научить… на стрельбище безобразничает…» — думал подполковник Мишин.
— За отличную стрельбу объявляю вам, — полковник Меркулов, немного помедлил, — десять суток отпуска…
— Служу Советскому Союзу! — отделяя четко слова друг от друга, сказал Золотов.
— Вы где живете? — спросил Меркулов у Золотова, подавая ему руку.
В этот момент ветер подул особенно сильно, и Золотов почувствовал озноб.
— В Крыму, товарищ полковник, — сказал он, пожимая протянутую руку.
— Это хорошо, что в Крыму, — сказал тихо полковник Меркулов, задерживая руку Золотова в своей руке, — только сбивать чужие мишени не рекомендую.
Золотов, будто не понимая, пожал плечами.
— Счастливец, — сказал полковник Меркулов, оборачиваясь к офицерам, — поедет к морю…
Туман был густой и зыбкий. Шли по откосу.
Навстречу выплывали темные копны сена. Ноги, натертые и как бы обожженные, болели нещадно. Справа и слева, по всему фронту развернутой в цепь роты, раздавались глухие выстрелы.
Ждали отбоя. Зеленая ракета вдруг тускло засветила в тумане, за ней вторая, третья — отбой. Но не было слышно обычного «ура»… Устали… Повернули назад к понтонной переправе возле бревенчатого хлипкого моста, продолжая расстреливать холостые патроны.
Сметанин и Золотов привалились к копне, сквозь дремоту слыша звуки выстрелов, карканье ворон, пролетающих над лугом, и чувствуя кислый запах тумана, пропахшего паленым порохом.
— Сколько времени? — спросил Золотов.
— Начало четвертого…
— Хуже нет войны, чем ротные учёния…. ещё хорошо, что мы с восьмой ротой…
— Я устал сегодня…
— Ты-то чго, тебе положено… я и то ноги натер… Вот дураки — холостыми садят, потом стволы чистить замучаются….
— Пойдем…
Взвод связи после суточных ротных учений, после нескольких часов дневного непрочного сна, после горячего, жирного и оттого неприятного по жаре обеда шёл, как было записано в расписании, на «чистку и проверку средств связи».
Столбы желтого дыма стояли над сосняком. Воздух соснового бора, пропитанный этим дымом, был зноен, смолист и легок. Сосна цвела. Сапоги скользили по настилу старой хвои; казалось, что стоит хорошенько разбежаться — и можно проехать по блестящим на солнце иглам, как по наледи.
Едва перешли дорогу, у которой кончался сосняк, и вошли в березовую рощу, как все переменилось: и шум — он стал шелестяще звонок и непостоянен, в него вмешалось щебетание птиц; и краски — они стали ярче, особенно зелёный цвет и белый, которого в сосняке не было вовсе и который здесь был ослепительно ярок в тех местах, где березы срослись и, ловя гладкими стволами солнечный свет, отражали его. Совершенно иными были и запахи березовой рощи; они были влажны, прохладны, чуть-чуть отдавали спелой земляникой.
— А ты точно помнишь место? — с сомнением спросил Золотов Панкратова, шедшего впереди.
— Небось, забыл с прошлого года, — проворчал Маков, который, не высыпаясь, был всегда сердит.
— Не боись, мужики; ещё самая малость, — сказал бодро Панкратов.
И действительно, родник, к которому он вел всех, находился рядом.
Это было неожиданное место—вдруг просторная поляна, солнечно заросшая лютиками, и сбоку, уже у самого края рощи, сухая, будто ржавая елка, а под ней на черной, сырой земле лежало маленькое зеркало воды, которое тихо проливалось по незаметному для глаз наклону земли, обозначая свой путь сочной травой.
Все обступили родник и смотрели в него, желая разглядеть сердцевину, откуда бьет вода; но она была неприметна.
— Ну, давай распределяться, что ли, кому чего: кому воду носить, кому хворост собирать, кому картошку чистить, — сказал Панкратов.
— Да, чего стоять, — сказал Маков. — Ну-ка, Расул, достань котелок — испробовать надо, что за вода…
Картошку варили в мятой, закопченной кастрюле, которая кем-то когда-то была принесена во взвод и всегда использозалась для варки картошки или грибов в полусвободные, похожие на сегодняшний дни.
— Мало, мало взяли, — говорил Градов, лежа на спине и положив ногу на ногу. — Но запах отлич— До чего же вы, городские, до жратвы жадные, ужас какой-то, — сказал Маков.
— Это конечно, — сказал Андреев. — Это обязательно— жуть какие жадные. И полный карман денег…
— Молчи, салага, — лениво промолвил Маков.
— Вот, скажем, ты, Маков, смог бы ты заработать рублей… ну, четыреста?
— В год, что ли?
— Почему в год… за месяц…
— Зачем надрываться… Полторы-две сотни выколочу, хоть где буду работать…
— А я, умей я хорошо играть на саксофоне, мог бы заработать такие деньги запросто… Представь себе…
— И представлять не хочу… Врешь.
— Приезжай в Москву, познакомлю с таким человеком.
— На кой мне твой человек… Давай мне корову-рекордистку, — Маков встал, — я тебе и шестьсот добуду…
— Нет, — возразил с усмешкой Андреев, — не выдержит корова…
— С хорошей коровой я и тебя, и саксофон, и человека твоего куплю, продам и снова куплю, — уверенно сказал Маков.
— Насчет меня это вопрос…
— Ну, заладили, как бабы на базар»; коровы, куплю, продам… Осточертело! — сказал Золотов.
— О чем прикажете, товарищ ефрейтор? — Андреев вытянулся перед Золотовым по стойке «смирно». — Это ведь жизнь: коровы, деньги…
— Шута-то из себя не строй… Жизнь, — протянул Золотов. — Если это вся жизнь, так на черта она нужна, такая жизнь…
— Кончай трепаться! — закричал от костра Ананьев, который был за повара. — Картошка поспела…
Тушенку из рюкзака вытащи…
Горячую картошку, смешанную с тушенкой, положили перед каждым — кому в котелок, кому на лист газеты, — нарезали крупными ломтями черный хлеб и стали есть, обжигаясь, запивая водой из родника.
— Вот что значит у Лексикона блат! — сказал Панкратов. — В армии тебе ни коровы не надо, ни саксофона, был бы старшина человек… И картошка будет, и жиры, и приправа… Молодец Сметанин!
— Сметанин, сегодня тебе с Магомедовым в неряд по роте придётся пойти, — сказал Иванов.
— Шутишь, Володя? На той неделе в наряд по кухне меня запрягли, сутки спустя в наряд по роте—опять меня…. только учёния кончились, снова я… «Через день на ремень» выходит… Что я, дешевле других?
— Ты у нас сознательный, — сказал Панкратов.
— Да обожди ты… Что же это получается, товарищ сержант?
— То и получается, — сказал Иванов, — что надо, Сметанин…
— Ладно, — вздохнув, сказал Сметанин, — надо так надо…
«Зато я послезавтра от кросса сачкану».
В глубине черемушника, смутно белеющего в низине и заражающего сырой воздух окрест сладким дурманом, пели соловьи. То они разливались хором, то нестерпимо высоко заходился один, то вдруг наступала густая тишина, и тогда было слышно, как переливается темная вода через гребень маленькой деревянной плотины.
Сергей Сметанин, одетый в шинель, со штыком на поясе, опустив крылья пилотки на уши, ходил вдоль поверочной линейки, помахивая консервной банкой на проволоке. В дне банки были гвоздем пробиты дыры; в банку клали шишки и поджигали их. Этим дымом спасались ночью от комаров.
По всему лагерю перед палатками, то освещенные неярким фонарем, то в темноте, ходили одиноко дневальные с дымящими жестяными кадилами.
Сергей слушал соловьев, представляя себе одного, которого видел однажды в детстве: серая птичка сидела прямо над ним на низкой березовой ветке; вдруг она закинула в небо голову, горло её мягко и пушисто набухло, затрепетало, и оглушительное щелканье разнеслось по роще.
«Мне стоять ещё час, потом я бужу Расула, а сам ложусь…»
— Эй, — услышал он от палаток и узнал голос Золотова. — Сметанин?
— Чего тебе? — тихо спросил Сергей.
— Слушай… Я вспомнил: ты же у моря бывал…
— Ну…
— Расскажи… А то я ещё когда поеду… Зажимают… то учёния, то оцепление… Но я свое возьму… — Золотов в накинутой на плечи шинели подошел под грибок к Сметанину.
— А чего рассказывать?
— Ну, как это — море?
— Море? Если Баренцево, так вода холодная; те, кто на побережье живет, плавать даже не умеют…
Если Каспий, так хоть он большой, а все время представляешь карту — озеро… Правда, шторма там, говорят… А вот Чёрное море… Чёрное море, как в сказке: море… и все тут…
— Расскажи…
— Ночью нырнешь, глаза под водой откроешь, видно голубое свечение, искры…
— Отчего же оно?
— Я рукой двигаю в воде, а там микроорганизмы… от трения температура меняется, и начинает в этих микроорганизмах окисляться такое вещество — люциферин…
— Люциферин, — повторил Золотов.
— Обожди… Кажется, дежурный по части идет, — сказал Сметанин, быстро поправляя пилотку.
— А это что за полуночники?.. Ну-ка спать, спать, — сказал, проходя мимо Сметанина, высокий капитан — дежурный по части.
Командир полка уходил на повышение; и в то же самое время полк должен был начать прыжки с новых типов самолётов.
Все знали, что в некоторых частях с этих самолетов уже прыгали, прыгали с них даже на воздушном параде, но сам вид самолётов — щучий фюзеляж, необычный постав крыльев на нём, огромность размеров и низкий, воющий звук, которым наполнялось небо, когда высоко над лагерем самолеты пролетали к аэродрому, заставляли солдат волноваться, думать об этих самолётах с неприязнью и добром поминать прежние тихоходы.
Но больше всего настораживала тщательность, с которой шла подготовка к прыжкам. В упражнения утренней зарядки включили новый элемент: катание по траве с закрытыми глазами и отсчет при этом секунд. У огражденного колючей проволокой автопарка поставили два самолётных остова; в них были постелены деревянные дорожки, разбегаясь по которым в сторону хвоста, надо было выпрыгивать на батут. Правда, батут понравился, появились любители просто попрыгать на нем, так что пришлось поставить часового.
Золотов и Сметанин болтались рядом в подвесной системе, которая была прикреплена к поперечному брусу метрах в пяти от земли таким образом, что, надев её будучи на табурете, человек оказывался висящим над землей, когда табурет убирали; так отрабатывалось умение управлять парашютом.
— Я слышал, мы только недели через две будем прыгать, — сказал Сметанин.
— И с задержкой в двадцать секунд… Иванов! — крикнул Золотов. — Давай подставляй табурет…
— Ничего, ничего, повиси ещё, — с земли, сидя на табурете, сказал Иванов. — Сметанин! Разворот на сто восемьдесят градусов!
— Нашел забаву, — проворчал Сметанин, но, взявшись за лямки над собой, скрестил их и сильным движением раздвинул, подвесная система развернулась. — Интересно всё-таки, — сказал он Золотову, — будет прыгать командир полка или нет…
Во всяком деле, которое требует усилий многих людей, должен быть стержень — силовая линия, которая объединяет усилия каждого в усилие всех.
При подготовке к прыжкам во внутренней душевной работе каждого человека в полку, завершением которой должно было стать, как говорили на комсомольских собраниях, «умение смело совершать прыжки с новых типов самолётов днем и ночью», воспитывался и отшлифовывался такой стержень. И всех очень волновал вопрос: прыгнет ли с ними командир полка или уедет в Москву, не совершив прыжка с нового самолёта. Конечно, в том, что командир по долгу службы оставляет часть, прежде чем начнутся прыжки, не было бы ничего особенного, если бы командир их части не был «батей».
— Батя не уедет, — говорили старослужащие. — С нами прыгнет…
Действительно, полковник Гончаров, уже почти сдав дела своему преемнику, решил задержаться.
— А не отпустят меня, жаловаться буду, — говорил Золотов сонному Сметанину. — Раз дали отпуск, чего же тянуть…
Они сидели на краю площадки приземления у леса, горел маленький костер, и шумела рация. Рассвет только начинался. Крупная роса лежала на всем; было зябко.
— Ты-то хоть шинель прихватил, — сказал Сметанин.
— Тебе говорили, бери… Нет, если отпускать не будут, я до самого большого начальства дойду…
Углов говорит: вот ещё стрельбы второго батальона дня через три обеспечим связью, тогда отпущу…
Людей не хватает… Слушай, а поедем в оцепление с тобой… Елохово — отличная деревня, там разгуляться можно… Остановимся у стариков… Ты мне ещё про море расскажешь.
— Кажется, летят. — Сметанин прислушался.
— Ребята говорили, в первом самолёте первым батя прыгает…
— Посмотрим…
Надсадным дальним гулом первый самолёт нарушил тишину и скоро показался над площадкой приземления. Самолет шёл с востока на запад на двухкилометровой высоте. Золотов и Сметанин хорошо видели раскрытый под хвостом люк, даже створки его, поднятые к бортам внутрь самолёта.
Вдруг первая темная человеческая фигурка выпала из люка, за ней вслед посыпались другие.
Отсчитывая про себя секунды, Сметанин и Золотов следили за первой фигуркой…
— Четырнадцать, — сказал вслух Сметанин.
Они с Золотовым переглянулись.
Парашют командира полка не раскрывался. Уже те, кто прыгал за ним, повисли под белыми куполами…
— Двадцать пять, — выдохнул Золотов.
— Запаску! Запаску дергай! — заорал вверх Сметанин.
Но при счете тридцать алый чехол будто слинял — сорвался с белого купола. Раздался легкий хлопок — почти прямо над головами Золотова и Сметанина человека плавно понесло к земле.
Золотов и Сметанин побежали к месту приземления; парашют командира полка едва успело наполнить легким ветром, как они наскочили на него, принялись мять, валить к земле упругое шелковистое тело купола. Парашют погас. Командир полка поднялся, расстегнул подвесную систему, сбросил её с плеч и похлопал себя по карманам.
— Спичек нет, гвардейцы? — спросил он, снимая ребристый шлем и приглаживая ежик серебристых волос.
Сметанин подошел и подал спички. Командир полка, расстегнув комбинезон, достал из кармана галифе портсигар, открыл его и протянул солдатам:
— Курите…
— Спасибо, — сказали одновременно Золотов и Сметанин и взяли по одной папиросине.
— А что у вас случилось, товарищ полковник? — просил Сметанин.
— Ничего…
— Да вы ж свистели…
— Почему? У меня задержка на тридцать секунд была… Все нормально…
— А мы думали…
— Думали… — протянул полковник. — Я помню, когда ты, Сметанин, зимой за самолётом летал, вот я тогда думал… ой, как думал… — Он засмеялся и покрутил головой.
Сметанин покраснел; ему было приятно, что командир полка помнит его… и в то же время было странно смотреть на человека, который три минуты назад виделся отсюда, с земли, ничтожно малым, но который умел так хорошо улыбаться.
Грузовик то и дело спотыкался о корявые 1в жилы корней; Сметанину казалось, что подпрыгивали ели, тесно стоявшие вдоль обочины заброшенной лесной дороги; даже влажную утреннюю звезду бросало из стороны в сторону.
По крыше кабины звонко хлестали ветви; стоя в кузове, то и дело пригибая голову, Сергей пытался обломить хоть одну, но, холодные от росы, они выскальзывали из ладоней, оставляя на них терпкий запах смолы.
В кузове остались двое: Золотов и Сметанин.
Остальных радистов, назначенных в оцепление на время стрельб, уже развезли по постам.
Деревня неожиданно вынырнула из-за песчаного бугра, поросшего низкорослым сосняком.
— А вот вдали село большое! — запел Сергей.
— Приехали, что ли? — спросил Золотов, который все пытался задремать на свернутом в углу кузова брезенте.
Машина остановилась у развилки дорог. Сергей лихо выпрыгнул из кузова. Золотов подал ему рацию, сухпайки и слез сам.
Из кабины вышли сержант Иванов и шофер. Все закурили.
— Чтоб без ничего, — сказал Иванов Золотову, — чтоб происшествий не было… Главное — дорога через лес…
— Володя, кого инструктируешь… Мы у стариков остановимся, оттуда лес хорошо просматривается…
Приезжай вечером, в клуб сходим…
— Никаких клубов, — сурово сказал Иванов и бросил шоферу — Поехали…
Машина ушла, глиссером пропылив в хлебах.
Стало тихо. Сметанин и Золотов сели на обочине, постелив плащ-накидки. В кузове их прохватило ночным, сырым ветром движения, и оттого тепло было просто сидеть неподвижно.
Загороженная ближними домами деревня ещё спала. За спиной стоял ельник-зеленомшаник, тяжелый и влажный лес, из него тянуло грибами. К дороге подбирались синеватые плотные кусты можжевельника.
— Ты через полчаса связь с «Вышкой» установи, — сказал Золотов Сергею. — Я вздремну…
Он лег на полу плаща, подтянул колени к груди и накрылся другой полой.
— С богом! — Он улыбнулся Сергею и почти сразу уснул.
Сергей вставил антенну и включил рацию, надел наушники, по-золотовски завернулся в плащ и заснул под ровный шум эфира.
Разбудило его солнце и монотонное звучание в ушах голоса сержанта Иванова:
— Десятый, Десятый… Я—Вышка. Как слышишь меня? Прием.
— Вышка. Я — Десятый, — стараясь говорить бодро, сказал Сметанин.
— Ты что! Два сеанса пропустили. Время уже полшестого. Спите?
— Нет, — ответил Сметанин. — Не спим…
— Передай Золотову: стрельбы на сегодня отменяются. Завтра начнутся стрельбы, — объяснял Иванов таким голосом, словно считал, что Сметанин за дальностью расстояния поглупел и не мог понять самого простого.
— Ясно, — ответил Сметанин.
— На сутки паек у вас есть, — продолжал обстоятельно объяснять Иванов. — Завтра днем подвезут ещё… Завтра днем… Как поняли меня? Прием…
— Понял все отлично… — сказал Сметанин и услышал, как Иванов тем же монотонным голосом вызывает Девятого.
На солнце Сергея разморило, он снова задремал.
Очнулся он от крика Золотова.
— Матвей Иванович! — звал Золотов кого-то. — Матвей Иваныч!
По тропинке от дороги к крайнему дому шёл старик в серой рубахе, заправленной в темно-зеленое галифе, в новых блестящих галошах, надетых на белые шерстяные носки. На плече старик нес длинный еловый хлыст. Медленно, как канатоходец с противовесом, он развернулся в сторону солдат.
— Здрасьте, Матвей Иванович! — подходя к старику, сказал Золотов. — Строитесь? — кивнул он на лесину. — Помочь?
Старик отдал хлыст ему.
— Бери рацию, сухпайки! — крикнул Золотов Сметанину. — Пошли…
Изба-пятистенка и хлев были сведены под одну крышу. Из сеней одна дверь, налево, вела в горницу, где жили старики, другая дверь, направо, — в холодную часть избы, где была кладовая, а третья дверь, прямо, — в хлев.
Сергей, оставив на крыльце рацию, первым вошел в дом, неся пакеты сухпайков. Он дернул было за массивное медное кольцо, ввинченное в толстые доски. Старик, шедший за ним следом, покашлял смешком и сказал:
— Не туда…. Хлев там. Да, пожалуй, и туда—у нас в дому не чище… Хозяйка моя плоха…
В избе пахло пригорелым молоком. Пол, наклоненный по моде столетней давности в степных губерниях — от красного угла с понижением к порогу, — был устлан трачеными овечьими шкурами. В красном углу вместо привычной иконы висел портрет Чарлза Дарвина, такие портреты учёных висят обычно в школьных классах.
— Мать, слышь, солдаты постоем к нам, — сказал старик, садясь у печки на скамью, на которой стоял анкерок — распиленный пополам бочонок с водой…
— Кто да кто? — слабым голосом спросила старуха.
Она лежала лицом к входу на никелированной кровати, укрытая пёстрым одеялом. Голова её была повязана марлевой косынкой, опущенной низко на лоб.
— Андрейка, — ответил Матвей Иванович.
— Нынче, слыхали, электричество включают. Все будет как у людей. Отец-то… погляди, Андрюша, — старуха указала рукой, — да вон за печкой…
Золотов посмотрел за печь.
— Ты даешь, Матвей Иванович! — сказал Золотов. — Где же ты телевизор такой отхватил?
— Дело простое, — сказал Матвей Иванович. — У нас с матерью на погребение было отложено… Да я подумал: на небо отправлять доски найдутся, а вот кино в собственной избе там навряд ли уготовлено…
— За грехи твои…
— Грешить, мать, не подличать… Я и не для себя некоторым образом купил… Я вот какую мысль имею… Молодёжь из деревни в город навостряется. Это ясно… жизнь там пестрее и с возможностями… Тот год Клашкина Дуська, Ленка Цыганковых, Фёдор Калашников, Филимона сын Петька — все ринулись туда… А кто же хлеб станет сеять?
— Придумают чего-нибудь, — сказал Золотов.
— Механизация, — сказал Сметанин, — наиболее полная механизация. Производительность труда тогда повысится, рабочих рук потребуется меньше, и в том, что люди уезжают в город, не будет ничего страшного…
— Механизация… Придумают, — прервал его старик. — Любить-то кто будет землю? Разорить её легко…
— Механизация же не разоряет, — сказал Сметанин.
— И я что насчёт этих деревенских думаю, — продолжал, не слушая его, Матвей Иванович и сильно потер ладонями колени. — Вот, к примеру, остается Фёдор Калашников в колхозе—получи Фёдор этот телевизор как премию от старого крестьянина…
— Я помру, девок завлекать станешь, — медленно сказала старуха.
— Вечно ты пустое, — отмахнулся Матвей Иванович.
— Нет, — сказал Золотов, — нет… теперь телевизором ни девок, ни Калашникова Фёдора не заманить… Нужно всё на совхозы переводить, на твёрдый оклад… и не избы строить, а хорошие дома, каменные, как в городе, чтоб и вода и всё тут было…
— Ишь, ишь, какой быстрый… А средства для этого откуда? Я в этом колхозе, к примеру, председателем был, бабами командовал… Рассуждать хорошо, пока ни за что не отвечаешь, а как отвечаешь, так уж не рассуждаешь, а больше в затылке чешешь — как извернуться…
— Дьявол, дедушка старый, чего людей разговорами кормишь? Солдаты-то голодные, — оборвала его старуха.
— Спасибо, бабушка, — сказал Золотов, — мы сейчас в правление — о стрельбах предупредить…. потом…
— Стрельб сегодня не будет, — сказал Сметанин.
— Как так?
— Ну, Иванов мне по рации сообщил, когда ты спал…
— Чего ж ты молчал?! Это отлично… Ох, разгуляемся мы сегодня!..
Тяжёлым утюгом, похожим из-за крупных полукружий по бокам у основания на модель старинного парохода, Сметанин гладил свою гимнастёрку и брюки. Он стоял в трусах на прохладном полу. Начищенные сапоги лоснились, чернея у порога. В избе пахло палёным.
Старуха лежала, выпростав на одеяло руки.
— Занялось у кого? — тихо и тревожно спросила она.
— Я глажу! — крикнул ей Сергей.
— Нынче вон сушь какая….
— Ничего… — успокоил Сергей.
Эти приготовления: чистка кусочком мела пуговиц, продеваемых поочередно в одну специальную кожаную петлю, доведение до матового блеска сапог, глажка; эти запахи казармы в соединении с воображаемой картиной того, как, ловкий и весёлый, он входит в маленький бревенчатый залец клуба, где разномастные стулья и гладко отполированные зрителями широкие скамьи сдвинуты к стенам, а несколько пар — девушка с девушкой — напряжённо ходят под сбивчатый баян, — все это доставляло Сергею радость.
— Ну, видать, старик мой Андрюшу в рамень потянул, — сказала старуха.
— В какую рамень?
— В лес, значит, в еловый по грибы…
— Да нет, они далеко не пойдут… Мы в клуб должны вечером идти….
— А ты сам откуда будешь?
— Московский…
— Из самой столицы?
— Ага…
— А церквей там много? Ходят в них люди?..
— Кто хочет — ходит, — сказал Сметанин.
— У нас двух сынов война прибрала… — продолжала старуха, — нешто могли они вовсе сгинуть?..
Убили-то — ладно… Но вовсе — то нельзя… А старик, как я занедужила, власть взял… икону снял, вот его, — старуха махнула рукой в сторону Дарвина, — заместо повесил… Это, говорит, мать, и есть бог… Да на него ведь не помолишься… Я уж плакала… Ты ему скажи, что и в столице в церковь ходят, а то он ума решился… властвует…
— Скажу… Да вон они идут, — сказал Сергей, замечая входящих во двор Матвея Ивановича и Золотова. — С грибами…
После позднего обеда, уже в сумерках, старик, сидя у окна, читал при свете заката газету.
— Глаза попортишь, — сказала старуха, — свет зажги…
— Больше керосинку зажигать не будем… Электричества дождемся…
— Жди-жди, обещанного три года ждут…
Керосиновая «молния» висела на крюке над столом, рядом на белом шнуре мыльным пузырем поблескивала электрическая лампа.
Матвей Иванович подошел к выключателю и щелкнул им несколько раз.
— Брось выключатель дергать, инженер чертов, — сердитым шепотом сказала старуха.
Золотов и Сметанин сидели на завалинке под окнами избы. День шёл на убыль, впереди ещё был целый вечер в клубе…
— Вот женишься, — сказал Золотов, — тебя жена так же будет жучить, как бабка старика…
— Что им ссориться — старые оба…
— Значит, любят друг друга… неравнодушны…
А из окон доносилось:
— Сам не спишь, так людям дай… Небось, от бессонниц твоих да от скотины болезнь приняла…
Чего молчишь?.. Гуленой был, им и остался, а я трудящая…
— Я тебе на фартук куплю…
Было приятно слышать среди вечерней тишины, нарушаемой лишь дальним тарахтением трактора, эти старческие голоса, словно то был не разговор, а пелась грустная незнакомая песня.
Вдруг, как чудо, как подброшенная домовым шаровая молния, среди сумерек и всхлипываний старухи вспыхнула под потолком электрическая лампа.
— Сынки! Свет дали! — закричал Матвей Иванович, высунувшись в окно. — В дом ходите…
От самогона ломило зубы, обжигало горло. Старик принес его из погреба. Закусывали малосольными крепкими огурцами и картошкой с солдатской тушенкой. Золотов и Сметанин пили, щуря глаза от яркого света. В лампе было ватт сто.
— По миру с такой лампой пойти можно… разориться, — сказал Золотов.
— Раз живем! — сказал Матвей Иванович. — А мне жить-то вот столечко осталось. — Он показал мизинец и, схватив его другой рукой у ногтя, поднес к лицу Золотова. — И я желаю в яркости доживать!
Свету желаю!.. Эх-ма! — закричал он и встал, с грохотом двинув стулом. Отставив далеко левую руку, правую положив на затылок, он прошелся по избе, приплясывая.
завёл он будто с натугой, ухарски подмигивая солдатам. Перед кроватью, где лежала старуха, он с неожиданной живостью выбил мягко галошами дробь и встал… замер.
— Мать! — закричал он. — Слезай! Гулять будем! Пить будем!
— Россию не пропейте, мужики, — тихо сказала старуха.
— А, что с тобой… — махнул он рукой. — Ох, не советую я вам в клуб идти, — сказал он, вновь подсаживаясь к столу. — Поколотят вас наши парни…. Я тоже этого не любил, когда девок чужие отбивали…
— Десантника так просто не поколотишь, — сказал Золотов. — А я вот, отец, к морю скоро поеду…
Скажи, Сережа…
— Служить, что ли? — спросил старик.
— В отпуск, отец… В отпуск! Там, если в море ночью нырнуть и рукой под водой гребануть, так искры голубые сверкают… Скажи, Серега…
— Мы в клуб-то не опоздаем? — забеспокоился Сметанин.
— Не опоздаем, — сказгп Золотов. — Мы никуда не опоздаем.
— Идите, идите… отгуливайте молодость… — усмехнулся старик. — Ну, зелье, подставляй спину…
— Отдохнул бы, — сказала старуха. — Хватит тебе.
— Как издохнем, так отдохнем, — сказал Матвей Иванович.
В клубе, несмотря на раскрытые по обе стороны окна, стояла духота, пахнущая пудрой. Свет заливал зал.
Женские лица, движение, музыка, пестрые плакаты, маленький занавес на сцене с серебряными, ещё новогодними звездами, собственная хмельная легкость кружили Сметанину голову. Он казался сам себе красивым неотразимо, лучшим среди других; даже Золотов, тог самый Золотов, ловкости и умению которого он часто завидовал, виделся ему обычным низкорослым человеком с кривоватыми ногами и скуластым лицом.
— Вон видишь, та, которая стоит у сцены?.. — показал Золотов. — Беленькая такая…
— Вижу… Ну и что?..
— Наташа… Знакомая… Помнишь, зимой к ней ходили… Пойти, что ли, пригласить?
— Пойди… А нет, так я приглашу…
Из динамика ударил вальс. Сразу девушки и парни, словно стесняясь музыки, отошли от центра зала, встали у стен…
— Пойду-ка я её приглашу, — сказал Сметанин Золотову и, не дожидаясь его ответа, зашагал через весь зал.
Он подошел к ней и под взглядами окружающих, глядя ей прямо в глаза, сказал:
— Вы разрешите…
— Да, — сказала она и покраснела.
Ведя её к центру зала, чтобы оттуда начать танцевать, он все искоса смотрел на светлый локон у виска, который слабо завивался, как стебелек одуванчика, когда его разорвешь…
— Вы хорошо вальс танцуете. Здесь никто не умеет так, — шепнула она ему быстро, когда они кружились одни посреди клуба.
— А вы со мной будете ещё танцевать? — спросил он, останавливаясь на месте и только покачиваясь сам и покачивая её в такт мелодии.
Музыка кончилась. Сергей повел Наташу к скамейке, но не отошел, а остался стоять рядом.
— Объявляю! — торжественно закричал заведующий клубом, приподнимаясь на цыпочки, делая небольшую паузу, будто имел сообщить нечто необычайно важное — Медленный фокстрот… Белый танец… Приглашают дамы, — пояснил он.
— Вы приглашаете меня? — полувопросом-полупросьбой обратился Сергей к Наташе.
Она с готовностью встала и положила руки ему на погоны. Танцуя, она смотрела мимо него серьёзно, будто делая важную работу.
— Ой, как поздно! — сказала она, поднося левую руку с часами близко к глазам.
Сергей глянул на часы: на круглом стекле их была трещинка.
— Это не так поздно, — сказал он.
— Мне надо идти ещё километров семь…
— Можно вас проводить? — спросил он, отделяя слова.
— Если охота, — сказала она протяжно.
Медленный фокстрот кончился. Наташа быстро пошла к выходу, и Сметанин направился за ней.
— Ты куда? — удерживая его за рукав, зло спросил Золотов.
— Провожу, — вырывая у него руку, сквозь зубы ответил Сметанин и пошёл за Наташей, не оборачиваясь, чтобы не видеть злого лица Золотова.
Сметанин и Наташа миновали лес; дорога повела их сухим кочкарником. Навстречу им, невидимые в темноте, шли девушки и пели.
Сергей держал Наташу под руку, едва прикасаясь горячими пальцами к её прохладному локтю.
— Вы давно знаете Золотова? — спросил Сергей, чувствуя, что дальше уже молчать неловко.
— Что же ты меня на «вы», не на танцах ведь, — Она засмеялась и повернула близко к нему свое круглое миловидное лицо. — Конечно, знаю… Он сперва к нем в общежитие ходил; потом я квартиру стала снимать… Так он — ничего… А найдет…
Сметанину было неприятно слушать, как словоохотливо она рассказывает о Золотове.
Шедшие навстречу девушки приблизились, оборвали песню и, стараясь вглядеться в лицо Сергея, молча прошли мимо. Они были втроем и держали друг друга под руки.
— Наши, — сказала Наташа, оборачиваясь им вслед. — Я и говорю, — продолжала она, — найдет на него, начнет говорить, гордость свою выказывать…
«Что-то я не замечал, чтобы Золотов много говорил», — подумал Сметанин.
— …уж прямо кругом все такие… Сиди, как неумная, да слушай…
Деревня была уже рядом. Избы с темными окнами стояли, будто нежилые.
— Огородами пройдем, — сказала Наташа. — Вот наш дом, четвертый по тому порядку…
По узкой тропке вдоль плетней, ночью особенно плотных, они дошли до дома и остановились.
Он взял её за руку.
— Чего ты? — шепнула Наташа.
— Ничего. — Он чуть притянул её к себе.
— Ну, прямо… ничего… — Она плотно прижала ладони к его груди.
Андрей Золотов вышел из клуба и постоял, о ожидая, когда глаза привыкнут к темноте.
Хмель почти выветрился, и музыка в клубе звучала уже не для него. Он медленно зашагал в другой конец деревни, к дому стариков, вспоминая, как вспыхнул свет, как плясал Матвей Иванович…
Он старался не думать о Сметанине и Наташе…
«Уеду, — говорил он себе, — на море поживу… Там жара… Вернусь — и демобилизация…»
Он представил, как зелёный пассажирский состав отходит от перрона, набирает скорость под отдаляющиеся звуки полкового оркестра.
«А Сметанин дает… Скромняга, а углы на повороте режет… Знаем мы эти провожания…»
Но мечты о море и о демобилизации так занимали его, что особой досады Золотов не испытывал.
Старики уже спали. Андрей на цыпочках вошел в избу, взял рацию и прошел с ней в холодную половину дома, где почти весь пол был устелен мелко нарезанными для сушки яблоками; в темноте казалось, будто он светится; воздух был пропитан терпким ароматом.
Андрей прилег на низкий топчан, застеленный старым ватным одеялом, взял с пола кусочек яблока, пожевал. Яблоко было вялым и кислым.
Перед сном Андрей обычно напрягал память, пытаясь вспомнить, что было с ним до детского дома, хоть одну деталь… Ему казалось: раз глаза видели родных, уши слышали их, то должно же было это сохраниться где-то в сознании… Но и сегодня, как всегда, мелькали детдомовские дни, голоса, лица, улицы; затягивали в сон.
Разбудили его крики.
— Пожар! Пожар! — кричали женские голоса.
Андрей прислушался, вскочил, натянул на босу ногу сапоги и в рубашке выбежал на улицу. В рассветных сумерках посреди деревни пульсировало зарево. Андрей побежал туда. По дороге он нагнал Матвеи Ивановича.
— У Косых занялось… И то — сушь какая… Праздники, — приговаривал старик, задыхаясь на ходу.
Золотов, не слушая, обогнал его.
Фигуры людей метались на фоне пламени; вдруг огненный язык вырос высоко справа над крышей и будто прижал дом к земле.
— Доченька! — раздался хриплый женский голос. — Доченька!
Золотов увидел, как женщина в ночной рубашке заметалась у горящего уже крыльца. её удержали за руки.
— Ну-ка! Ты! — крикнул Золотов какому-то мужчине, который подбегал к дому с ведром, расплескивая воду. — Окати!
Мужчина неловко плеснул воду в грудь Андрею.
Золотов поежился.
«Холодная… Сейчас согреюсь…»
Он бросился к крыльцу, по дороге толкнув кого-то, кто пытался его удержать. ещё не чувствуя жара, метнулся сквозь огонь, на одном дыхании отыскал в сенях дверь, на которой пузырилась краска; ударил по ней сапогом и, сощурив глаза, прикрывая нос и рот мокрым рукавом, вошел в избу.
Все было полно дыма, где-то над головой гудело пламя, что-то потрескивало.
Кто-то слабо закашлял в углу. Андрей шагнул туда.
— Я здеся, — сказал тоненький голосок. — Дядечка…
Маленькая девочка сидела на комоде у зеркала.
Молча он схватил её одной рукой, огляделся, увидел открытый шкаф, свободной рукой вырвал из него какие-то платья, шубу…
«Сгодится!»—Андрей, уже задыхаясь от дыма, метнулся с девочкой и вещами к окну, ударом ноги вынес раму, кинув под окно вещи, прижал к себе девочку, так что она сказала «Ой!», встал на подоконник и выпрыгнул из окна с девочкой точно на шубу и платья.
К нему подбежали; слегка прихрамывая и никому ещё не отдавая девочку, он отошел с ней от дома.
Женщина в ночной сорочке налетела на него и вырвала ребёнка.
— Катенька… Катенька!.. — заговорила она, страстно покрывая лицо девочки поцелуями. Вдруг глаза её, и без того огромные, расширились, она втянула голову в плечи, огляделась и громко зашептала — Деньги… За корову… Деньги…
— Где?! — крикнул ей Золотов.
— В комоде… — Женщина села на землю с ребенком на руках. — В ящике, верхнем…
«Не надо бы… — мелькнуло у Золотова. — Ааа! Проскочу!» — мгновенно и весело решил он; не видя у кого, выхватил ведро, окатил себя с головы до ног, облизнул воду с губ и, оглядев дом, побежал к окну, из которого дым валил потише.
По низине заливного луга стлался густой, лекарственно пахнущий туман, из которого выступали островами старые темные вязы. С бугра была видна река на повороте. Туман над ней был разрежен и плыл, словно цепляясь за течение.
Чернел обрыв другого берега, над ним лес частоколом.
Сергей Сметанин по-над берегом возвращался в Елохово.
Он шёл легко, ему ни о чём не хотелось думать, только бы добраться до постели, сеновала ли — спать!
— Эй! — окликнули его неожиданно из-за высоких придорожных кустов. — Солдат, закурить будет?
У стоящих шалашом дощатых щитов снегозадержания лежали перед небольшим костром двое мальчишек лет по тринадцати. За дорогой по луговине ходили несколько стреноженных лошадей, временами, будто поочередно, тяжело вскидываясь. Рыжая кобыла с пшеничными гривой и хвостом стояла под седлом подле костра, отставив переднюю ногу и вытянув к земле шею, щипала придорожную траву.
Сметанин подошел к костру, присел. От ватников мальчишек горько пахло дымом, в их лица въелся загар.
— Здорово, гвардейцы, — сказал Сметанин. — Рано ещё вам курить…
— Солдат, а такой жадный, — протянул один мальчишка.
— Да я уж больше тебя курю, — добавил второй.
— Нет у меня, — сказал Сметанин. — Дали бы лучше лошадку промять…
— Как курить, так нету, а лошадь ему подавай, — важно произнёс второй.
— Могёшь? — спросил первый.
— Умел когда-то.
— Попробуй…
— Как зовут кобылу-то?
— Майка…
— Особо не гони, — солидно сказал второй.
Сметанин встал и подошел к лошади.
— Майка. — Он похлопал её по влажному теплому крупу.
Лошадь покосилась на него угольным глазом.
Сметанин подтянул подпругу, вдел железо между лошадиных зубов, зашёл с левой стороны и, подставив левую ногу в зазубренное стремя, ловко зскочил в седло. Разбирая поводья, он вспомнил манеж московского ипподрома, где учился верховой езде, похожий на осиное гнездо купол над манежем, сырые опилки на арене, звонкие хлопки хлыста тренера. И ещё он вспомнил, что, когда лошади шли по кругу, он успевал перекинуться словом с Леной Чернышёвой, которая среди других, незнакомых ему людей стояла за барьером у входа.
Но, представив себе Лену, он не испытал обычной, сладко щемящей грусти; просто он вспомнил её, как вспоминают давнего знакомого. Не задумываясь о том, почему так изменилось его привычное чувство, он привстал на стременах, одновременно каблуками пришпорил лошадь, подхлестнул её концом повода.
С холма за поворотом дороги в стороне Елохова над лесом увиделся тёмный дым.
«Пожар!» — Сметанин внезапно ощутил прилив сил.
— Давай, Майка! — крикнул он.
Раздался чёткий, глухой на хорошо утрамбованной дороге, дробный топот копыт; пахнувший запахом гари ветер охладил разгорячённое лицо Сметанина.
Живые синие язычки пламени бегали по чёрной чешуе растасканных по двору бревен.
Плетень перед домом был повален. Несколько яблонь и береза свернули опалённые, пожухлые листья. Воздух прогорк дымом затушенного пожарища.
— Господи, что же это? — повторяла простоволосая женщина в надетой на длинную ночную сорочку шубе с коричневым цигейковым воротником.
Она стояла возле узлов, держа на руках притихшую девочку. Верно, уже в который раз не окружающим— словно сама себе — она рассказывала:
— Проснулась, а уже занялось… я Дашку схватила, она со мной спала, Катюшка-то там… а я забыла… ой, кровиночка моя, да как же забыть-то я тебя могла… назад… а огонь… и тут солдат этот, торкнулся туда… вынес её… ой, золотце ты моё… вынес, а я все кричу «Деньги, деньги в комоде», он в избу… тут и рухнуло…
— А солдат? — спросил Сметанин, он стоял рядом, держа лошадь в поводу.
— В район увезли…
«Это Золотов», — подумал Сметанин. И всё дрогнуло в нем.
Пламя ещё билось на крыше сарая. Гнедые языки плясали, то взметывая искру в высоту, то корчась от воды и вновь с гулом и треском вырываясь на волю. Сергей, стоя на лестнице, машинально выплескивал подаваемые снизу неполные ведра…
— Солдат! Где лошадь? — крикнул с седла мальчишка.
— Вон привязана… Ослеп?!
Лошадь под мальчишкой встала на дыбы, он выругался и подобрал повод.
Сарай отстояли. Сергей сидел на обочине, жадно, обливаясь, пил воду.
«Золотов был тут, а я…»
Мимо проехала полуторка.
— Стой! — закричал Сметанин, вскакивая и размахивая руками.
Машина остановилась.
— Куда? — спросил Сметанин у шофёра, подбегая и вскакивая на подножку.
— В район…
— Подбрось…
— Давай…
Двухэтажная больница — серый, в деревянных кружевах старый дом — стояла в палисаднике. Сметанин ходил возле крыльца перед закрытой дверью, не зная, у кого ему спросить о Золотове. Неожиданно дверь открылась, и вышли двое: молодой мужчина с черным портфелем и девушка в белом халате и в белой марлевой косынке.
— Военные врачи должны подъехать, вы уж потрудитесь за мной забежать, Раечка…
— Хорошо… У него часы были…
— Это потом…
«Он умер… — подумал Сметанин. — Он умер… Она сказала: «Часы были…»
Сергей вспомнил Золотова таким, каким увидел его в клубе, когда, выходя вслед за девушкой, вырвал у него руку…
«Если бы я не пошёл с ней… Мы были бы вдвоем… И ничего бы не случилось… Это из-за меня…»
Сметанин шагнул к врачу.
— Он умер?
— Кто? — не понял врач.
— Золотов…
— Это солдат, которого с пожара привезли?..
— Да! Да!
— Состояние тяжёлое… Вот военные врачи приедут, решим, можно ли его транспортировать…
— Может быть, кровь нужна? — с надеждой спросил Сметанин.
— А у вас какая группа?
— Четвёртая…
— Не годится… Да вы бы пошли умылись, что ли, как из преисподней… тоже с пожара?..
— Почти, — сказал Сергей.
Он зашел на задний двор, плотно поросший пахучей ромашкой, и лёг на влажную землю.
«Зачем люди умирают насовсем… Почему не остается малая частица их, которая могла хотя бы прощать… Нет, нет! Ничего мне не надо: ни прощения его… ничего… Только бы он был жив… только бы жил!..»
Полковой оркестр разучивал польку на о открытой эстраде. Между рядами длинных скамеек расхаживал, заложив руки за спину, нагнув голову к земле, молоденький лейтенант — дирижер. Время от времени он останавливался, поднимал взгляд и кричал:
— Миленький! Миленький! Заврался!
Оркестр прекращал играть. Становился слышен шум сосняка, качаемого ветром.
Сергею Сметанину уже давно было пора идти на чистку оружия, но он сидел все на задней скамье и смотрел на дирижера.
— Здравствуйте, Сметанин, — услышал он и обернулся.
— Здравствуйте, Нина Васильевна.
— Я смотрю, вы сидите…
— Слушаю вот…
— День сегодня жаркий… Я к соседке зашла, у нее мальчику два года… Она его спрашивает: «Ты мне кто?» «Сынок», — отвечает он. «А ещё кто?» «Солнышко», — говорит он важно. «Ну, а ещё кто?»
«Счастье», — и губы дует… Не понимает, что и впразду — счастье…
— Вы не знаете, как там Золотов? — спросил Сергей.
— Он в окружном госпитале…
— Я знаю… Но как он?
— Пока неизвестно… Марат вчера уехал туда…
— Да…
Сергей не мог думать каждую минуту дня о Золотове — этого не позволяла размеренная солдатская жизнь, но чувство тяжести он ощущал постоянно. Словно мгновение, отделившее легкость, с которой он возвращался на рассвете в Елохово, от той минуты, когда он подумал, что Андрей может умереть, стало границей между тем, кто он был, и тем, кто он есть. Ему уже казалось, что это был не случай, слепой и бессмысленный, а какой-то проступок, совершенный им в тот момент, когда он вырвал свою руку из руки Золотова и пошёл следом за Наташей. Сергею было даже странно, что никто ничего не подозревал. Когда его начинали расспрашивать о пожаре, он молчал.
Ощущение незримой связи между людьми поражало его. Это была не словесная, не письменная связь; её нельзя было выразить. Но мир оказывался так тесен, что люди в нем были словно сиамские близнецы, — поступок одного становился жизнью для другого, слабеющими кругами расходился по сердцам многих людей.
— Мне пора идти… У нас чистка оружия.
— До свидания, — сказала Ни. на Васильевна. — Мы, наверное, скоро уедем… Марат подал рапорт…
— До свидания. — Сметанин повернулся и под польку полкового оркестра пошёл к расположению.
«Пусть все уезжают… Пусть я буду служить ещё пять лет… только бы он был жив…»
Полк ещё не строился на вечернюю поверку; ещё смотрели в ротах телепередачу; ещё подшивали воротнички; ещё писали письма…
Позади белой мазанки штаба батальона горел костер. Ближе всех к огню полулежал Градов с гитарой, он пытался подобрать какой-то мотив.
— Расул, пойди ты теперь, попробуй вытащить Сергея из палатки, — сказал Ярцев.
— Да отстаньте вы от него! — Градов ласково положил ладонь на струны. — Сметанин, Сметанин, а он, может, переживает…
— Чего переживать, — сказал Андреев. — Ну, случилось… Дома он не поджигал; в огонь Золотов сам полез…
— Золотов не «полез», он ребенка спасал. — Расул веткой поворошил костер, полетели искры. — Разница…
— Важен результат; если бы я…
— Тебя на пожаре представить трудно, — перебил Андреева Ярцев.
— Я и сам себя на пожаре видеть не хочу… — Андреев зевнул. — Хорошо, что Золотову лицо не сильно опалило…
— Дурак, здесь о жизни речь…
— Да какая же это жизнь с обожжённым лицом… Настоящая жизнь — когда ты молодой, здоровый. Понял?..
— Понял. — Ярцев встал и пошёл от костра к палаткам.
По восьмигранникам серых бетонных плит о аэродрома, мокрых от росы, шли длинными цепочками к самолётам роты третьего батальона. Мерно позвякивали пряжки и карабины ещё расстегнутых ножных обхватов.
Поднимались в самолёты по приставным лестницам с гофрированной резиной на ступеньках.
Внутри самолёт был похож на сумрачный туннель…
Над облаками в иллюминаторы Сметанин видел нежно-голубое свечение неба и заклепки на плоскостях.
Утомленные перелетом, все дремали с кислородными масками на лицах.
Самолёт сделал резкий разворот и пошёл на снижение. Стало жарко.
Сметанин прыгал первым. Он встал перед загородкой, отделяющей люк. Створки люка начали со скрежетом и грохотом подниматься… Открылся синий провал, корабль всосал его холод.
Мишин был выпускающим первого потока; он посмотрел на Сметанина, рукой показал ему на табло в хвосте самолёта, где загорелся желтый транспарант «Приготовиться», и распахнул дверцу загородки.
Сметанин понимающе кивнул Мишину и сделал шаг к обрезу пола. Он стоял сжатый, сосредоточенный, покачиваясь в такт подрагиванию самолёта, и смотрел, как текут в проеме люка волокна тумана.
Где-то там, внизу, на огромной земле, лежал на больничной койке Золотов. Сергей на мгновение вспомнил его.
Мощно загудела сирена. Сметанин взглянул на искаженное криком «пошёл!» лицо Мишина, сделал твердый шаг, оттолкнулся и, теряя ощущение своего тела, полетел наискосок туманному горизонту.