Рисунки Б. ЖУТОВСКОГО.
До четырех часов я пахал в школе с Васькой, как и обещал ему. Выбрав из более чем пятидесяти вопросов тридцать и отредактировав их, мы позвали Нину Юрьевну и, вручив ей тетрадку, открыли наш замысел.
У Нины Юрьевны было странно жесткое, словно чем-то армированное лицо, затруднявшее артикуляцию, так что каждое слово ей приходилось прямо конструировать, напрягая не только губу, но и щеки, и лоб, и шею и принимая при этом вид человека крайне обиженного и готового заплакать. Волноваться ей было совершенно противопоказано — тогда она почти теряла дар речи. Именно поэтому Нина Юрьевна не устраивала ученикам бурных словесных головомоек, а исписывала своим тоже напряженным почерком целый листище и давала прочесть разгильдяю, разрешая после этого рвать записку или отнести родителям. Все, конечно, рвали. Но зато как она вела математику, где как раз и требовались эти немногословие, медлительность и четкость! Она прямо высекала в наших мозгах все формула!
Даже не открыв тетрадку, Нина Юрьевна спросила, где же мы были раньше — ведь экзамены близятся. Мы сказали, что успеем. Тревожно помолчав и повздыхав, она повела нас к завучу. Анна Михайловна, поразмыслив, заметила, что после такого форума мы и экзамены лучше сдадим, потому что поднимется настроение. Завуч уточнила срок. Мы ответили, что вот сегодня суббота, а в следующую субботу — уже форум. Еще подумав и полистав нашу тетрадку с вопросами, Анна Михайловна улыбнулась, и, возвращая Забору тетрадь, сказала, что раз уж нам так хочется и, главное, раз уж полдела сделано, то придется разрешить. И отпустила нас, задержав зачем-то Нину Юрьевну. Мы ликовали.
— Вот что значит подготовить вопрос! Мотай на ус! — гордо заключил комсорг. — Сунься мы с голой идеей — до свидания! А теперь — во! Дело, Эп, за тобой!
— Отец сказал, что к вечеру будет.
— Смотри. Срыв смерти подобен!
— Понял.
— Ну, до семи! Не забудь маг!
Мама была еще на работе, а папа сидел в своем кабинете, обложившись альбомами и справочниками — нелегко, видно, давалась борьба со следственной комиссией. Прежде чем я открыл рот, он протянул мне два листа с вопросами. Пятнадцать штук — на большее не хватило родительского воображения, но и этого, я думаю, родителям — по ноздри. Выразив благодарность от имени класса, я радостно похлопал отца по плечу и стал готовиться к вечеру.
У меня блеснула дерзкая мысль — явиться к Садовкиной на день рождения с Валей. Вот будет сюрпризик! Наши все четко рассчитали: пятеро девчонок, пятеро мальчишек — не чтобы там ромеоджульеттничать, а просто чтобы никто не оставался лишним, и за столом ухаживать, и танцевать, и играть — все парами, хотя, конечно, пары складывались не случайно, и лишь мне — кого бог пошлет. И вдруг я — бах! — явлюсь со своей! Ох, уж девчонки покосятся, ох, посплетничают! И пусть! Думают, что Эп — лопух, красная девица!.. Близорукие воображалы!
Но мои планы рухнули.
Валя позвонила в пять, как мы и договаривались, и сказала, что сегодня нам не встретиться: дома накопилось столько дел, что хоть не спи, потому что Света теперь в ауте. Я повздыхал, покрякал, но что делать? И мы простились до воскресенья… А нашим я и без Вали нос утру!
В половине седьмого, когда я переодевался, явился Шулин. Он был в школьном пиджаке и белой рубашке с распахнутым воротом. Свежевымытые волосы торчали и смешно облагораживали его оттопыренные уши. Ни дать ни взять — милая поросячья мордашка. Авгино выступление на собрании лучше моих рекомендаций повлияло на Ваську Забровского, он все устроил, и Садовкина пригласила Шулина персонально. Он так удивился, что это удивление до сих пор не сходило с его сияющей физиономии.
— Хочешь галстук? — спросил я.
— Галстук? Какой?
— Черный, например, к рубашке. Или цветастый — к пиджаку. Во! Примеряй, граф! Сейчас мы нарядимся будь-будь!
— А ты какой нацепишь?
— Я — бабочку!.. Вот смотри!
— У-у… — протянул Авга, примерил черный галстук и снял. — Нет, хомут есть хомут. Так свободней! — И он погладил свою голую крупную шею. — А то стиснет — буду хрипеть и холодцом давиться.
— Каким холодцом?
— Какой подадут. Люблю холодец. Мама, было, зальет целый таз, мы так навалимся — полтаза нет!
— Не настраивайся, Авга, не будет холодца. Будет торт и чай до потери пульса.
— И тортом можно подавиться.
— Обжора!.. Ну, я готов!
Мы взяли магнитофон и отправились.
Садовкина жила у школы, в одном доме с Васькой Забровским. Дом их был огромным, с загибами, с арочным входом, и покрась его в какой-нибудь радостный цвет, он бы сиял на весь квартал, но его отделали под динозавра, если только динозавры были грязно-зеленые, и ни солнце, ни весна не оживляли его.
Мы договорились собраться к семи, но я нарочно медлил, чтобы задержать торжество и чтобы привлечь к себе общее гневное внимание. Так и случилось. В коридоре на нас обрушился десятигорловый шквал. Я невозмутимо разделся, повернулся к возмущенной публике и вздернул подбородок, показывая бабочку.
— Эп-то!..
— Паганини!..
— Держите меня!
— Наташа! — обратился я к низенькой полненькой имениннице с живым красным цветком в темных волосах. — Мы вот с Августом поздравляем тебя и желаем счастья!
Я протянул ей руку. Она, улыбаясь, подала мне свою. Я не стиснул ее мужественно-сурово, а взял за кончики пальцев, наклонился и поцеловал их. Охнув, Садовкина зажала мигом вспыхнувшие щеки и нырнула в толпу. Девчонки захлопали в ладоши, закричали «браво, бис!», а пацаны загмыкали и запокашливали, пряча усмешки и хохотки, лишь у Зефа вырвалось:
— Убил, Эп!
Он повалился, его поймали и поставили.
— Не убил, а хоть один настоящий кавалер нашелся! — воскликнула вдруг, потрясая сухим кулачком, затертая в кухонных дверях Наташина бабушка, маленькая и жилистая. — Слава богу! Раз внучке целуют руки, все в порядке, можно спокойно умирать! — У бабушки затряслись губы, покатились слезы, она махнула рукой и скрылась в кухне.
Дядя Коля, смуглый, тощий и согнутый интегралом отец Садовкиной, пригласил нас в гостиную.
— Где анкета? — шепнул Забор.
— Вот.
— Молодец, Эп! Ну все, теперь можно повеселиться! — обрадовался он, спрятал листы, перехватил у меня магнитофон и пошел с Зефом подключать его.
Наташка, все еще смущенная, подвела меня с Авгой к своим подружкам, которых я не знал.
— Вот, знакомьтесь: Рита и Лена! — представила она новеньких. — Вместе были в лагере летом.
— Очень приятно! Аскольд! — сказал я. — А это мой друг граф Шулин, потомок пушкинского графа Нулина, но поскольку революция, гонения, букву пришлось заменить, а титул забросить! — Авга молча кивнул, а я, бесцеремонно разглядывая девчонок, воскликнул: — Граф, в какой цветник мы попали!.. А не согласится ли кто из вас быть на сегодня моей дамой?
Наши девчонки прыснули. Прыщастенькая и худенькая Рита в голубом платье с огромным, во все плечи, отложным воротничком презрительно выгнула губы и отвернулась. Высокая же и плотная Лена в тугой серой кофточке и темно-синей юбке спросила с искренней заинтересованностью:
— Только на сегодня?
— А может и дольше.
— Тогда выбирай!
— Я выбрал бы, очаровательную именинницу, — не моргнув глазом, ответил я, — но боюсь, комсорг не одобрит… — Я был уверен, что этим не обижу Ваську с Наташей, так как дружили они открыто, не опасаясь никаких намеков и кривотолков.
Все рассмеялись, а Наташка, еще сильнее залившись румянцем, весело укорила меня:
— Ну тебя, Эп! С тобой сегодня что-то не того!
Тут включили маг, зацокало знобящее вступление к «Лайле», девчонки похватали друг друга и, не умея вальсировать, пустились кто как, подпевая Тому Джонсу. «Лайла» как бы отрезвила меня. Я отошел и опустился в кресло. Хватит, надо кончать маскарад! Я взялся было за бабочку, чтобы отцепить ее, и поймал удивленно-пристальный взгляд Мишки Зефа. Зеф сразу отвел глаза, а я вдруг подумал, что сегодня играю Мишкину роль, перебежал ему дорогу и, может быть, даже в чем-то перещеголял его, вот он и в растерянности. Забавно, что я нашел в себе что-то зефское. Я даже обрадовался такому обогащению, но тут же отметил, что оно мне все-таки не по душе. Нет уж, Зефу Зефово, а Эпу Эпово!.. Бабочку я лишь поправил — пусть сидит, дело не в ней.
Ко мне сбоку подошла Лена и тихо спросила:
— Ну что, Аскольд, сделал выбор?
— Нет еще.
— А если я тебя выберу?
— Пожалуйста!
Вальсировать я тоже не умел, и мы пошли в ритме танго. Лена была пальца на три-четыре ниже меня, и, если бы мы сблизились плотнее, я бы ткнулся ей носом между бровей, но я держал Лену свободно, скорее не я вел, а она, положив мне руку за плечо, на лопатку. Я чувствовал, что она не спускает с меня глаз, ожидая слов ли, жестов ли особенных — не знаю, чего ожидают девчонки от таких разбитных молодцов, каким я тут рисовался. А я молчал.
— Аскольд, ты не рад, что я тебя выбрала? — не выдержала наконец Лена.
— Что ты! Наоборот! — честно уверил я.
Усмехнувшись, она подтолкнула меня к себе, и нос мой действительно клюнул ее между бровей. Я вспыхнул, как при коротком замыкании, и мигом вспомнил те два поцелуя в сумрачном коридоре нашей квартиры. Сердце у меня сжалось, и невольно сжались руки. Лена сразу же передвинула свою ладонь с лопатки на плечо и отдалась моей танцевальной власти.
Тут же позвали к столу.
Авга оказался прав — было чем давиться: яблоки, мясной салат, маринованные опята, колбаса двух сортов и даже свежие огурчики в пупырышках.
Застольничали мы около получаса, потом оттеснили состыкованные столы, расставили вдоль стен стулья, включили маг и кинулись прыгать, несмотря на сытость.
Я снова вспомнил Валю, мне стало до боли грустно, и я понял, что без Вали эта грусть не пройдет, как бы я ни бодрился и ни выкаблучивался… Девчонки схватили меня за руки и втянули в свой шумнотопающий круг. Потом шейк сменился плавной мелодией, и я оказался в паре с Леной.
— Аскольд, хочешь по секрету? — шепнула она. — Девчонки говорили, что ты совсем не такой.
— А какой? Теленок? Вафля? Размазня?
— Не так, конечно, но что-то в этом роде… Только ты не обижайся на них, ладно? В общем-то они уважают тебя… И мне ты понравился, — добавила она тише, чуть отведя глаза и пальцем шевельнув мочку моего уха.
Еще вчера я бы, наверно, умер от этих девчачьих слов, да и сейчас меня бросило в жар, но какая-то закалка уже произошла во мне.
Ребята возились у мага, меняя кассету. Девчонки толпились в сторонке, о чем-то болтая и подергиваясь. Зеф шепнул мне:
— Видишь ту, у приемника?
— Рита.
— Как она тебе?
— Ничего. Мишк, — сказал я, медленно жуя яблоко, — а ты со многими девчонками из седьмой школы знаком?
— Да кое с кем.
— А Валю Снегиреву знаешь?
— Валю?.. Снегиреву?.. Не помню. Я их больше в лицо знаю, чем по именам. А что?
— Да так.
Опять ухнул шейк. Мишка прямехонько направился было к Рите, но я, шепнув: «Минутку!» — придержал его и сам пошел к ней, решив как-нибудь сгладить колючее впечатление от нашего знакомства — она и так продолжала коситься на меня. Если откажет — плохо твое дело, Эп… Рита не отказала, она безразлично шагнула в круг и, глядя под ноги, начала нехотя расходиться. Я поймал ее руку.
— Сначала несколько слов, — сказал я. — Сегодня я сделал два дела: обрадовал бабушку и обидел тебя. Получился плюс и минус. Они взаимно уничтожились, и я оказался у разбитого корыта, как сказал то же Пушкин… Чтобы остался плюс, нужно твое прощение.
Рита вскинула на меня удивленные глаза, под цвет своего голубого платья, некоторое время пристально-хмуро изучала, потом недоверчиво произнесла:
— Если это тебе важно…
— Важно.
— Пожалуйста, я не сержусь.
— Вот и хорошо. А теперь взгляни налево. Вон у косяка волнуется и делает вид, что не замечает нас, Мишка Зеф. По-моему, ты ему нравишься. Чш-ш!.. Пусть это будет маленькой тайной. Дарю ее тебе в честь примирения.
— Спасибо. — Рита чуть усмехнулась.
— И это еще не все. Вот яблоко. Яблоко раздора. Съедим его на брудершафт! — И целым бочком я поднес его к Ритиному рту. — Кусай!.. Да смелее!
Она рассмеялась и осторожно куснула. А потом мы врезали шейк с такими коленцами, какие не снились ни одной марионетке.
Шулин, не пригубивший и шампанского, но подхваченный и разогретый общим весельем, танцевал вовсю! Суматошно, не слушая ритма, забыв партнершу, — смех и грех. Упав рядом со мной на стул и отдуваясь, он вытер пот:
— Уф, работенка!
— Ничего, граф! Все мы так начинали!.. Ну, а как насчет предмета воздыханий? — тихо спросил я.
— Воздыхания есть, а предмета — тю-тю! — без особой скорби признался Авга. — Все чересчур умные, а мне бы такую, чтобы хоть капельку быть умнее ее!
— А ты разве дурак?
— Не знаю, но на всякий случай, — слукавил он. — А ты, я гляжу, распетушился!.. О, и этот глухарь затоковал!
И Шулин кивнул на Мишку, который подсел к Рите и стал что-то наговаривать ей. Она усмешливо слушала, искоса посматривая на меня, словно пытаясь понять, какой же я наконец. Ой, милая, я и сам теперь не знаю, какой я!
Наташа объявила отдых и увела нас в свою комнату. Плотно сдвинутые шторы скопили тут сумрак и прохладу. Девчонки скинули туфли и забились на диван-кровать, а мы расселись кто куда. Вовка Еловый сразу улегся спиной на ковер посреди пола и рукой закрыл глаза — значит, будут новые стихи. И правда, не дожидаясь тишины, он начал:
— Мало ему света! — проворчал кто-то из девчонок. — А сами-то тлеете, как головешки!
— Кто головешки, мы? — возмутился Зеф.
И пошла веселая перепалка, лишь поэт бесчувственно лежал на полу. Отшумев, все глубоко замолчали, по-настоящему, видно, вникая в стихи… Лена сидела на краю дивана, поджав ноги. Она была стрижена коротко, но мне вдруг почудилось, что вот-вот она возьмет из-за спины косу и распущенным кончиком заводит по губам…
По воскресеньям я обычно отсыпался, но сегодня уже в семь сна у меня как не бывало. Предстояло два серьезных дела. Странно, что школа, всю жизнь роде бы равнодушная ко мне, тут вдруг ухватилась за меня, словно родное живое существо, почувствовавшее, что с ним собираются расстаться. Вчера, проводив после именин девчонок, мы с Васькой задумались, как же нам теперь размножить анкеты. Я заикнулся, что соседка, живущая под нами, — машинистка из отцовского управления. Забор подпрыгнул от радости, сплавил мне обе анкеты и благословил на новый подвиг. Вернувшись домой, я спросил у папы, не сможет ли он поговорить с тетей Верой, чтобы она сделала нам копии. Отец категорически отказался, ссылаясь на то, что он и по работе-то уже стесняется загружать ее — столько бумаг накопилось. И я решил действовать самостоятельно.
Я встал, потихоньку прибрал в комнате для разминки, склеил порванные вчера пленки, намазал кусок хлеба вареньем и, жуя, улегся опять, прислушиваясь к звукам внизу.
В общем-то, если не считать музыкальных стычек, я мирно жил с Ведьмановыми, даже раза два менял в их телевизоре лампы. Эта семья была тем необычна, что в ней отсутствовали мужчины. У тети Веры не было мужа, у Нэлки тоже не оказалось, а Анютка привыкнет к этому безмужью и, глядишь, туда же. Не знаю, в чем там дело, но скорее всего в пианино — шарахались наверно мужики от бряканья. Тут, видно, простой выбор: или муж, или бряканье. А может, и сложнее…
Часов в девять, когда наши уже встали и зуммер позвал меня завтракать, ведьмановские клавиши наконец проснулись. Не разобрав, кто там заупражнялся, я хвать тетрадку — и вниз. Дверь открыла тетя Вера. Бабушкой ее сделала Анютка, а сама по себе тетя Вера была моложе, стройней и, если честно, красивее моей матери, которой еще далеко до бабушки. И одевалась она всегда опрятно, даже когда спускалась в подвал за картошкой или когда выносила мусорное ведро.
— Доброе утро! — сказал я.
— Аскольд? Заходи.
Я вошел. На полу валялись игрушки, где-то смеялась Анютка.
— Знаете, тетя Вера, я сегодня впервые с нетерпением ждал, когда у вас заиграет пианино!
— Очень приятно! — улыбнулась она.
— А я не рано?
— Смотря за чем.
— По делу.
— По делу всегда кстати. В комнату пройдем?
— Нет, я коротко. — Я расправил свернутую в трубку тетрадку, из которой торчали два папиных листка. — Нельзя ли вот это перепечатать? Для класса.
Тетя Вера взяла тетрадку, полистала, разглядывая количество и качество записей, и сказала:
— В принципе можно. К какому дню?
— К завтра бы, потому что завтра мы уже должны раздать анкеты. Это анкетные вопросы. У нас форум горит! — сказал я, торопливостью стараясь подчеркнуть важность дела.
— Нет, Аскольд, к завтра не выйдет, — твердо ответила она, не считаясь с важностью, и еще раз прикинула объем работы. — В лучшем случае ко вторнику.
— Ко вторнику?.. Ну ладно, ко вторнику.
— А сколько экземпляров?
— Тридцать, которые в тетрадке, и шестьдесят, которые на листочках, — боязливо сказал я.
Тетя Вера ужаснулась:
— Что ты, Аскольд! Что ты, милый! Я думала, два-три, а ты — шестьдесят!.. Нет-нет! Да если я буду делать даже по пять закладок, и то, представляешь, сколько мне придется шлепать? Я же с ума сойду! Заставь-ка тебя одно и то же упражнение переписать десять раз!
Я понуро молчал, поняв, что она ведь действительно не автомат…
На шум из гостиной выглянула Нэлка, с кое-как схваченными на затылке волосами.
— Кто это?.. А-а, глушитель! Чего он хочет? — спросила она у матери, точно меня тут не было.
— Да вот перепечатать.
— Не печатай ему! Он вредный, не дает нам заниматься!
— Я уже не глушу.
— Два дня.
— И навсегда.
— Посмотрим! — Нэлка дернулась и исчезла, хлопнув дверью так, что пискнула защемленная игрушка.
Тетя Вера вздохнула:
— Вот такие дела, Аскольд, не могу. И не потому, конечно, что ты моих пианисток глушишь, а просто не в силах. Ведь объемные работы не для пишущих машинок. Тут надо снять кальку и печатать на светокопировальной установке.
Я насторожился.
— А в управлении она есть?
— Есть.
— И сколько это займет?
— Не знаю. Это у нас Нэля спец. Нэля! — позвала тетя Вера, и Нэлка тотчас вышла, в белой кофточке с большим вырезом. — Посмотри, сколько времени потребуется, чтобы снять вот с этого кальки и напечатать на вашей раме?
Нэлка включила свет и, небрежно-быстро посмотрев нашу писанину, авторитетно бросила:
— Три дня.
— Да меня же Забор убьет! — вырвалось у меня.
— Какой Забор? — спросила Нэлка.
— Комсорг наш.
— Ты уже комсомолец? — удивилась она, глянув на меня пристальней. — Ну и летит времечко! Давно ли я тебя учила пионерский галстук повязывать! Помнишь?
— Помню.
— И уже парняга!
— Да и ты уже мама, — заметила тетя Вера.
— Да, — печально согласилась Нэлка.
Вбежала Анютка и смело спросила меня:
— Ты чей?
— Это дядя Аскольд сверху, который нам с тобой бу-бу-бу делает, — пояснила Нэлка, и Анютка нахмурилась. — Но он больше не будет. Не будешь, дядя Аскольд?
— Ну, вы тут договаривайтесь, — сказала тетя Вера, — а мы пошли. Анюта, кушать!
— Иди, Анютка! — Нэлка подтолкнула дочку. — Раз дядя Аскольд бросил бубукать, то ему, может, стоит помочь.
— Стоит, стоит! — поддержала тетя Вера.
— А за два дня тебя Забор не убьет?
— За два, пожалуй, нет.
— Тогда давай разберемся в ваших каракулях.
И она провела меня в ближнюю комнату. Будучи домоседом, я любил присматриваться к чужой обстановке, особенно у людей странных. Слева — узкая, еще не заправленная кушетка с зеленым ковриком на стене, под цвет наката, в углу — здоровенная коряга-спрут, на щупальца которой накинуты три разноцветных шляпки; справа — однотумбовый стол, над ним — двухъярусная полочка с цветком и с десятком книг, а чуть в сторонке, в петлях из жилки, висели рулончики разных бумаг; против кушетки — невысокий трельяж, под которым, свернувшись по-кошачьи, лежала еще одна коряжина. Окно свободное — хорошо выглядывать, на полу — простенькая дорожка. Вроде ничего странного, хотя если Нэлка обитала здесь, а в гостиной бабушка с внучкой — я прежде видел там диван-кровать и маленькую койку, — то кто же тогда в третьей комнате? Уж не прячут ли там эти женщины трупы своих мужей, как Синяя Борода прятал своих жен?.. Веселенькая гипотеза!
На ходу подправив постель, Нэлка села на единственный стул и взглядом повелела мне встать рядом, что я и сделал. Взяв карандаш и заводив им по строчкам, она стала читать, медленно, исправляя нечеткие буквы и стрелками переставляя некоторые слова. Второй же рукой в задумчивости принялась поигрывать верхней пуговицей кофточки, то расстегивая ее и чуть распахивая ворот, то застегивая. Я с колокольной своей высоты так и уставился обомлело на эту пуговицу и на этот ворот… Околдовывает, околдовывает, думал я, не в силах отвести глаз… Внезапно подняв голову и перехватив мой пугливо-отпрянувший взгляд, Нэлка усмехнулась одними уголками рта и спросила:
— Может, сесть хочешь?
— Ничего, я постою, — пробормотал я.
— Ну что ж, почерк сносный и вопросики игривые. Вот, например: «Есть ли у тебя друг, подруга?» Это в каком смысле?
— В половом, — храбро ответил я.
— Я так и подумала. А не рано ли?
— Какой же рано, когда я через два года могу жениться!
— Да? И женишься?
— Посмотрю.
Снова расстегнув пуговицу, Нэлка рассмеялась, ткнувшись лбом в тетрадку, но вдруг спохватилась:
— Собственно, чему я удивляюсь? Значит, тебе уже шестнадцать. А мне двадцать. Старуха.
— Ну да! — вырвалось у меня протестующе.
— Нет еще? Ну, спасибо! — Улыбаясь, она повернулась ко мне всем телом, схватила за локоть и прошептала энергично: — Слушай, Аскольд, возьми меня в жены, а? Я тебя подожду два года.
— Ладно, если анкеты сделаешь! — со смущенным восторгом согласился я.
— Сделаю!
— По рукам!
И мы весело хлопнулись ладонями.
— Так, завтра я начну копировать и… — Нэлка что-то прикинула в уме, — да, к концу вторника все будет готово. Но если ты меня очень сильно попросишь, я могу начать и сегодня. Тогда все будет готово уже завтра.
Я прямо простонал:
— Я тебя очень сильно прошу!
— Очень-очень?
— Очень-очень! В квадрате! В кубе!
— Ладно, Аскольд, — грустно проговорила она, — очень сильно просить ты еще не умеешь.
Кошкой кинувшаяся на меня в первый момент, Нэлка сейчас доверчиво притихла и сделалась вдруг такой своей и близкой, что будь это Валя, я бы, наверно, обнял ее и поцеловал, тем более что внешне они казались почти сверстницами. Как тетя Вера не выглядела бабушкой, так и Нэлка не выглядела мамой — просто девятиклассница, развившаяся скорее других. Во всяком случае, Мишка Зеф не упустил бы возможности познакомиться с ней. А я-то, тюха-матюха а-ля бревно, нечистая сила, помело! Все их помело — это пианино, на котором они рвутся взлететь, да не хватает сил, а тут еще я любезно давлю сверху. Мне стало досадно и неловко и за старое и вот за это, что я приплелся и хамски навязал людям свои дела, как будто у них нет собственных и, может быть, трижды важнее моих забот. Досада перешла в щемящую жалость и сострадание, и я внезапно спросил:
— Нэль, а где твой муж?
— Нету, — ответила она, ребячливо разведя руки.
— Но ведь был?
— И не был. Просто случилось однажды полное затмение. А знаешь, сколько длится полное солнечное затмение? Секунды — и все, и нету его. Вот такая астрономия была и со мной. Бойся, Аскольд, затмения! — Нэлка вздохнула, поднялась и вдруг, обозрев меня с макушки до пят, улыбнулась опять. — Ну и вымахал — ужас! Ну-ка, на сколько ты выше меня? — Она легонько прижалась ко мне грудью и ладонью отметила рост на моей щеке. — На полголовы! Ничего, девчонки высоких любят… Да-а, а почему ты, интересно, перестал глушить нас?
— Сама же говоришь — вырос.
— Этот рост ничего не значит!.. Хотя… вообще-то почему бы не значить?.. Ну, ладно, ступай. Я все сделаю и занесу. Или через Алексея Владимировича передам.
Она повернула меня и подтолкнула в спину. Я вышел, не оглядываясь, радостно-встревоженный.
С первым делом было покончено.
Второе дело было ответственней.
К двенадцати часам я ждал к себе Валю. Это ведь не один на один, а при родителях. Отец определенно рассказал маме о той нашей встрече у завода, и они наверняка уже кое-что обсудили, но как пройдет эта очная ставка?.. Чем ближе подкатывало время, тем я больше волновался. А около двенадцати маме позарез потребовались колбаса и хлеб. Я пулей понесся в магазин, но как ни изворачивался в воскресных толпах, полчаса ухлопал. Прибежал — а Валя уже в кухне стрекочет с родителями.
— Oh, here is my pupil! (О, вот мой ученик!) — воскликнула Валя.
— Привет! — сказал я, улыбаясь.
— Not privet, but good afternoon. (Не привет, а добрый день!)
— Нет, привет!
— Вот видите, стесняется! — пожаловалась сокрушенно Валя. — Очень он у вас стеснительный!
— Yes!(Да!) — брякнул я, ставя сумку на стол.
Отец с Валей рассовывали по всяким щелкам какие-то маленькие бумажки. Я вынул из отрывного календаря и прочел: «О чем ты мечтаешь?» — а на обороте — «What are you dreaming about?»
— Что это?
— Научная организация труда, — ответил папа.
— Твои шпаргалки, — пояснила мама.
— Ходи и переводи, — сказала Валя. — Перевел — поверни, проверь и оставь там же… Это еще Светино наследство. И я учила, и вот опять пригодилось… Аскольд, раз десять повернешь, заменяй. Я принесла целую коробку — штук пятьсот.
Под общий смех я схватился за голову и, шатаясь, поплелся прочь. Но и в моей комнате Валя успела натыкать этих бумажек во все предметы. Они торчали, как ярлычки, точно все продавалось, — не жилье, а комиссионный магазин. Даже у бедного Мебиуса во рту белел квадратик. Я выдернул, усмехнувшись, и прочел: «Мне бы хотелось чего-нибудь горяченького, и как можно быстрей». Недурно, Меб! А на обороте — язык вывихнешь.
Валя зашла следом.
— В гостиной и в туалете то же самое. Но это для твоей самостоятельной работы. А вместе мы займемся другим. Ежедневно у нас будет три урока, по полчаса каждый: чтение текстов, заучивание наизусть отрывков и прослушивание записей — пластинки я тоже принесла.
— А в Лондон на практику мы поедем?
— Практику будешь проходить у Светы, как только я почувствую, что ты раскачался, — сухо сказала Валя. Еще у Ведьмановых Нэлка раззудила мою душу, и я о том лишь мечтал, чтобы скорее оказаться с Валей наедине и поцеловать ее. И вот мы наедине. Я ждал от Вали хотя бы какого-нибудь ласкового знака или жеста и даже приготовился мягко кивнуть: мол, понимаешь, родители, то да се, надо быть серьезнее, — но этого не было. Деловито выложив из сумки учебники и пластинки, Валя села на диван и озабоченно сказала:
— Начнем, а то позавчерашний день пролетел впустую.
— Не совсем, — возразил я.
— А что ты запомнил?
— Повторить? — с волнением спросил я.
Она поняла и хмуро бросила:
— Глупости, Эп!.. Пододвигай столик.
— Валь, что-нибудь случилось? — тревожно вырвалось у меня.
— Да нет… Ну, давай с вашего последнего Светиного урока, за который ты получил пару, — шепотом сказала она, но это был шепот не на ту тему, какой жаждал я.
Может, Валя узнала, что я Садовкиной руку целовал? Или что провожал Лену до дому? Или со Светланой Петровной поссорилась? Или наработалась вчера? Или мама походя что-нибудь ляпнула?.. Тогда почему бы не сказать?
Теряясь в догадках и мучаясь непониманием, я придвинул журнальный столик, сел напротив Вали, открыл учебник и, низко наклонив голову, начал читать, но голос мой пресекался, и глаза туманились. Валя закрыла текст рукой и вздохнула:
— Эп, так не пойдет! — Я поднял голову. Увидев мое лицо, Валя медленно свела свои брови шалашиком и тихо спросила: — Ты хочешь поцеловать меня?
— Да, — одним дыханием ответил я.
— Ну, поцелуй.
И склонилась ко мне. Я застыл на миг, потом быстро поцеловал ее и задохнулся. От внезапной легкости у меня выступили слезы. Я вскочил и отошел к столу проморгаться. Чувствуя стыд и радость, я вставил Мебиусу в рот выпавшую шпаргалку и вернулся, конфузливо улыбаясь.
Валя ласково кивнула.
— Не сердись, Эп! Все в порядке.
Читал я все равно скверно, зато с удовольствием, но Валя разбила меня в пух и прах. Замечания в общем-то сводились к одному: английский текст я читаю по-русски. Чтобы я глубже прочувствовал чудовищность своего произношения, Валя попросила записать на магнитофон ее и мое чтение отдельных фраз. Сам себя я часто прослушивал и не то чтобы восторгался своей тарабарщиной, но мне было как-то приятно, что вот я, русский пацан, шпарю по-аглицки, пусть непутево, но уж не до такой степени, чтобы настоящий англичанин не понял, ведь есть у них и заики и шепелявые, которых они как-то же понимают, но лишь тут, в сравнении, грустно убедился, что я беспросветный варвар…
Вместо получаса, первый урок длился полтора часа, да и то нас прервали — позвали есть. Валя навострилась было убежать домой, но папа поймал ее за руку.
— Куда?.. Аскольд, в чем дело?
— Не пускать! — сказал я.
— И не подумаю! Валя, ты сегодня наша гостья! Пусть Аскольд — недотепа, но мы люди симпатичные! — заверил отец и повел разулыбавшуюся Валю в гостиную.
— Ты бы вот, симпатичный, бороду сбрил, — ввернула мама, — а то пугаешь людей, как леший.
— А что, плохая борода?.. Валя, она тебе не нравится? Скажи «нет» — и давай ножницы.
— Скажи, скажи, Валюша! — подзадорила мама. — Поймаем его на слове, а то он все увиливает!
Валя повернулась к отцу и, оценивающе оглядев его, авторитетно заключила:
— Зачем же? Прекрасная борода. И она вам, Алексей Владимирович, очень идет. Я даже догадываюсь, почему. У вас продолговатый нос, не совсем по лицу, а борода удлиняет лицо, и все становится нормальным.
— Разве? — удивился отец, ощупывая нос и бороду. — Вот не подозревал, что борода мне и теоретически положена. Так что, Римма Михайловна, прошу любить и жаловать!
Мама махнула рукой.
— Да носи ты ее, носи, свою метлу, только следи, чтобы она псиной не пахла!
Валя чуть хохотнула, а я нервно поморщился. Меня бы сейчас и Никулин не рассмешил — такая во мне сидела настороженность. Будь я уверен, что весь обед пройдет в веселье и смехе, я бы, может, и расслабился, но, к сожалению, я был уверен в обратном: что родителям не до одних только шуток, когда к сыну пришла не просто девочка и не просто по делу — это-то они понимали. И мне ужасно хотелось, чтобы они понравились друг другу, поэтому я боялся за них за всех — как бы кто-нибудь не сказал или не сделал чего-то такого, что смутило бы или обидело другого. Особенно я опасался, конечно, за маму: она любила затевать скользкие разговоры, чтобы прозондировать моих друзей, как будто они были пришельцами из других миров и могли занести в наш дом неведомую заразу.
Мы сели крест-накрест, молодые и взрослые. Отец разложил салат. Есть я не хотел совершенно, но решил показать волчий аппетит, чтобы мама не придралась и не спросила опять, как у меня с утренним стулом.
Вилки затюкали по блюдцам.
Валя клевала отдельно горошины, отдельно кубики колбасы, отдельно кубики картошки. Мама торопилась, по привычке. Папа ел крупно и аккуратно, чтобы ни крошки с губ не сорвалось, иначе все будет в бороде. Молчали. Молчание меня тревожило, как и разговор. Быстрее всех прикончил салат папа и, убедившись, что борода в порядке, спросил:
— Валя, а не замаял тебя Аскольд?
— Что вы! Он на лету хватает!
— Почему же он в школе не хватает на лету? — слукавил отец, но, спохватившись, что ария немножко не из той оперы, быстро продолжил: — Да-а, жуткое дело — чужой язык!.. Я, например, немецкий шесть лет в школе долдонил да пять в институте, а в прошлом году отправили меня в ГДР опытом делиться — со стыда сгорел. Ни бэ ни мэ! Вот ведь какая кирилломефодика!.. А русский взять?.. Для иностранца это китайская грамота, какой свет не видел!..
— А знаете, есть, наверно, какое-то общешкольное отношение к иностранному, и его трудно изменить, — сказала Валя.
— Возможно, — согласился папа. — Даже наверняка. Вот у нас на заводах сплошь и рядом встречается такая вещь: не идет изделие — и все! Техническая сторона решена полностью, а не идет! Отношение! Пока не переломишь отношение — не жди успеха. Это ты, Валя, верно заметила.
Валя обрадованно подхватила:
— Конечно! А больше чем объяснить?.. Вот у Аскольда английский не любят, хотя сестра моя, по-моему, отличный преподаватель, а у нас, в седьмой школе, любят!
— Валя, а ты разве в седьмой учишься? — спросила мама.
— Да.
— Это не у вас перед Новым годом десятиклассница родила?
Пожалуйста, зонд пущен!
Странно, что именно вот такие любовно-свадебно-родильные разговоры вспыхивают вокруг меня в последнее время на каждом шагу. Тут не хочешь, да задумаешься об отношениях между мужчинами и женщинами. Но одно дело — думать, другое — говорить. Я кинул испуганный взгляд сперва на маму, потом искоса на Валю, которая, ничуть не смутившись, отозвалась:
— У нас… Ох и шума было!
— Еще бы!
— А почему? Родила же она не просто так.
— Просто так никто, Валюша, не рожает!
— Ну, я имею в виду, что у нее есть муж, одноклассник. Не настоящий, конечно, муж, а друг. Они пока не расписаны, но вот-вот. И у них любовь. — Мама гмыкнула. — Вы не верите, Римма Михайловна, что в десятом классе может быть любовь?
— Почему же, верю. Любовь может быть и даже необходима. Но у любви есть ступеньки, лестничные площадки, этажи, наконец! Любовь — это, если угодно, небоскреб, на который нужно умело подняться! — выговорила мама и повернулась к отцу. — Алексей Владимирович, это правильно по-инженерному?
Чуть пожав плечами папа ответил:
— По иженерному-то правильно…
— Ой, не знаю! — горячо вздохнула Валя, прикрыв ладонью глаза и тут же убрав руку. — По-моему, если любовь — это небоскреб, то — пусть это и неправильно по-инженерному — никаких там ступенек и этажей нет, а молниеносный лифт: раз — и на крыше!
— Да-да, — вроде бы поддакнула мама, — так и эти ребятки решили, раз — и на крыше, два — и ребенок!
— А разве это плохо — маленький гражданчик? — удивилась Валя.
— Гражданчиков выращивают граждане, а не зеленые стручки, у которых едва проклюнулось чувство, первенькое, чистенькое, как в него — бух! — пеленки и горшки!.. В голове сквозняк с транзисторным свистом, танцульки, хиханьки да хаханьки, а на руках — ребенок. Нелепость!.. И этот мальчишка вот-вот, зажавши уши, без оглядки удерет от своей возлюбленной! — сурово закончила мама.
Валя, потупившись, сказала:
— Да, он на время вернулся к своим.
— Уже? Вот видите!
— Это чтобы десятый класс закончить, — торопливо и неуверенно пояснила Валя.
— Ага! — воскликнула мама. — Ему, значит, надо десятый закончить, а на нее плевать?.. Вот так она, дитя в квадрате, и останется на бобах: с ребенком, без мужа и без образования!.. Далеко ходить не надо — вон, под нами, юная клушка сидит! Девочка, цветочек, а уже мать-одиночка! — Словно специально дождавшись этого момента, чтобы образней подкрепить мамину мысль, у Ведьмановых заиграло пианино. — Пожалуйста — тоску разгоняет!.. А вашей совсем худо. Ну, куда она теперь с девятью классами, с этим огарком?
— У вас, Римма Михайловна, очень мрачный взгляд на жизнь, — тихо сказала Валя.
— Не мрачный, Валюша, а точный!
Мне был до стыда неприятен этот спор, я силился вмешаться, но не находил никаких контрмыслей и в поисках спасения глянул на отца. Его, наверно, сейчас беспокоил не столько любовный небоскреб, сколько треснувшие цокольные панели, из-за которых ему грозила тюремная решетка, но тем не менее папа, кажется, внимательно слушал разговор. Поймав мой тревожный взгляд, он кивнул мне, постучал вилкой о блюдце и сказал:
— Нет-нет Римма Михайловна, именно мрачный. Хотя бы потому, что вы не даете нам супа.
— Ой, простите! — спохватилась мама. — Вечные вопросы!.. Отец, неси супницу!
— Я, мам, принесу!
Опасность миновала. Не знаю, что там вывела для себя мама, но я, несмотря на отвращение к этому зондированию, вывел, что Валя — молодец, не сдалась! Я подхватил тяжелую фарфоровую супницу и на радостях чуть не хряпнул ее о косяк.
Стол уже очистили для больших тарелок. Валя встала, чтобы помочь разливать суп, но мама усадила ее, говоря, что, мол, будь уж сегодня настоящей гостьей, а вот в следующий раз… И после короткого многозначительного молчания вдруг со взарпавдашней серьезностью упрекнула меня за то, что я не могу натренировать своего бездельника Мебиуса выполнять какую-нибудь кухонную операцию — вот хотя бы оборудовать поварешкой.
— Куда мне, с огарком, — буркнул я.
— Знаю, над чем ты подтруниваешь! Мол, мать лирику развела, а мы физики! У нас в туалетах музыка играет!.. А я вам и как физикам сделаю вливание, хотите?
— Я сдаюсь! — быстро сказала Валя.
— Ну-ка, мам!
— Пожалуйста. Только есть не забывайте. — Она налила последнюю тарелку — себе — и села. — У одной старушки из нашего дома в желудке нехорошая опухоль, не за едой будь сказано…
— У кого? — спросил я.
— Не имеет значения. Оперировать не дается — зарежут, говорит, чтобы пенсию не давать. Словом, оперироваться — ни в какую!
— У нее рак? — горько спросила Валя, щупая свой живот.
— Да.
— Ужас! — выдохнула Валя. — И не знают, как лечить?
— Знают. Существуют лучи, которые убивают злокачественные клетки, но они же убивают и здоровые. Как спасти человека?.. Физическая проблема. Спасайте!
Сначала я перебрал в уме всех бабок нашего дома — у кого же рак? — но ни к чему не пришел и углубился в физическую проблему. И тут же предложил:
— Сделать укол, чтобы здоровые ткани не боялись лучей!
— Такого препарата нет.
— Вывести желудок наружу! — торопливо, точно больная умирает на глазах, сказала Валя.
— Это опасная операция.
— А если сперва слабую дозу, а потом… — вслух подумал я, но сам же отверг идею.
— А через пищевод? — неуверенно спросила Валя.
— Все равно заденет ткани.
— А-а! — вдруг воскликнул я и аж вскочил, размахивая ложкой. — Надо пустить лучи рассеянным пучком, неопасным, а линзой сфокусировать их в желудке!
Мама, спокойно хлебавшая суп, перестала есть, удивленно вскинула брови и сказала:
— Верно.
— Ура-а! — крикнул я.
— Ура-а! — подхватила Валя.
— Ура! — коротко поддержал папа.
Я был на седьмом небе, как будто действительно спас неведомую бабушку, а заодно и себя, и Валю, и всех пятнадцатилетних вообще. Нет, уважаемая Римма Михайловна, восемь классов — это все же вам не свечной огарок!
В понедельник анкеты не появились — или Нэлка не смогла, или я все же не сумел ее очень сильно попросить. Надо было, видно, конфет купить или шоколадку!.. Появились они во вторник вечером. Вручая мне тяжелую, перехваченную шпагатом стопу бумаг, отец с довольной улыбкой проворчал, что мало мне отвлечь от работы главного инженера, так я еще и пол-управления мобилизовал. Листы, плотные и остро пахнущие нашатырным спиртом, были четко заполнены темным текстом, написанным чертежным шрифтом: вопросы — слева, место для ответов — справа. Молодец, Нэлка! Ух, какая молодчина!
Я так и отнес кипу в школу — не развязывая. От волнения глаза Васькины еще больше углубились и там, в глубине, расширились: видно, он только сейчас вполне оценил нешуточность нашей затеи. На первой же перемене комсорг торжественно раздал анкеты. Я бы мог еще дома отделить себе листы, но мне хотелось получить их принародно. И я получил и гордо сел рассматривать.
Напомнив, что анкета анонимная и что никого не вздуют и не потащат к директору ни за какие ответы, Забор объявил, что надо немедленно избрать комиссию из трех человек, штаб будущего форума, который будет изучать анкетные результаты. Девчонки тотчас выдвинули меня. Прослышав, что я целую дамам ручки, они прямо ошалели от восторга, улыбались, любезничали, всем я понадобился, только и слышно: «Эп!» да «Эп!» Надо было еще в первом классе поцеловать какую-нибудь Марусю — и был бы все десять лет счастливчиком! Или, наоборот, пропал бы, потому что девчачья любовь сводилась к выдвижению в начальство. Так что я не только влетел в комиссию, но и оказался ее председателем.
Проглядев анкеты, Шулин растерялся:
— Эп, а вот эти-то куда, в Черемшанку отсылать?
— Долго. Пусть тетка с дядькой заполнят.
— Да плевать они хотели!
— А ты объясни, что это важно.
— Объяснишь им!.. Слушай, Эп, приди-ка ты лучше сам и объясни. Они тебя случают. Да и мне поможешь, а то тут, смотри сколько понаворочено! «Способный ли ты?» А почем я знаю?
— Неужели не чувствуешь?
— Мало ли что я чувствую!
— Вот и напишешь.
— Нет, Эп, ты приди!.. А это что? «Мужской или женский пол умнее и развитее?» Мать честная!.. Мы же о девчонках и пацанах спрашивали!
— Это мы с Васькой обобщили!
— Сдурели! — воскликнул Авга. — Они обобщили, а мне отдувайся! Что я вам, академик?
— С тебя, балда, не научный трактат спрашивают, а личное мнение! Правильно или неправильно — все равно, лишь бы это были твои собственные мысли!
— Нет, Эп, ты приди.
— Ладно, приду… Да! — крикнул я, вскакивая. — Чтобы завтра же вернуть заполненные анкеты, иначе к субботе мы не успеем их проанализировать! — Во мне уже заговорил председатель комиссии. — И чтобы никаких отговорок!
— Значит, придешь? — не успокаивался Шулин.
— Приду. И, может, не один.
Я решил познакомить с Авгой Валю. Надо же когда-то размыкать наше одиночество, а то Валя и моих друзей почему-то избегает и со своими не сводит, даже провожать себя до дома не дает. Нам, конечно, и одним хорошо, но иногда тянет в общество.
И вот часов в пять, когда мы с ней отзанимались по английскому, я предложил прогулку в Гусиный Лог. Валя слышала об этом районе тот же миф — что там рассадник хулиганства, — но согласилась.
Мы отправились.
Солнце палило уже целую неделю. Тысячи тонн влаги унеслось в небо, у заборчиков высыпала травка, деревья и кусты окутались зеленой дымкой, и вообще природа, по-моему, перескочила из зимы в лето.
Асфальт кончался на следующем перекрестке вместе с нашими домами, и от него как будто начиналась деревня, откуда по утрам доносилось петушиное кукареканье. Здесь когда-то, в конце девятнадцатого века, родился наш город, и здесь постепенно умирал его старый облик. Через это деревянное поселение, изгибаясь коромыслом, тянулась к реке древняя булыжная мостовая, с проплешинами гравия, бетона или просто с ямами. Справа от мостовой и залегал Гусиный Лог — овраг, забитый домами. Через каждые шагов сорок в него врезались узкие улочки. С края, где лог только набирал уклон, домики стояли вольно и даже с огородиками, а дальше огородики сходили на нет, домики сближались. И всюду глухие заборы, прорези почтовых ящиков в них и таблички о злых собаках. Посреди улочки — промоина, забросанная шлаком, битым кирпичом, дырявой обувью и прочими отбросами. Ниже — круче, домики лезли на сваи и друг на друга, сеням уже не хватало места, и два дома иногда объединялись общим тамбурчиком: одному он подвал, другому — чердак. Не хватало места и заборам. И вообще улочка исчезала, это были просто как попало и куда попало ведущие ступеньки, сглаженные водой. Где-то там, на самом дне, протекала срамная, полупомойная Гусинка, птичий курорт. Что и когда загнало сюда и спрессовало людей в этой яме, не знаю. Город уже перешагнул ее: правее нашей улицы через лог перемахнул огромный, на всю ширину проспекта мост, за оврагом уже сахарились отделанные мраморной крошкой панельные дома и вырисовывался железобетонный скелет чего-то гигантского. Снизу, от реки, на Гусинку наступают, загоняя ее в трубы и замывая лог землесосами, но все это очень медленно, а пока — вот…
Валя держалась за мою руку и не о чем не спрашивала. Мы постояли у ступенек, хмуро-сосредоточенно поозирались, попринюхивались и вернулись немного назад — Авгина родня жила чуть выше, но тоже в тесноте. Маленький домик под толем, тополек между забором и окном да балка от калитки до сеней вдоль завалинки — и весь двор, а в полуметре, за штакетником, звенел тугим проводом и давился лаем чужой пес. Мы тихонько вошли в крохотные сени, целиком занятые тремя мешками картошки, ступили в кухоньку и чуть нечаянно не нырнули в открытое подполье, где трепетал бледный свет и откуда вырывалась веселая песня Шулина:
Мы заглянули вниз. Подполье было вырыто пирамидой и не глубоко. На земляной приступочке горела свеча. Шулин, закутавшись в фуфайку мотал головой в такт словам, отрывал от картошки ростки и швырял ее в ведро, привязанное к веревке.
Я знал, что в следующем куплете электричество заменяло пап и мам, и, чтобы не рассекречивать этого дела, решить сорвать Шулину концерт и потянул за веревку.
— Э-э-э! — завопил Авга, судорожно хватая ведро.
— Антракт! — пробасил я.
— Эп, ты?
— Я.
— Сдурел, мать честная! — громыхнул Шулин. — Ты же напугал меня, как этот!.. Фу, аж руки затряслись!
— Не ругаться: у нас дама.
Авга ухватился за край люка и, кряхтя, подтянулся, как на турнике. Увидя Валю, он вдруг разинул рот, качнулся и свалился вниз. Но тут же, улыбаясь, появился опять, рывком сел на пол и охлопал грязные руки.
— Познакомьтесь, — сказал я не совсем уверенно. — Это Валя. А это Август, мой друг.
— Август? — переспросила Валя.
— Да! — со смаком подтвердил Шулин и царски простер руку. — Тридцатый год правления Октавиана Августа считается первым годом новой эры!.. Новой эры не обещаю, но могу спорить, что во всех школах города Август — я единственный!
— Пожалуй! — согласилась Валя.
— Да и Аскольды на дорогах не валяются! — напомнил я.
— Точно, имена у нас аховские! — сказал Авга. — А это хорошо, что вы пришли. Только знаете что, займитесь чем-нибудь с полчасика, а? Я тут еще маленько повожусь. До тетки надо картошку перебрать. Мешка полтора осталось.
— А есть во что переодеться? — спросила Валя.
— Зачем?
— Поможем императору Августу перебрать картошку!
— Да бросьте вы!
— Да-да, Октавиан, давай тряпки! — сказал я.
Видя, что мы настроились решительно, Авга охотно отыскал нам кое-какую одежду. Валя шмыгнула в горницу, а я нетерпеливым кивком спросил Шулина: ну, мол, как моя знакомая? Авга лихо выставил большой палец и тут же вопросительно дернул подбородком: мол, кто такая и откуда. Я сделал торжественный жест: дескать, спокойнее, не все сразу. Путаясь в длинном подоле и оттопыривая излишнюю ширину пояса, где уместились бы еще мы с Авгой, появилась Валя и, еле сдерживая смех, покружилась перед нами. В этом стареньком цветастом платье она была так по-домашнему мила, что у меня защемило сердце… Авга же, хохоча нахлобучил нам еще кепки, и, словно беспризорники, мы сошли вниз.
У стены мерзко застыли ползущие вверх толстые бледно-фиолетовые ростки. Пламя свечи колебалось, в глубине шатались таинственные тени, резко пахло плесенью.
Хозяева прозевали переборку картошки: она уже сморщилась, одрябла и сильно проросла, сплетясь в один комок. Мы дружно захрумкали ростками и застучали картошинами по ведру. Валя сказала, что впервые сидит в подполье. Шулин заметил, что разве это подполье, вот у них, в Черемшанке, подполье так подполье — дворец, а не жалкая яма, там каждому овощу свой этаж и свой отсек. И пошел, пошел говорить, рассказывать про деревенское житье-бытье, и все Вале: приглянулась она ему, видно. И пусть, я рад.
Накопился мусор, Авга вылез, отнес бак с ростками куда-то на улицу, наверно, в ту же промоину, потом сел на корточки у люка и с широкой улыбкой, забавно перекосив голову, стал любоваться нами.
— Ты чего? — спросил я.
— Да уж больно вы сейчас на моих братцев и сестриц похожи, прямо вылитые. Ряженые и смешные. Так бы и не выпускал вас из подполья! — любовно заключил он.
— Август, — тихо спросила Валя, — а у вас дома все по месяцам названы?
— Только двое: я да телка Апреля, серьезно ответил он. — Остальные — кто как. Семья здоровая! Уйдем на Лебяжье болото — косить ли, по ягоду, — деревня как вымрет.
— Лебяжье болото?
— Ага.
— Хм, странно… — протянула Валя. — У вас Лебяжье болото, а у нас Лебединое озеро.
— Где это?
— В оперном.
— А-а, ну так в оперном!.. То сказочка, а то правда. Там феи, да принцы, да музыка волшебная, а у нас — о-о!.. Сядем на покосе перекурить, а из кустов — лось, вот с такой мордой-сапогом! А батя его матюгом как шуганет — только треск пойдет! Вот вам вся музыка и все феи! По правде всегда грубее… Я сегодня письмо от Райки получил. Помнишь ее, Эп?
— Райку-то, еще бы!
— Не письмо, а комедия. Хотите прочитаю?
— Ну-ка, — сказал я.
Иногда Шулин прямо завораживал меня — и я говорить начинал его словечками и с его интонацией, и слушал, по-шулински разинув рот. Я вообще какой-то переимчивый: что-нибудь да перехвачу у человека, который мне нравится, и порой ловлю себя на том, что вот проскользнуло отцовское, вот Васькино, а вот Авгино, и лишь от мамы ничего, кажется, не взял — неужели я ее мало люблю? И хорошо, если перенятое химически соединяется с моим кровным, а вдруг это простая смесь, как монеты в копилке, — стоит меня толком вытрясти, и я смертельно опустею?..
Авга принес конверт, сколупнул с него какие-то крошки, вынул листочки и, свесив ноги в подполье, стал читать:
— «Дорогой брат Август, Пишет тебе Рая. Во-первых строках своего письма сообщаю, что все мы живы и здоровы и желаем тебе того же самого. Правда, мама прихворнула маленько животом, но потом поправилась, а папка вчера снова напился, пришел и начал табуретки ломать. Которая из листвяка никак не ломалась. Он ее и на пол кидал и о порог бил, а потом принес топор. Мама с Петькой на руках выскочила в окно и спряталась у Сучковых. Папка бегал искать ее, но не нашел, а только топор потерял. А мы с Галкой залезли под кровать и давай реветь. Он вытащил нас. Лицо у него было в крови, он был в одних кальсонах и начал делать ласточку и велел нам держать ему руки и ноги. Но ласточка у него не получалась, он все падал и ругался, а потом упал на кровать и заснул. А утром чинил табуретки. У меня за год будет две тройки, остальные четверки. А как у тебя? Приезжай скорей, нынче будет много земляники. Я такая же: все хохочу, хохочу и сама не знаю над чем. Если у тебя есть красивые фантики, то вышли. Костя их копит и все время возле сельпо бегает. Но фантики у нас некрасивые или конфеты совсем без фантиков. Привет дяде Ване и тете Кате. Пока до свидания. Рая».
Авга замолчал и некоторое время задумчиво глядел на свечу, потом сунул листы в конверт и вздохнул:
— Вот такие у нас феи и принцы!..
Ни слова не говоря я выдрал, как из кошмы, пучок картошки и, медленно очищая, стал бросать в ведро. Валя присоединилась ко мне, потом спрыгнул и Шулин. Потихоньку мы снова разговорились, но ни о деревне, ни о письме больше не заикались, хотя делающий ласточку дядя Степа, окровавленный и в кальсонах, не выходил у меня из головы.
Тетя Катя и дядя Ваня пришли в тот момент, когда мы, покончив с картошкой, выкарабкивались из подполья. Тетя Катя охнула, всплеснула руками и, суетясь, заприговаривала: ой, да кто же это у нас, да сколько помощничков, да сейчас она рыбы нажарит — как чуяла, полную сумку с аванса купила. Сиял и дядя Ваня, мужичок — кожа да кости. Авга познакомил хозяев с Валей, тетя Катя долго не выпускала Валину руку, все повторяя, что очень-очень радехонька, что девчата не заглядывали к ним, почитай с прошлого года, когда Петьку в армию проводили, что Август все робеет и что дай бог делу наладиться.
Или Авга когда-то нажужжал своим родным обо мне что-то хорошее чересчур, или еще по какой причине, но относились ко мне в этом доме слишком хорошо, так что даже неловко порой бывало, точно меня, как Хлестакова, принимали тут не за того и заблуждение это вот-вот разъяснится.
Валя заняла рукомойник в углу кухни, а мы с Авгой, налив из кадки полведра, вышли сполоснуться на крыльцо. Шулин напился через край и отдуваясь, сказал:
— Валя, значит? Снегирева?.. Я ее где-то видел, кажется. — Авга коротко хохотнул: — Тетя Катя шумнула посудой, а сама потихоньку спрашивает, мол, чья девчонка-то? Я кивнул на тебя. Она: «Так и думала, — говорит. — Где, — говорит, — тебе такую заиметь!» Ох, уж эти кумушки! — Он плеснул мне на руки. — А я-то думал — все, ты с той Ленкой закрутишь, у Садовкиных-то!
— Тише, балда!
— Молчу, как рыба об лед! — прошептал Авга. — А чего ж ты сиротой прикидывался?
— Да мы всего семь дней знакомы.
— А-а!.. Славная снегириха!
— Чш-ш! Дай-ка! — Я весь ковш ухнул Авге за шиворот, но он, черт, только блаженно закряхтел.
На печи уже шипела в двух сковородах камбала. Валя, переодетая, сидела в горнице за круглым столом, который едва помещался между кроватью, диваном и шифоньером. На белой свежей скатерти с еще не расправившимися сгибами стояли колбаса, соленые огурцы и холодная картошка в мундире. Тетя Катя принесла какую-то темную, с тряпичной пробкой бутылку, при виде которой у дяди Вани дернулся кадык, вытерла ее передником, спросила, не попробует ли кто из нас самогонки, и, убедившись, довольная, что никто, налила две стопки. Счастливо глянув на нашу троицу и сказав «ну», хозяева выпили. Тетя Катя выпила легко и празднично, а дядя Ваня как сморщился после глотка, так с минуту не мог расправить лица и вдохнуть. Потом зажевал огурцом и прошамкал:
— Меня вот что интересует. Вот вы друзья нашего Августа, и вот вы мне скажите начистоту: дотянет он десятилетку или нет?.. Только в глаза глядите!
— Дотяну-у! — уверил Авга.
— Не у тебя спрашиваю! — отрезал дядя Ваня. — Ты, я знаю, наплетешь сейчас семь верст до небес и все лесом. Болтун в отца! А я вот хочу умных людей послушать!
— Не только дотянет, дядя Ваня, но и закончит вполне прилично, — серьезно ответил я.
— Прилично? Вот ведь и вам успел напылить! — разочарованно сказал дядя Ваня, махнув рукой.
— А вы сомневаетесь? — спросила Валя.
— И очень даже, дочка!
— А почему? — удивился я.
— Да кто когда из Шулиных кончал десять классов? Кто?.. Я со Степаном — нет, тетя Тая — нет, тетя Маша — нет. Ну, нас-то со Степаном, положим, война подкузьмила. Возьмем молодых! Твои братья Венька и Витька — нет, мой Петька — нет, тети Таины обе дурехи — стрелочницы, тети Машин Семка еще не подрос, но и так видно — оболтус. Ну, никого! Бог не дал!
— Вот с меня и начнется, — сказал Авга.
— Эх, начинатель! Петр Первый!
— Август Первый, дядя Ваня! — поправил Шулин.
— Ага, вот дядьку поддеть ты мастак!
— Нет, правда, дядя Ваня, вот увидишь, как за мной из Лебяжьего болота косяк грамотных Шулиных вылетит! — примирительно-добродушно воскликнул Авга. — Ты у меня еще значок пощупаешь, когда я после института прикачу к тебе инженером-геологом! Ты мне еще бутылочку за это поставишь!
— Геолог! — усмехнулся дядя Ваня, оставшись, кажется, довольным речью племянника. — Какой ты геолог, когда я тебя уже десять раз просил накопать у Гусинки червей, а ты…
— Я тебе трижды накапывал! И они протухали. Даже сейчас вон тухлые под крыльцом стоят!
Я чувствовал, что тетя Катя вот-вот вмешается в разговор, не потому, что не о том говорят, а потому, что обходятся без нее. И она вмешалась:
— Постыдились бы людей, споруны! Да и мне ваша ерунда надоела. Молчи, старый! Как выпьешь, так начинаешь. Какое наше дело! Кончит — хорошо, нет — работать пойдет! Наше дело вот — накормить да обстирать!
— Работать — другой оборот! — оживился дядя Ваня, потянулся было к темной бутылке, но тетя Катя на лету отвела руку, и он опять куснул огурец. — Вот я и говорю Августу: не майся, говорю, а иди в рабочий класс! К нам! И будешь хозяином жизни!
— Да какой ты рабочий? — сказала тетя Катя. — Какой хозяин? Горе луковое! Умеет гвозди бить — и на том спасибо! Рвался, правда, лет двадцать назад в настоящие рабочие, переживал, бегал, читал что-то, а потом все выдуло.
— Ну-ну, мать! — придержал дядя Ваня.
— Что ну-ну то?.. Теперь, Август прав, тебя и на рыбалку не вытуришь, хоть и река под боком. Вон старик Перышкин два раза на дню бегает и каждый раз — по ведру!
— Старик Перышкин — бездельник, а я…
— Молчи уж! А вы, ребятки, учитесь, накачивайте головы! Голова, она никому не мешает, ни рабочему, ни инженеру. Голова — сама по себе ценность. С ней хоть куда!
— Ты, мать, не сталкивай поколения!
— А ты, поколение, ешь лучше! Нечего один огурец мусолить. И так гремишь костями! — выговорила тетя Катя и придвинула дяде Ване колбасу. — И вы ешьте, ребятки!
Воспользовавшись затишьем, я сказал, что и у нас есть к ним важный разговор. Они со смешным вниманием подобрались, и я пояснил дело с анкетами.
— Исполним! — твердо сказала тетя Катя. — Для вас-то, господи, что угодно исполним!
— Можете даже фамилию свою не подписывать, если будет неловко, — заметил я.
— Нет, зачем же? Все подпишем, как надо, по-людски! Чего нам прятаться? Подпишем, не беспокойтесь!
Появилась рыба, под которую дядя Ваня снова выпил, а затем несколько раз некстати включался в нашу беседу, потом махнул рукой, сказал, что лучше посмотреть телевизор, повалился с табуретки на кровать и мигом захрапел.
— Авга, — шепнул я, — всю анкету посмотрел?
— Всю.
— Много затруднений?
— Если нужно, как ты говоришь, именно мое мнение, то никаких. Свое-то мнение у меня есть.
— Ох, и жук!
— Нет, я просто тугодум. Мне нужно — как это там, в физике-то? — инерцию набрать. А наберу — держись только. Маховик у меня здоровый! — весело пояснил Шулин.
Спохватившись, что вечереет, мы поднялись. Прощаясь, устало разморенная тетя Катя просила извинить ее старика и почаще заглядывать к ним. Мы пообещали. Шулин проводил нас за ворота и, кивнув на свой дом, сказал:
— Видали?.. Вот такой парламент каждую пятницу. Считает свою жизнь меркой и заманивает. Хорошо, хоть злости в нем нет, как в бате, а то бы я покрякал. И тете Кате спасибо: понимает. Э-э, пустяк! Смотрите-ка! — кивнул он на ярко-красный закат. — Скоро первая гроза ухнет. Надо искупаться в ней: весь год будет везучим!
Низко летали стрижи, в овраге уже темнело, и от Гусинки сильно тянуло теплой, влажной затхлостью. Дальние домики казались улитками, выползающими из первобытной сырости.
Наверху оврага было светлей и радостней — бегали машины, гуляли люди, высились новые дома, а над ними кружили голуби, старательно перемешивая сгущающийся вечер и не давая ему отстояться.
— Август мне понравился, — тихо сказала Валя. — Это он хорошо заметил, что по правде бывает грубее.
— Ты о чем?
— Вообще о жизни.
— Да, Шулину, конечно, трудно, но он настырный, идет вперед напролом, как лось, не промажет! — сказал я, поймал Валину руку и стал качать ее.
Некоторое время мы опять молчали, потом Валя, остановив наши руки, вдруг спросила:
— Эп, а ту Раю ты откуда знаешь?
— Какую?
— Сестру Августа.
— А-а, был у них зимой.
— Она тебе нравится?
— Забавная.
— А сколько ей лет?
— В третьем классе.
— Всего лишь? — удивилась Валя. — А какое жуткое письмо!.. Я только раз помню отца пьяным, и то это было очень давно, еще до маминой смерти.
Я вздрогнул и спросил:
— А отец жив?
— Да, но он живет не с нами. Мы со Светой отпустили его к той женщине, которая любила его еще с института. У них уже свой ребенок, но папа бывает у нас. Он инженер, как и твой отец, только проектировщик. — Валя было взгрустнула, но оживилась опять. — Эп, а ты кем хочешь стать?
Я мигом воскресил перепалку за столом и решающие слова тети Кати. Проще тех слов и мудрее я ни от кого не слышал. Все было вокруг да около, а тут — сразу в десятку. Вот тебе и тетя Катя, кассирша с вокзала! Побольше бы нам таких тетей Кать. И я радостно ответил:
— Хочу стать с головой!
— А-а… — понимающе протянула Валя. Потом расцепила наши пальцы и двинулась по синусоиде, то отдаляясь, то приближаясь, а я, размышляя, топал прямехонько, как по оси абсцисс. — Эп, а вот скажи: то, что мы с тобой вместе, — это маленькое или большое? — внезапно спросила Валя, приблизившись ко мне и более уже не отдаляясь.
По моим плечам пробежали мурашки, и я ответил:
— Для меня большое.
— Для меня тоже. Поцелуй меня! — шепнула она. Я оглянулся, нет ли кого поблизости, и Валя сразу нахмурилась. — Бояка ты, Эп! Тебе бы только темные коридоры!
— Вовсе нет, — смущенно возразил я.
Валя свернула к скверику. Там, под вечерним навесом тополиных веток, я настиг ее. И осторожно поцеловал трижды, по-братски.
Вчера мать с отцом ходили в гости, вернулись в двенадцатом часу, и я, поняв по устало улыбающимся лицам, что им не до анкет, даже не заикнулся о них да и свою не заполнил. Проштрафилось полкласса. Срок оттянули до завтра. Собравшись было корябать ответы левой рукой, чтобы обеспечить анонимность, я внезапно сообразил, что все это может написать Валя — тем более что секретов от нее у меня не было. Валя предупреждала, что сегодня немного задержится, но шел уже пятый час… Я копался в телевизоре, который в последнее время бессовестно бросил, как и однорукого беднягу Мебиуса. Я все бросил, кроме английского. Вот и сейчас маг работал, два голоса разыгрывали на английском языке сцену в продовольственном магазине. Сначала я ничегошеньки не улавливал, а по совету Вали просто привыкал к чужим звукам, потом стали прорезаться знакомые слова: «колбаса», «цена», «чек», всякие любезности, — наконец при пятом прослушивании понял почти все и сам вклинился в разговор.
Вдруг откуда-то донесся глухой раскат.
Я выглянул в окно и обмер.
Из-за ломаного горизонта дальних новостроек, со стороны Гусиного Лога на город наползала необъятная фиолетово-синяя туча. Она еще не созрела, в недрах ее клубились и медленно перемещались первобытные массы, мелькала трусливая белизна, но синь мрачно заглатывала ее, на глазах темнея, тяжелея и угрожающе спускалась вниз.
Шулин как в воду смотрел.
Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти придет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.
На улице потемнело.
Закрыв окна и желая по наущению Авги стать счастливым, я разделся до плавок, выскочил на балкон и поднял лицо ко вздыбленным лохматым тучам.
Самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог — гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь.
Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки, тряпки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, — по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась.
С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул — Валя! В пять она должна приехать и, похоже, не из дома — значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, я уже летел по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью, нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке.
— Эп! — раздалось вдруг.
— Валя!
Моя Валя — как я и думал, без плаща и зонтика — обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.
— Эп, молодчина!.. Ой, да ты голый!
— В плавках. Некогда было.
И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись — я ее за плечи, она меня за пояс — и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая.
Мы еще ни разу не ходили вот так, тесно прижавшись друг к другу всем боком, от плеч до бедер. Мы вообще мало прогуливались, да, и, гуляя, сцепляли только пальцы. Я мельком подумал, что уж не первое ли это счастье, принесенное грозовым омовением?.. И в подъезде мы не сняли плаща, а так и поднимались — молча обнявшись и в ногу. Лишь в коридоре Валя выскользнула, а я, вдруг устыдившись своей пляжности, плотно запахнулся. Вид мой, наверно, был карикатурен — косматая голова да две худые голые ноги, — и Валя тихонько рассмеялась, но тут же обхватила меня за шею. Мои руки нерешительно выползли из-под плаща и сошлись у нее за спиной. Такого тоже пока не случалось, чтобы в первый миг встречи мы были как в миг последний. Наши свидания всегда начинались робко и скованно. А тут, видно, гроза повлияла. Валю тоже омыло, лицо ее было мокрым, и я стал осторожно целовать его, собирая губами дождевые капли. Она не открывала глаз, а только поворачивалась, улавливая, где лягут мои поцелуи. А капли все катились и катились из волос… А когда — после тысячи поцелуев! — лоб ее, щеки и подбородок высохли, я скользнул к уху и к шее. Валя замерла, сбив дыхание, потом медленно разняла руки и, уперев их мне в грудь, прошептала:
— Эп, милый, ты замерз… Оденься…
— Да, да, — бессильно вымолвил я, почувствовав такую слабость, как будто неделю не ел.
Взяв с дивана штаны и рубашку, я заперся в ванной и минут пятнадцать сидел под горячим душем. Сначала меня била дрожь, потом тело стало успокаиваться. От круглого зеркала, которое из-за натыканных вокруг него лепестков-шпаргалок походило на ромашку и к которому с тыла был приделан динамик, брызнули «Червонные гитары», и я стал одеваться, сильный и ловкий, как прежде.
Музыка гремела во всех комнатах: Валя научилась управлять моей механизацией. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и задумчиво обметая губы кончиком косы. Привычно взглянув на меня, искоса и чуть исподлобья, она выключила магнитофон и внезапно спросила:
— Эп, а что это за Лена?
— Где?
— А вот.
Валя взяла с колен измятую многочисленными сгибами бумажку и помахала ею. Это была записка, которую мне передала сегодня Садовкина. Наташка даже пожурила меня, мол, что я сделал с ее подругами — одна приветы передает, другая шлет записки. Я только польщенно улыбался. Меня открыли! Наконец-то!.. Лена писала, что вспоминает меня и даже хочет увидеть снова, и не смогу ли я прийти сегодня к шести часам в Дом спорта «Динамо» поболеть за нее: она баскетболистка.
— А-а, эта!.. Я познакомился с ней на дне рождения у нашей одноклассницы.
— Когда это?
— В субботу, когда ты стирала.
— Не сочиняй, Эп, я не стирала!
— Ну, не знаю, что делала. Ты позвонила в субботу и сказала, что мы не встретимся потому, что накопилось много дел. Неужели забыла? Вспомни!
— А-а, в субботу!.. Да-да.
— Ну и вот. А тут как раз у Садовкиной день рождения. Я хотел тебя пригласить, но… Видишь, оставила меня одного — и сразу влюбились!
— А ты и рад, да?
— Шучу. Никто в меня не влюблялся.
— А это? — Валя опять помахала запиской.
— Так это не на свидание, а поболеть.
— Поболеть!.. А почему она Шулина не приглашает поболеть? И почему вспоминает именно тебя? — Валя опустила ноги на пол. — Эп, у вас с ней что-то было!
— Ничегошеньки!
— Но ты же танцевал с ней?
— И с другими.
— Но с ней больше, да?
— Пожалуй.
— Ну и вот!.. И целовались, да?
— Что ты! Только проводили толпой всех девчонок, и у подъезда Лена пожала мне руку.
— А другим жала?
— Не заметил.
— Ну вот! А ты говоришь, ничего не было.
— Да не было и нет! — воскликнул я.
— Эп, одно ее существование что-то да значит, — тихо и предостерегающе проговорила Валя.
— И что теперь, убить ее?
— Я сама ее убью!.. Липучки несчастные! Чуть глянешь на них — и все, прилипли!
— Да никто ко мне не лип!
— Не заступайся, Эп, я их знаю. — Она шумно вздохнула и опять подобрала ноги, отвернувшись к окну. — И что будешь делать? Скоро шесть.
— Я уже ответил, что не смогу прийти.
— Почему?
— Потому что у меня уроки с тобой.
— А если бы не было, пошел бы?
— Наверно.
— Считай, что уроков нет! — сказала Валя и поднялась.
— Ва-аля! — протянул я с улыбкой.
— Ступай-ступай, Эп! А то невежливо получается: тебя девочка приглашает, а ты отказываешься! Получается, что я тебе мешаю со своим английским.
— Это нечестно! — крикнул я.
— А утаивать честно? — спросила она тихо, но так, что лучше бы тоже крикнула.
— Я не утаивал, — бессильно сказал я.
— Ну да! Спасибо, что я записку случайно нашла.
— Случайно в золе находят или в мусорном ящике, разорванное на сто клочков! А тут целехонькое лежит на столе. Я нарочно положил на виду.
Валя умолкла, удовлетворившись, кажется объяснением, потом, пристально глядя на меня, стала медленно рвать записку — раз, два, три, следя, не блеснет ли в моих глазах паника или тень скорби. Да, эта бумажка волновала меня, и, когда я писал Лене ответ, сердце мое сжималось от жалости, что не встретил ее до Валиной эры, когда я был готов полюбить всякого, кто полюбит меня, но теперь было поздно — Лена опоздала на какие-то три-четыре дня, а эти три-четыре дня стоили мне многих лет той прежней, пустынной жизни, где были десятки дней рождений, десятки вечеров и где никто ни разу не приветил меня… Что-то, видно, проскользнуло в моем взгляде, потому что Валя вдруг устыдилась своей инквизиторской выходки, спрятала клочки в карман и, опустившись в кресло, потупилась.
— Эп, я, наверное, дура, — прошептала она, глянув на меня снизу; я увидел слезы в ее глазах и сам, ощутив внезапное жжение под веками, присел перед нею на корточки, придерживаясь за ее колени. — Конечно, дура, — уверенней добавила она, — но я хочу, чтобы ты был только моим!.. А ты хочешь, чтобы я была только твоей?
— Хочу, — еле слышно ответил я.
— Ну и вот. Поэтому не сердись.
— Я не сержусь.
— Да? — Валя несмело улыбнулась и вытерла пальцами глаза. — А скажи это по-английски.
— Не знаю.
— Ты учил сегодня?.
— Учил.
— Тогда скажи что-нибудь по-английски.
— I want to kiss you. (Я хочу поцеловать тебя).
Я с тихой настойчивостью потянул ее к себе. Валя опустила на мое плечо руку и опять спросила:
— А ты правда не целовался с Леной?
— Правда.
— Что «правда»?
— Не целовался. Ну, как же я мог?.. И почему ты так легко говоришь это слово?
— Какое?
— «Целоваться».
— А как же его говорить?
— Не знаю, но я боюсь его…
— Ты-то боишься?.. А кто начал, а?
— Я, но… не говорил. Я написал.
Валя посерьезнела, вглядываясь в меня с новым вниманием.
— И потом не говорил… И даже сейчас сказал по-английски!
— Ну, ну! А я, значит, легко болтаю! Я, значит, легкомысленная болтушка, так, Эп? — Я замотал головой. — Нет, ты именно так и думаешь!.. Хорошо же, тогда я и тебя сделаю легкомысленным! — заявила она и бросила вторую руку на мое плечо. — Скажи: «Я хочу…»
— Я хочу…
— «… поцеловать тебя!»
— … поцеловать тебя! — без промедления повторил я.
— Ну, вот, теперь и ты болтун! И мы равны!.. Ох, Эп! — легко вздохнула Валя и стрельнула взглядом через мое плечо. — А Пушкин-то подглядывает!
— Он не осудит! Он сам это любил.
Валя осторожно подалась ко мне, и я коснулся губами ее холодных губ. И комната вдруг вспыхнула от солнечного света. Мы вскочили, как застигнутые врасплох… Это кончилась гроза, и от освобожденного солнца с вороватым сожалением отползали последние обрывки туч.
Валя охотно согласилась заполнить анкету и даже ладони потерла, ну, мол, сейчас я тебя насквозь разгляжу, хотя я и так был перед нею как стеклышко. Она села в кресло за журнальный столик, я — на диван. Мне был приятен этот миг, приятно было сознавать, что вот я, Аскольд Алексеевич Эпов, до сих пор живший сам в себе, открываюсь для других.
С вопросами я столько навозился, что все ответы я выдавал без задержки. Если мой ответ совпадал с Валиным, она удовлетворенно кивала, если нет — вскидывала брови.
— Твой любимый классический поэт?
— Пушкин.
— Так… А современный?
— Пушкин.
— Ты что, Эп, современных не читаешь?
— Не почитаю.
— Значит, не дорос еще.
— От Пушкина-то дорастать?
— Ладно-ладно, оставайся со своим Пушкиным, — сдалась Валя. — Твои любимые предметы?
— Математика и физика.
— Так… Нелюбимые?
— Один русский.
— Ой ли? — усомнилась Валя. — А английский?
— М-м…
— Не бойся, не обижусь.
— Я не боюсь. Просто мне стало интереснее. Нет, правда! Кстати, переведи одну фразу!.. Сейчас… М-м, ага! Here’s a health to thee Mary!
— Твое здоровье, Мери.
— Правильно! А знаешь, откуда это?.. Эпиграф к стихам Пушкина:
У меня даже мысль появилась — выбрать из Пушкина все на английском языке, так, для интереса, хотя кто-то, наверно, давно уже выбрал и, может быть, даже защитил диссертацию.
— Эп, я же говорила, что в тебе спит англичанин и что я разбужу его! Кажется, разбудила.
— А знаешь, Валя, он, по-моему, не спал, а дремал. Еще до тебя я Вовке Желтышеву придумал кличку Елоу. Все подхватили, но, конечно, на русский лад — Еловый!
Валя засмеялась, но тут же нахмурилась.
— Ага, значит, ты сам дремал, сам проснулся, а я тут ни при чем? — спросила она.
— Ну, что ты!.. Без тебя я бы, может, так и умер в полудреме! — признался я, и Валя просияла. — Кстати, я и тебе прозвище нашел — «Буллфинч».
Действительно, я прямо спятил с этим английским. Ложусь с ним и встаю, ем и пью, кричу и пою, даже спорю по-нерусски с Мебиусом. О том, что я все хватаю на лету, Валя сказала в тот раз нарочно, для родительского успокоения, она и сама еще не знала, как я потяну лямку, но скажи она это теперь — была бы права. Во мне вдруг пробились какие-то неведомые родники, просветленно-жгучие, и били без устали, освежая и обновляя меня. Казалось бы, ну что можно успеть за считанные дни, а вот успел!..
Анкетный свиток развивался дальше.
— О, приготовься, Эп! — оживилась Валя и впилась в меня лукавым взглядом. — Есть ли у тебя подруга?
Я гмыкнул и спросил:
— А ты как думаешь?
— Эп, не юли!
— Кажется, есть.
— Так и писать — «кажется»?
— Не знаю.
Валя испытующе посмотрела на меня, печально-осуждающе качнула головой и написала: «есть» — без «кажется». Слабый я человек: во мне что-то дрогнуло, и к векам мгновенно подступил влажный жар. А Валя продолжала:
— Куришь? Нет, — сама же ответила она. — Пьешь? Нет.
— Пью.
— Как пьешь?
— Как нальют: полстакана — полстакана, рюмку — рюмку. По праздникам, конечно.
— Ну и пьяница — насмешил! — развеселилась Валя. — По праздникам и я пью. Это не считается.
— А мы решили считать.
— Тогда у вас все алкоголиками будут.
— Вот и проверим.
— Ох, и влетит вам!.. Ну, ладно, поехали дальше… Хочешь ли ты оставить школу?
Сейчас острота этого вопроса притупилась, а последние дни все больше убеждали меня в том, что десятилетку оканчивать надо, иначе можно вывихнуть свою жизнь, но тут я решил проверить Валю и твердо ответил:
— Хочу.
— Эп, да ты что! — валя бросила ручку и выпрямилась. — Хочешь остаться со свечным огарком, как говорила Римма Михайловна?
— У нее же мрачный взгляд.
— Но и точный!.. Я это поняла! А в точности всегда, наверно, есть доля мрачности.
— А тебе ни разу не хотелось бежать из школы?
— Наоборот! Мне всегда хотелось бежать в школу, и только в школу, чтобы, кроме уроков, ни о чем не заботиться, а уроки для меня делать — это семечки щелкать! — Валя уже отвлеклась от моих дел и подключила свои переживания. — Правда, Эп! Та, будущая самостоятельность меня пугает!.. А вдруг это будет очень трудно? Вдруг я не справлюсь?
— Не пугайся, у тебя не будет самостоятельности, — сказал я, чувствуя, что готовлюсь к сальто-мортале.
— Почему это?
— Выйдешь замуж — и все! — крутанул я.
— А замуж — это что, не самостоятельность?
— Нет.
— Ух, ты, какой философ!
— А что, вон Евгений Онегин был философом в осьмнадцать лет, — напомнил я, возвращаясь в свой диапазон. — Мне вот-вот шестнадцать, пора начинать философствовать.
— Как, Эп, тебе разве будет шестнадцать? — удивилась Валя.
— Да, — печально подтвердил я. — Я с пятьдесят седьмого.
— А я с пятьдесят восьмого, и мне в июле будет уже пятнадцать, — радостно сообщила Валя.
— Дитя!.. А что было в пятьдесят восьмом?
Валя задумалась.
Конечно, сам по себе год рождения человека ничего не значит для его жизни. Например, отец мой родился в год смерти Репина, а мама — в год смерти Горького, но папа не стал художником, а мама не стала писателем. А я вот появился на свет вечером 3 октября 1957 года, а 4 октября у нас запустили первый искусственный спутник Земли — как бы в честь меня. Это ли не намек на мое будущее? И я, полюбив физику с математикой, действительно рванулся туда. Пусть это смешно и даже глупо — стыковать случайные вещи, ведь в том же октябре родились еще тысячи самых разных людей, в том числе и ненавидящих физику с математикой, но уж очень хотелось увязать свою судьбу с мировыми событиями.
— Не помню. А зачем?
— Да так.
— Ой, темнишь, Эп! — Валя погрозила мне пальцем. — Или это и называется философствовать?.. А знаешь, мне иногда кажется по твоим глазам, голосу, мыслям, что ты взрослый и только прикидываешься мальчишкой. Правда, правда!
— А это плохо?
— Наоборот! Приятно иметь другом мальчишку и взрослого в одном лице. Как-то надежнее, — прошептала Валя. — Стой, а почему ты не в девятом?
— Я долго во втором классе проболел… Как подумаю, что остался бы всего год, так аж зубы ломит!
— Ничего, Эп, два года — тоже пустяк! Выдюжишь! Я тебе не дам скучать! — загадочно щурясь и подбадривающе кивая, сказала Валя. — Так я пишу «нет»?
— Если очень сильно попросишь.
— Ух ты, хитрый! Для него же — и еще просить! — легонько возмутилась она, но подошла ко мне, прижала мою голову к своему животу и, гладя ее, словно котенка, ласково заприговаривала: — Эпчик, миленький, хорошенький, пригоженький, не бросай школу, а то дурачком станешь, бякой, никто тебя любить не будет! — Я млел, улыбаясь и закрыв глаза: значит вот какая тут нужна шоколадка! — Хватит?
— Еще!
— Ишь, разнежился! Хватит, Эп!
Дальше особых разногласий не возникло, лишь когда я признал женский и мужской пол равными, Валя заметила, что женщины, наверное, хуже, а когда на вопрос, кто у нас глава семьи, ответил, что наша семья безголовая или двухголовая и что так и надо, Валя уверенно заявила, что это ошибка и что во главе семьи должен стоять мужчина, и даже пристукнула кулаком. На этом совместный труд наш закончился, Валя пожала мне руку, сказала, что по анкетным данным я парень хоть куда, а без анкет еще лучше, и вдруг спохватилась:
— Уроки-то, Эп! Я же еще уроки не сделала!
— А где же ты была до пяти? — спросил я.
— На свидании, — отшутилась она.
— А почему днем?
— Потому что вечером с тобой. — Она вскинула руки мне на плечи, ткнулась лбом в грудь, но, почувствовав, что я собираюсь обнять ее, живо отстранилась: — Все, все, Эп!.. Уж нельзя просто так прислониться!
— Нельзя.
— Проводишь?
— Через полчаса.
— Нет, Эп, сейчас. А то не успею.
— Уроки, уроки! — вздохнул я. — Они отравляют даже вот такие редкие минуты!.. Валя, а давай сегодня забудем про уроки, а! Сегодня было так хорошо!
— Не могу, Эп. Когда вечер, а уроки не сделаны, меня прямо сверлит всю! Хуже, чем голод.
— Ну десять минут!
— Эп!
— Ну хоть пять!
Валя покачала головой.
Я оделся и хмуро приоткрыл дверь нарочно лишая себя прощального поцелуя и этим думая наказать Валю, но она прижала дверь ногой и молча, чуть исподлобья, осуждающе-выжидающе уставилась на меня. Я не выдержал и поцеловал ее в щеку.
Было прохладно. Я накинул на Валины плечи свой плащ, оказавшийся ей почти до пяток, и взялся за пустой, как у инвалида, рукав.
Застекленные двери железнодорожных касс, сверкая, беспрерывно мотались, и люди, как пчелы у летка, так неугомонно сновали туда-сюда, что даже странным казалось, что они не взлетают, как пчелы.
Валя кивнула на кассы.
— Эп, давай купим билеты куда-нибудь далеко-далеко и без числа. Когда захотим, тогда и уедем.
— Вдвоем?
— Вдвоем.
— Давай.
Я запустил руку в карман плаща, нащупал сквозь тонкую материю Валину руку и сжал ее.
— Эп, — шепнула она, — я тебе завтра что-то скажу.
— Что?
— Что-то… Очень важное!
Я вздрогнул.
— Скажи сейчас.
— Сейчас этого еще нет.
— Чего этого?
— Ну того, что я хочу сказать.
— А откуда ты знаешь, что это завтра будет?
— Да уж знаю.
— А раз знаешь, можешь сказать сейчас.
— Нет, Эп, пока не сделаю, не скажу!
— Хм!.. Э-э, а завтра мы не сможем встретиться, — огорченно протянул я. — Завтра моя комиссия будет весь день обрабатывать анкеты. Я же председатель.
— Значит, послезавтра, в субботу.
— Послезавтра форум.
— Ну, тогда в воскресенье.
— Нет, Валь, это очень долго!
— Не долго, Эп. Было дольше.
— Тогда вот что, — вздрогнув, сказал я, осененный внезапной мыслью. — Завтра в двадцать один ноль-ноль я выйду в эфир. Лови меня. Я тебе тоже что-то скажу, ладно?
— Ладно, — тревожно согласилась она.
— Сверим часы.
У перекрестка Валя свернула к трамвайной остановке. Я послушно брел рядом, не желая больше ни продлевать свидание, ни даже о чем-либо говорить. Таинственное обещание Вали и мое собственное, сумасшедшее, окутали меня вдруг каким-то усыпительным теплом. Мысленно я уже перенесся туда, в завтрашний день, пытаясь угадать ее слова и повторяя свои, и поэтому расстался с Валей легко, почти радостно, словно это расставание приближало миг неведомых откровений…
Валиных шпаргалок я не носил в школу, чтобы не выказывать своего неожиданного старания, стихи зубрил про себя, а бумажки, на которых то и дело писал новые слова, комкал и выбрасывал, так что никто в классе не догадывался, что я на всю катушку занимаюсь английским. Не знал и Авга. Эту неделю он не заходил к нам — утрами встречались на улице, а после уроков я задерживался со своей анкетной комиссией.
Отец с мамой укатили куда-то раным-рано. Я завтракал один, в десятый раз прокручивая на маге сцены в продовольственном магазине, и как-то забыл про время и про то, что надо поторапливаться. Смотрю: Шулин на пороге.
— Эп, ты жив?.. Я думал — помер! Кричу-кричу, свищу-свищу — хоть бы хны! Мы же опаздываем! — посыпал он, прокрадываясь ко мне в кухню, но вдруг замолк и настороженно остановился, прислушиваясь. — Что это?
— Где?
— Да вот звучит.
— Английский, — спокойно сказал я.
— Но-о? И правда. Откуда?
— Мои записи.
— Твои?
— Йес, — важно ответил я, и тут во мне взыграло озорство, и я без запинки выдал выученный английский текст.
У Шулина отвисла челюсть.
— Э-эп! — только и выдавил он.
Я затащил ошеломленного Шулина к себе в комнату, показал ему шпаргалки, веерами торчавшие там и сям, пояснил, как ими пользоваться, потом завел в гостиную, в туалет и, наконец, в кухню, где над раковиной были прикноплены стихи Томаса Мура «Those evening bells», написанные четким Валиным почерком. Это доконало Авгу. Он сел на стул и, подняв брови так, что они исчезли под низким чубчиком, спросил:
— А я?
Ему, наверно, почудилось, что я на полных парусах уношусь в какой-то новый мир, умный и блистательный, а он, как дурак, остается в старом, замшелом мире.
— Что, и ты хочешь?
— Конечно!
— Хм!.. Вообще-то я думал о тебе, но потом закрутился. А раз так — давай!.. Для затравки выучим «Вечерний звон». Помнишь мотив? — И я, задрав голову, сведя брови и нежно дирижируя, тихо запел: — Those evening bells…
— Бэм-м, бэм-м!..
— Those evening bells…
— Ол райт! И на экзамене выдадим дуэт!
Шулин просиял.
— А этих леденцов не дашь?
— Каких?
— Бумажек со словами?
— Дам.
Я принес ему с полсотни уже выученных слов и высыпал в плотно, как для воды, стиснутые ладони. Шевеля толстыми губами, Шулин прочел про себя несколько фраз и усмехнулся:
— Леденцы!.. Сам додумался?
— Валя.
— Ах, эта птичка?
— Ты брось птичкать, — нахмурившись, заметил я. — Я же тебе говорил, что она сестра Светланы Петровны. И знаешь, как жарит по-английски?.. Вот и помогает двоечнику.
— Коню понятно, айлавью! — сказал Авга, пряча бумажки. — Везет же людям! Даже когда двойка — везет!.. А тут хоть бы маленький айлавьюнчик блеснул!
— Блеснет! — утешил я. — скажи вот лучше, что такое «сын свинью».
— Как — что такое?
— Ну, как это перевести на русский?
— Сын свинью-то?.. А что переводить, когда уже переведено. Сын, значит, зарезал свинью.
— Это понятно, но в том-то и фокус, что фраза и по-русски имеет смысл и по-английски. По-русски сын свинью зарезал или подложил кому-то, черт его знает, а по-английски фразу надо разделить на три части: сынс ви нью, что значит — поскольку мы знали. Видишь, какая кирилломефодика?
— Тоже Валя изобрела?
— Тоже.
— Да-а! — уважительно протянул Авга.
— Так что вот, брат, мы трудимся, а не просто тебе айлавьюнчик! — уколол я Шулина.
— Молчу, как рыба об лед!.. О, вспомнил, где я видел Валю — у нас в школе, на мартовском вечере! Охотничий глаз! Она все с Толик-Явой танцевала!
— С Толик-Явой? — переспросил я.
— Ну.
— Интересно… Ну, ладно, анкеты заполнил?
— Заполнил.
— Гони.
Видя, что на первый урок так и так не успеть, мы пошли не торопясь, подгадывая к звонку с урока. Против крыльца, у заборчика пришкольного сада, стояла блестящая «Ява», с никелированной цепочкой, продетой сквозь переднее колесо и вилку и схваченной маленьким замочком, — мотоцикл того самого Толик-Явы, с которым Валя танцевала на мартовском вечере. Эти Авгины слова царапнули меня, но я забыл про них, а при виде мотоцикла мне опять стало неприятно. Ну, Шулин, лучше бы промолчал!.. Я сделал вид, что не заметил мотоцикла, но Авга, охотничий глаз, сказал:
— Вон он, конь.
— Чей?
— Толик-Явы.
— А-а, да, машина!
Васька Забровский встретил меня почти кулаками, крича, что я спятил и режу его без ножа. Тут же, не дав мне войти в класс, он созвал остальных членов комиссии и повел нас в пионерскую комнату, сказав, что все договорено — нас освободили от занятий, чтобы мы живо обработали анкеты. Вручив нам ключ, комсорг велел запереться и не открывать ни черту, ни дьяволу, какими бы голосами они ни говорили.
Мы засели. Хотя большинство вопросов требовало краткого ответа, но вопросов-то было тридцать и анкет тридцать, так что к обеду мы расправились только с половиной. Наказав подопечным перекусить в школьном буфете, я помчался домой — вдруг Валя все же позвонит и скажет свое «что-то», ожиданием которого, несмотря на деловые помехи, была переполнена моя голова.
В дверях нашей квартиры я столкнулся с матерью и отцом. Они уходили. Чисто побритый, с аккуратно подровненной бородой, с каким-то избытком бодрости, отец воскликнул, обдавая меня сытым запахом свежих щей:
— Аскольд, как ты кстати!
— Валя звонила? — встрепенулся я.
— Валя — нет… но…
— Поздравь отца! — перебила со сдержанным восторгом мама. — Обвинение снято.
— Да, пап?
— Да.
— Опять ожил наш бородач! — сказала мама.
— Вот здорово! — крикнул я. — Все, значит?
— Все, опять покой и порядок! — заявил отец, и я вдруг аж подпрыгнул при мысли, что пик родительского покоя и порядка совпал наконец-то с пиком моего счастья, как тому и надо быть. — Вот, брат, какая кирилломефодика! — Хлопнув меня по плечу, отец спохватился, что мы слишком расшумелись на лестничной площадке, деловито добавил: — Ну, мы пошли, а ты сиди дома, занимайся…
И они пошли, так занятые своей долгожданной радостью, что не поняли моей, и мне не захотелось говорить им, что я сейчас тоже уйду и тоже не вернусь допоздна.
Разговор с родителями снял с меня какое-то напряжение, и явился аппетит. Уселся я, как порядочный едок, правда вполоборота к двери, чтобы легче было вскочить, если звякнет телефон, — я ждал Валиного звонка, но после первых же ложек супа есть расхотелось, и со стаканом чая я подошел к телефону. Я смотрел в десятиглазый диск, как в лицо какого-нибудь спящего волшебника, умоляя его проснуться. Я представлял: вот Валя стучится к соседям, вот поднимает трубку, вот набирает номер, и вот сейчас уходит назад последняя цифра… Но телефон молчал. Я понял, что ждать не надо, а надо притвориться, что ничего и не должно быть. Побрел на кухню и, пустив воду тонкой струей, начал медленно мыть посуду, глядя в окно. Я думал об отце, о Вале, о школе…
Телефон заработал вдруг, и Мебиус ответил:
— Дома никого нет!
— Как нет! — заорал я и бросился в коридор, сообразив, что мать с отцом, уходя, переключили тумблер, а я, балбес, сгоряча забыл про него. — Да-да, слушаю!
— Эп, ты спятил? Форум горит! Анкет куча! Комиссия наизнанку выворачивается, а председателю хоть бы хны! Жрет и робота врать учит! Ну, Эп!..
Я нервно рассмеялся.
— Выхожу, Забор!.. Ну, стало быть, надо! Очень!.. Не школой единой жив человек!.. Да успеем, не кипятись!.. Что-то ты, Заборчик, стал расшатываться!.. Ладно, выхожу.
Я вдруг устал и, опустив трубку, некоторое время держался за телефон. Тревога исподтишка начала заводить во мне свою холодную пружину… А может быть, Валя еще не сделала того, о чем хотела сказать?.. Даже наверняка не сделала! Если встречи не предвидится, зачем торопиться? А вот к моменту моего выхода в эфир все уже будет решено! Чуть успокоенный, я домыл посуду, оделся и побежал.
Мы измотались с анкетами, а Васька, с лихорадочно горящими глазами, забыв о еде и доме, все торопил нас, не отпуская даже напиться, и раздобыл где-то графин с водой. Мы ехидно требовали, чтобы для повышения производительности труда он притащил сюда и унитаз. Время от времени в пионерскую заглядывала Нина Юрьевна, готовившая к завтрашнему дню доклад по данным родительских анкет… Лишь в девятом часу, когда школа давно опустела, а я сидел как на иголках, мы завершили свой труд. Но и здесь Забор посмел предложить мне задержаться еще на часок, чтобы подбить кое-какие бабки. Ни о каких бабках не могло быть и речи! Я опаздывал! Крикнув, что хватит, что и так конец света, я цапнул берет с курткой — и деру!
Дома кипела жизнь: мама на кухне что-то готовила и намурлыкивала себе под нос, отец возился в кабинете.
— Мам, Валя не звонила? — спросил я.
— Валя — нет, но какой-то голосок был.
— Женский?
— Девчачий.
— Может, Валин все же?
— Нет, Валин я уже не путаю. Она и не даст спутать, сразу — здрасте, Римма Михайловна! Как живы-здоровы? Огонек-девчонка!.. А тут — деловито и серьезно.
— Лена, похоже, — сказал я.
— У тебя и Лена есть? — подковырнула мама.
— У меня их много!
Мама рассмеялась, поцеловала меня в щеку, чего давно не случалось…
Я торопливо заперся у себя. До выхода в эфир оставалось десять минут. Все настроив, я запустил маме на кухню ее любимую увертюру к «Севильскому цирюльнику» и, сжимая микрофон, начал горячим шепотом отсчитывать секунды, как космонавт перед стартом, и даже вдавился в кресло, точно ожидая перегрузок:
— Пять, четыре, три, два, один — пуск! — Щелкнул тумблер, и я, не узнавая своего голоса, заговорил: — I’m Meubius!.. I’m Meubius!.. Bullfinch, I love you!.. Bullfinch, I love you!.. I’m Meubius! (Я Мебиус!.. Я Мебиус!.. Снегирь, я люблю тебя!.. Снегирь, я люблю тебя!.. Я Мебиус!) — выждав полминуты, я повторил эти слова, о которых Валя озорно мечтала еще в первый момент нашего полузнакомства, потом, через полминуты — снова, рассчитав, что если Валины часики и согрешат, то хоть последнюю цепочку она перехватит.
Обессиленно, словно часть моего тела распалась на атомы и утекла вместе со звуками в эфир, я застыл в кресле, уставясь в преданные глаза Мебиуса… Ну, Меб, подмигни мне, вскинь руку и соедини меня голос в голос, шепот в шепот с той, с которой я уже космически соединился, — сигналы наши, посланные друг к другу одновременно, встретились где-то на полпути и кружатся там сейчас!..
Я, видно, грезил какие-то доли минуты, потому что раздался стук в дверь и мамин голос:
— Аскольд, ты чего-то попросил?
— Нет, мам.
— А мне послышалось… Ужинать будешь?
— Попозже.
Мне хотелось покоя и тишины. Вопросы, разговоры родителей, бесконечная увертюра к «Севильскому цирюльнику» — все это было давно, пять минут назад, а сейчас в мире случилось чудо — где-то тут, в низком поднебесье, заплескались, играя, слова нашей любви, обращенные волшебной силой в неведомую плоть. Я не сомневался, что только о любви должна была сказать мне Валя!..
Я просидел в кресле, ожидая звонка, минут пятнадцать, потом не выдержал одиночества. Мне до жути понадобилось оказаться возле Валиного дома. Нет, не зайти — это слишком много! — а хотя бы уловить ее какие-то биотоки.
Выскочив в коридор, я накинул плащ.
Мама, на редкость оживленно сияющая, появилась из кухни с чаем.
— Уходишь?
— На полчасика. Мам, дай рубль.
— Возьми в сумке.
У парка я вышел из трамвая. По пути, через квартал, был оживленный магазинчик. Я зарулил в отдел сластей, наметил шоколадку за восемьдесят копеек — на случай, если все же встречу Валю! — и встал в очередь за крупной пожилой женщиной, которая, подслеповато щурясь, низко наклонившись, разглядывала витрину.
— Молодой человек, сколько стоят вот эти конфеты? — обратилась она ко мне, тюкая пухлым пальцем по стеклу.
Это была Амалия Викторовна.
Я обомлел.
Не потому обомлел, что она узнает меня и заговорит со мной по-английски при всем честном народе, нет, узнать меня после каких-то двух уроков она никак не могла, а потому что я вдруг почувствовал, что сейчас сам отколю номер. И отколол. Глянув на этикетку, я сказал:
— Three-sixty. (Три шестьдесят).
— Do you know English? (Ты знаешь английский?), — ни капельки не удивившись, а лишь полнее повернувшись ко мне, спросила она.
— A little. (Немного).
— And why are you sure that I understand it? (А почему ты уверен, что я понимаю его?)
— Because you are our new teacher.(Потому что вы наша новая учительница).
Амалия Викторовна мягко улыбнулась. Пока подходила наша очередь, она успела расспросить меня, тоже по-английски, где я живу и что собираюсь купить… Мы вместе вышли, балакая уже по-русски о чистом воздухе, тишине и уюте этого околопаркового местечка. Не знаю, на какую отметку наговорил я сегодня по-английски, но чуял внутри, что протянись еще чуть-чуть наша встреча — и учительница сделает второй заход, который окажется для меня роковым, потому что мои моральные силы иссякли начисто. Спастись можно было только бегством. Видя, что Амалия Викторовна, спускаясь с крыльца, забирает влево, в сторону Валиного дома, я прытко извинился, сказал, что тороплюсь, и ринулся вправо, опять к трамвайной остановке. Но метров через тридцать, осторожно оглянувшись, пересек улицу и по крытой кустарником парковой стороне повернул обратно.
Шел я, поигрывая шоколадкой и бочонком 81, и восторгался: вот уж Валя всплеснет руками, узнав, как лихо я выступил перед Амалией Викторовной!.. Нет, жизнь моя летела нынче на какой-то суперсчастливой волне!
Еще бы саму Валю увидеть!
План мой был таков: пройдусь перед домом по дороге, потом — по ближнему тротуару, а потом постою на крыльце. Ведь ничего подозрительного не будет в том, что чужой юноша стоит на чужом крыльце — ждет кого-то, есть же тут молодежь! Потом, поприслушивавшись, шмыгну внутрь и опущу в Валин почтовый ящик шоколадку. Если и это удастся, то рассчитаю, где окна Снегиревых, и похожу еще немного под окнами.
Дома были типовые: деревянные, одноподъездные, двухэтажные, с шиферными крышами, и покрашены в один цвет, охровый, и у всех были густые, разделенные подъездом пополам садики, которые придавали домам щекастость, а крыльцо с куцым козырьком походило на нос — ну, не дома, а ряд добродушных великаньих голов. Чтобы найти Валин, нужно было или считать дома, или приглядываться к номерам, но я определил его чутьем.
Я бочком разнял гряду яблонек, выбрался на дорогу и остолбенел — впереди слева, у самого бордюра, стояла «Ява», хищно блестя подвесками, бензобаком и выхлопными трубами. Блеск этот пронзил меня, как молния!.. Понятно, что в городе сотни «Яв», и не обязательно этой «Яве» принадлежать Толику, но еще понятнее, что совпадение это не случайное.
Чувствуя, что начинаю трястись мелкой дрожью, я втиснулся сквозь яблоньки назад и замер. На моей стороне прохожих не было, на той — были, но их разговорчики и покашливания казались мне всего лишь маскировочными шумами, прячущими суть. И я ловил ее, ловил напряженно и боязливо.
И вдруг поймал два слова:
— Ну, Толик!..
Голос этот ослепил меня. Я прижался лбом к железобетонному фонарному столбу и, кажется, простонал. Боже мой!.. Все! Неужели так просто? Ужас!.. Где же ты была раньше, моя головушка?.. С яростью из памяти моей вырвался фонтан фактов, которые сразу все прояснили. Вот заснеженная Валя в школьном коридоре, а у подъезда Толик-Ява на фыркающем мотоцикле… Вот она, радостная, открывает мне дверь и тут же вянет — ждала другого… Вот она испугалась мотоциклетного треска, когда мы гуляли с ней за городом… Не позволяла провожать себя домой, чтобы случайно не столкнуться с тем!.. Не знакомила со своими друзьями, чтобы не разоблачиться!.. А прошлая суббота с кучей дел? Никаких дел не было — раскатывала с мил-дружком!.. Мало тебе, простофиля?.. А эти отточенные поцелуи, откуда они, с неба свалились? Вчера, наконец, сама призналась, что была на свидании!.. А слова Шулина? И этого мало?.. Тогда иди, несчастный, и смотри!
Я поднял голову.
Так же шли прохожие, так же дремал мотоцикл, и так же шептались, наверно, Валя с Толик-Явой. Но крыльцо загораживал садик. И мне до боли захотелось увидеть их, этих голубков, чтобы уж не осталось ни атома сомнений. Крадучись, я двинулся вперед, незримый за яблонями. Беги отсюда, говорил я себе, а сам шел, все выпрямляя и выпрямляя взгляд, пока не открылось крыльцо и двое в тени козырька. Было уже довольно сумеречно, но я бы и ночью разглядел их, как на блюдце, — до того обострились мои глаза. Собственно, я видел лишь его. С двумя шлемами, один на голове, второй на локте, как корзина, он стоял спиной ко мне, уперев раскинутые руки в стену, и что-то говорил, говорил, пританцовывая, как цирковая лошадь. А Валя была за ним, как в ловушке, только голова ее на миг высверкивала то из-за одного его плеча, то из-за другого. Они или ездили куда-то, или собирались ехать. Если ездили, значит, Валя, слава богу, не слышала моего эфира, а если собираются, то, может быть, слышала. И уж не вместе ли они сидели у приемника, хихикая и обнимаясь под мое объяснение?..
Меня бросило в жар.
Толик-Ява вдруг быстро наклонился к Вале, над его плечами мелькнули ее руки, готовые сомкнуться на шее, как она всегда делала, целуясь… Я отвернулся, зажал уши и побежал…
Заплакал я на бегу.
Спохватившись, что навстречу идут люди и тревожно уступают мне дорогу, я свернул в какой-то пустынный переулок, потом еще куда-то, уткнулся в старый тополь лицом… Слезы лились долго. Я не подозревал, что в моем худом теле столько слез.
Выплакавшись, я обессиленно сел на землю, спиной к тополю.
Ну, раз все, то все! И надо сделать так, чтобы ни капельки Валиного во мне не осталось, ни капельки!.. Зашвырнуть английский, бросить школу! Немедленно подружиться с Леной — эта не подведет, а целоваться теперь я умею! Или посвататься к Нэлке Ведьмановой — она делала какие-то такие намеки, два года похожу в женихах, а потом удочерю Анютку — и гуд-бай, Валентина Петровна! А то подумаешь, цаца незаменимая нашлась! Все это и многое другое я молол с восторгом, а самому становилось грустнее и грустнее — я с ужасом чувствовал, как жаль мне прощаться с Валей!.. Интересно все же, что она хотела мне сказать сегодня? Что обманывала меня?.. Тогда почему было не сказать вчера?.. Еще не сделала! Чего не сделала? Не обвенчалась с Толик-Явой? Дура!.. И нечего было подкатываться с поцелуями!.. Нижняя губа моя опять задрожала, я поднялся, нащупал в кармане плаща шоколадку, сгреб ее, шмякнул о тополь и пошел туда, где было светло и дзинькали трамваи.
Я хотел уехать на вокзал и потеряться там в людской сутолоке, но вспомнил, что Валя мечтала купить два бессрочных билета на поезд, и укатил в другую сторону — через центр к мосту. На всем его километровом разлете не было ни души — одни машины, машины и машины, в которых заскафандренно мелькали бледные лица, словно мост этот был не земным и словно атмосфера тут была отравленной, и лишь я, выродок, мог дышать ею. Я опасливо глянул через чугунные перила. Внизу бездонно простиралась кромешная тьма, которая вдруг потянула, потянула меня в себя, будто вакуум. Я злорадно показал ей кукиш, и только тогда бездна расколдовалась и стала рекой — я услышал бурление воды у быков и увидел ее темную гладь в рябинках маслянистых бликов. Река тоже была пустынной — ни лодчонки, ни катерка. Хоть бы льдина, как в тот день… Льдины плыли редкие, но крупные. Над ними кружили вороны, обследуя каждую, где замечался малейший налет мусора. Птицы копались там, затем, всполошившись, как пассажиры, проморгавшие свою остановку, с карканьем срывались и летели обратно к мосту, который служил вроде бы вороньей заставой. Не зря это были именно вороны, и не зря они каркали — накаркали, гады!.. Что ж, будем считать, что я пришел сюда проститься с нашей прогулкой — очищаться, так уж с истока!.. Пустой трамвайчик помчал меня назад к дому.
Вот здесь, у забора, было наше первое свидание. Проклинаю его!.. А вон там и тут мы гуляли, выписывая круги. Сколько их было выписано! Я двинулся по этому привычному пути и стал кружить. Кружил долго, разматывая все, что мы намотали, и даже больше — что могли бы намотать. Я как будто сдирал бинты с болящих ран!
Домой явился уже в двенадцатом, усталый, тяжелый и грязный. Скинув туфли, я автоматически сунул руку в плащ, чтобы переложить бедный талисманчик в брюки, но не нашел его. И вдруг холодно отметил, что выбросил его, наверно, вместе с шоколадкой. Значит, все, детство мое оборвалось!.. Повесив плащ, я вошел в свою комнату, включил свет и потерянно осмотрелся. С вещами ничего не случилось: по-прежнему стоял глупый Мебиус, по-прежнему лежал возле него еще не отсоединенный микрофон, которому я только что доверялся, и по-прежнему торчали всюду шпаргалки, даже в рамке с Пушкиным, свидетелем наших поцелуев. Все кончено, Александр Сергеевич! Прощай, любезная калмычка! Fare thee well, and if for ever still for ever fare thee well!..
(Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!.. Байрон). (Строки эти Пушкин поставил эпиграфом к восьмой главе романа «Евгений Онегин»).
Я аккуратно перевернул его, и на меня в упор уставился хмурый Эйнштейн, словно вопрошая, ну, что, мол, прав я в своей хмурости?.. Да, старик, ты прав!.. И мне вспомнились его слова о том, что стыдно должно быть тому, кто пользуясь чудесами науки, воплощенными в обыкновенном радиоприемнике, ценит их так же мало, как корова те чудеса ботаники, которые она жует. Да, корова не ценит чудес ботаники — и тут, старик, ты прав!.. И пусть, пусть она подавиться ими!..
— Поздновато, — заметила мама, глянув на ходики.
— Да так, мам, вышло.
— А ты что, уже выучил? — спросила она, заметив, что я срываю бумажки.
— Выучил.
— Все?
— Все.
— Ловко… А тебе Валя дважды звонила.
Я замер в дверях.
— И что?
— Первый раз ничего, просто спросила, где ты. Я думала, ты с ней, — сказала мама, пытаясь разглядеть меня в сумраке. — А второй раз просила передать, что слышала тебя и что отвечает тем же. Я ничего не поняла, а ты?
— Я понял, — хрипло сказал я.
Не спеша я ушел в ванную, заперся, общипал зеркальце, похожее на ромашку, точно последний раз гадая, любит или не любит, скомкал все бумажки и бросил их в унитаз. Когда шумно хлынула вода и белые лепестки замелькали в пене, не желая уноситься, у меня задергалось горло, и я, вцепившись зубами в рукав, зарыдал пуще прежнего.
Эта ночь была тяжелой.
Едва найдя силы раздеться, я бухнулся на диван вниз лицом и, кое-как укрывшись одеялом, замер.
Я убеждал себя, что Валя мерзкая, гадкая и непутевая, но сердце горело и жгло. Поняв, что его, как аккумулятор, сразу не отключить, я решил посадить его и давай перебирать по косточкам всю нашу дружбу, выискивая новые обманы и притворства и даже нарочно кое-что искажая…
Зашла мама, тихонько окликнула меня, пощупала холодный лоб, поправила одеяло и некоторое время постояла надо мной — что-то неладное ей все-таки, видно, почуялось. Ушла, и они с отцом громко зашептались. Отец, похохатывал, шутя над мамиными тревогами и, видимо, все радуясь, что избежал тюрьмы. Когда трещали цокольные панели, он страдал, а у меня трещит грудная клетка — он веселится! Для него какая-то гостиница дороже сына! За сына не посадят!.. Мама, а ты-то, со своей бесцеремонностью, почему не объяснишь ему, что с сыном ЧП! Ну, так пропади все пропадом! От приступа нестерпимой тоски в мозгу моем что-то судорожно-коротко замкнулось, и я куда-то провалился, повиснув между бредом и явью…
И началась карусель!
Словно кто-то разрезал, как кинопленку, последние десять дней моей жизни на куски, перепутал их, добавил своих, склеил как попало, окунул в фантастические чернила и с издевкой прокрутил передо мной… Вот мы у Шулина в подполье заполняем с Валей анкету, к нам врывается Толик-Ява на своем драндулете, Валя прыгает к нему, и они под хохот моего отца носятся перед нашим домом…А вот я что-то долблю огромным ломом, долблю-долблю что есть сил, появляется отец и кричит, что я, негодяй, разбиваю его цокольную панель!..
Очнулся я в седьмом часу.
Какие-то секунды я не понимал, что со мной случилось, потом все воскресло. Я испуганно вскочил и выглянул в коридор. Дверь в гостиную заперта, в кухне тишина. Суббота, мать с отцом спят. Прекрасно! Я не хотел их видеть сейчас, ни в коем случае!
Через пять минут я уже плелся в сторону Гусиного Лога, зябко подняв воротничок куртки и зажав под мышкой папку с неизвестно какими учебниками. Сердце мое было пустым и холодным, как выеденная консервная банка, и даже, кажется, гремело, а голова лихорадочно вырабатывала программу жизни… Никаких бросаний школ! И Лена подождет! А будет так: кончаю школу, кончаю институт, параллельно научная работа, связанная с космосом, потом — полет к Марсу в качестве инженера-радиотехника, потом… потом жизнь подскажет. Вот так примерно. Извини, Шулин, что я вдруг перемахнул тебя в расчетах, но кирилломефодика в том, что земля сейчас мала для меня!
У поворота на «Авга-стрит» торчала колонка. Я ополоснул лицо, напился и потопал вниз. Я знал, что мне делать через годы, но не знал, что делать сегодня и завтра, через которые, к сожалению, нельзя было перешагнуть сразу в то возвышенно-белоснежное время. А вот Авга знал, у него был более детальный план.
Малоросло-широкоплечий Шулин в одних трусах делал зарядку у крыльца, когда я возник в калитке. Он как присел с поднятыми руками, так и остался сидеть, точно сдаваясь. Я подошел к нему и бодро сказал:
— Привет!
— Привет! — выпрямляясь и не спуская с меня настороженных глаз, ответил Шулин. — Ты чего?
— Как чего? В школу.
— А-а, — протянул он. — Заходи.
На плитке булькал чайник. На столе стояла кружка, на которой аппетитным мостом лежал кусок черного хлеба, намазанный маслом. У меня скрипнули зубы — я не ел почти сутки. Авга перехватил мой голодный взгляд, снял чайник, поставил на плитку сковороду, нарезал туда сала, воровато принес откуда-то из горницы четыре яйца и разбил их в зашкворчавшее сало. Впервые в жизни я так алчно, глотая слюну, наблюдал за кухонными операциями, мысленно уже до блеска вылизывая языком тарелку после еды.
Два яйца, да еще с салом, от которого меня дома вырвало бы, я уничтожил одним духом. Авга отделил еще одно от своей порции. Я проглотил и это и принялся за чай.
— Ты где ночевал? — шепотом спросил Шулин.
— Дома.
— Не ври.
— Дома…
Больше мы не обронили ни слова, лишь когда вышли на улицу, Авга опять спросил:
— Где же ты все-таки ночевал?
— Честное слово, дома.
— Что же тогда?
И я рассказал ему все про Валино предательство.
Шулин не стал ни сочувственно вздыхать, ни успокаивать, а просто заключил:
— Вот тебе и «сын свинью»!
Потом он достал шпаргалки, повертел их и зло швырнул в канаву, промытую недавним ливнем.
Авга, мой Авга!..
Мы приближались к дому, и я с болезненной тревогой стал еще издали посматривать на наш балкон, словно не час назад, а очень давно покинул отчий кров, проскитался где-то и теперь не знаю, живы ли родители. Я вроде и глаз не отводил, но мать с отцом появились на балконе как-то вдруг. Улыбаются и машут нам. Забеспокоились, что меня нет, а надо беспокоиться тогда, когда я есть. Я помахал им рукой и отвернулся.
Новая волна горечи захлестнула меня — я внезапно понял, что мне стало в родителях чего-то не хватать и главное — какого-то сверхпонимания. Я собирался бросить школу — они не заподозрили, меня чуть не убили в несостоявшейся драке — они не догадались, у меня катастрофа с Валей — им хоть бы хны!.. Конечно, откуда им знать, если я молчу, но родители должны чувствовать так, без слов… Ясновидцами и волшебниками должны быть родители!.. Это почти фантастика, но что поделаешь, если я этого хотел!..
В сквере, где недавно было заснеженно и пусто и где сейчас сквозила зелень и густо шли люди, я вспомнил тех двух девчонок, спаянных транзистором, и опять ко мне мучительным эхом вернулась Валя. Нет, это не затмение, как говорила Нэлка Ведьманова, тут дело не в секундах, а в вечности… И из любви, как из глубины, нельзя видно, сразу вынырнуть, не пострадав от кессонной болезни. И вот я болел. Мое взвинченное воображение вдруг сочинило какие-то странные русско-английские стихи, и я не заметил, как произнес их:
— Да, упорхнула птичка, — со вздохом заметил Шулин. — Но у тебя же Лена осталась.
— Посмотрим, Авга, еще не вечер.
На всех улицах и перекрестках мне мерещились блестящие «Явы» с легкими девичьими фигурками в красных брюках на заднем сиденье, и мое сердчишко то и дело вздрагивало. И даже подходя к школе, я думал, стоит у садика мотоцикл или нет, и от души желал, чтобы он не стоял, а лежал где-нибудь в кювете, с погнутыми колесами, сломанным рулем и помятым бензобаком, чтобы сам Толик-Ява сидел рядом испуганный, грязный и без шлема, но чтобы Вали при этом не было — пусть она в это время целуется с кем-то третьим… Мотоцикла у крыльца не было.
Еще до звонка выяснилось, что под предлогом форума никто ничего не выучил, и все вдруг насели на комсорга, чтобы он, ярый общественник и умный человек, защитил нас, иначе классу придется туго. Васька возмущался, кричал, что все мы спятили, но, когда начался урок и вошла Клавдия Гавриловна, историчка, которую мы не уважали за ее безжалостность, Забор встал и серьезно заявил, что класс не готов потому-то и потому-то и, чтобы не вспыхнула гражданская война и зря не пролилась братская кровь, он предлагает перенести опрос на вторник и ручается, что во вторник история у нас будет только отскакивать от зубов. Подумав, Клавдия Гавриловна спросила, нет ли добровольцев. Добровольцев не нашлось. Поняв нашу сплоченность, она сказала, что ладно, идет на компромисс, но уж во вторник!.. Класс вольно вздохнул и сразу возлюбил Клавдию Гавриловну.
На перемене Садовкина отвела меня в сторону и с решительным прищуром спросила:
— Эп, ты знаешь такое рыцарское правило: не обижать дам?
— Читал.
— А почему же Лену обидел?
— Лену? Чем?
— Не пришел на соревнование.
— А-а, не мог.
— Не мог! — передразнила Наташа. — На час оторваться от своих магнитофонов не мог!
Я вдруг почувствовал, что, поцеловав тогда руку, дал вроде бы Садовкиной какую-то власть надо мною, и вспылил:
— А ты, сердобольная дама, знаешь такое правило: не совать свой нос в чужие дела?
— Знаю!
— Ну и все!
— Но ты мне не чужой! И Лена не чужая! — не сдавалась Наташка. — Или не так?
— Ну, до некоторой степени.
— Вот и я лишь до некоторой степени сую свой нос. Я же не лезу к вам в души, а так, со стороны. И вижу, что вы могли бы хорошо подружиться, — тише и мягче добавила она. — Кстати, Лена не сердится на тебя. Это я сержусь.
Усмехнувшись, я миролюбиво спросил:
— Они хоть выиграли?
— Выиграли.
— Ну, слава богу. А знаешь, почему выиграли? Потому что я пожелал успеха! — сказал я. — А в следующий раз обязательно исполню рыцарский долг, явлюсь и буду болеть сам. Так и передай. Ну, и привет, конечно! Скажи… скажи, что я ее тоже помню… Да, и Рите привет!
— Рите? Ой, Эп, смотри! — И Садовкина погрозила пальцем.
— Смотрю, смотрю!
Из урока в урок Забор продолжал огораживать нас от неприятностей, и все шло как по маслу.
Амалия Викторовна, выслушав комсорга, кивнула и сказала, что если бы это заявление он изложил на английском языке, то ей не нужны были бы никакие опросы, а так что ж — пожалуйста. И она стала рассказывать нам про Англию, где сама прожила несколько лет, про Шекспира, Байрона и Льюиса Кэрролла. С нетерпеливо-мягким и новым для нас произношением она как бы вязала свою речь из русско-английских фраз, убаюкивающе шевеля при этом пальцами, как в настоящей вязке. Под конец урока Амалия Викторовна поинтересовалась, не из нашего ли класса ученик вчера беседовал с ней по-английски в магазине. Все так уверенно загалдели «Не-ет», что меня возмутила эта унизительная солидарность. Я поднялся и сказал, что да, из нашего, это я, Аскольд Эпов. Класс пораженно повернулся ко мне и замер. Узнав меня, Амалия Викторовна улыбнулась и укоризненно оглядела остальных: вот, мол, видите. Я нахмурился, потому что этой укоризной она как бы сделала меня выскочкой. Открыв журнал и чуть помедлив, очевидно, просматривая мои жуткие отметки, Амалия Викторовна объявила тем не менее, что ставит мен пять за внеклассную работу над английским.
Народ ахнул.
На переменах меня и без того дергали, выпытывая анкетные результаты, а тут прямо осадили: что это за внеклассная работа? Я вкратце растолковал, и все удивленно и уважительно смолкли.
Пятерка взбудоражила меня опять — ведь как ни крути, а Валя спасла меня. Неожиданно я впервые трезво подумал: а зачем я был ей нужен? Зачем она занималась мною так рьяно, что даже влюбила в себя. — чтобы я лучше усваивал?.. Да мне бы легче остаться двоечником, чем покупать пятерки по такой цене!.. Если она решила проверить свои учительские способности — проверяй их на Толик-Яве, там, кстати, есть где развернуться! Если хотела помочь Светлане Петровне — надо было тянуть худших, а я еще держался, и пусть на соломинке, но выплыл бы и сам! Корысть?.. Какая к черту корысть! Я ей ничем не платил, кроме как втюрился безбожно!.. Зачем же? Хоть Валя и подлая, но умная девчонка, значит, было же это самое «зачем»!.. Я не находил. Я дважды бегал на четвертый этаж, к девятиклассникам, чтобы вблизи и четко разглядеть Толик-Яву, как будто он одним своим видом рассеял бы мои недоумения, но его нигде не было… И вот эта неразгаданность томила меня и щадяще мешала поставить горький крест на моей любви.
Форум приближался.
Его назначили было на семь часов, но многие заопасались, как бы родители, привыкшие к вольности субботних вечеров, не загуляли и не сорвали затеи. Довод был несерьезный, но житейски мудрый, и форум перенесли на два часа дня. Выбрали для него кабинет физики — самый просторный.
Мы заранее заняли ряд у окна, сев по трое за один стол. Зеф, Шулин и я оккупировали последний. Эти битюги так стиснули меня своими плечами, что мне пришлось полулечь. Покручивая клеммы на расклепанных сверху болтиках, торчавших из столешницы, я наблюдал. Родители входили неуверенно и с опаской, в точности как и мы, когда являемся к ним на работу. У отца сегодня был выходной, но до форума он собирался съездить на один из заводов, где хандрит какая-то пустотная установка. Он обещал заскочить и за мамой, но пока их не было. А родители все скапливались, молча и сосредоточенно, словно заговорщики.
Никто из наших не встречал своих родичей, кроме дежурных в вестибюле и у кабинета: или стеснялись возможных нежностей, или принципиально, как я; лишь тыкали друг друга локтями — вон, мол, твои, да кое-кто, не выдержав, вскидывал руку, а то и коротко окликал: «Мам!» или «Пап!» Да и сами родители не очень рвались к контакту, понимая что на людях не место любезничать. Они размещались на двух остальных рядах, им было тоже тесновато. На их стороне были Яблочков, Попов, Менделеев, Эйнштейн, такой же, как у меня, только крупнее, на их стороне были все физические формулы и законы, а на нашей — лишь окна да мир за окнами.
В два дали звонок для второй смены, тут же появились завуч Анна Михайловна и наша классная Нина Юрьевна. Они сели на стулья против нашего ряда. Дежурный остался у дверей, чтобы без лишнего шума устраивать опаздывающих. Мои где-то задержались.
Забровский вышел с тетрадкой к столу и, обозрев поле битвы, начал:
— Товарищи!.. Совместное собрание родителей и учеников — не новость, но вы сами знаете, как часто они бывают скучными и малополезными, потому что вертимся мы вокруг ерунды и чуть ли не поем «В лесу родилась елочка». Для восьмого класса это нелепость! Нам уже по пятнадцать лет!.. И вот мы решили поговорить крупнее. И провели анкету. Конечно, анкета не скальпель, но и не молоток неандертальца. И кое-что нам удалось вскрыть, а именно — узнать, какие мы есть! Не какими должны быть, это известно и нам и вам, а какие есть! Это важнее, потому что это жизнь!.. Ну… да, Нина Юрьевна, у вас что-нибудь будет?
— Два слова. — Она встала и напряженнее обычного — прямо вот-вот расплачется! — сказала: — Ребята получили очень интересные и серьезные данные, поэтому давайте будем очень внимательными и активными… Пожалуйста, Забровский!
Родители подвигались для удобства, Васька открыл тетрадку, и тут чей-то голос заметил:
— А председателя-то!
— Председателя? — переспросил Забор.
— Дак положено!
— Это можно, раз положено, — согласился Васька. — Председателем буду я. Нет возражений?
— Не-ет! — отозвался класс.
— И секретаря, — добавил тот же голос.
В третьем ряду, под Менделеевым, я засек маленького дядьку, заклиненного между двумя женщинами, одна из них его одернула: мол, не суйся, люди без тебя знают.
— Можно и секретаря. — Васька скользнул невозмутимым взглядом по нашим головам. — Секретарем будет Садовкина, у нее хороший почерк. Одобряете?
— Одобряем! — крикнули мы.
— Наташа, пиши там… Еще кого положено? Если президиум, то ему негде сесть. Будем считать, что все вы в президиуме!
Родителям понравилась находчивость комсорга. Ваську вообще не смущала масса, даже взрослая; я, например, и перед ребячьей робею, а он нет, скорее, один на один он стесненнее себя чувствует, как елец в тазу, а в массе — как в реке.
— Итак, в классе нас тридцать: шестнадцать девочек и четырнадцать парней. К счастью, никто за это время не болел, и заполнены все тридцать анкет. Анкеты анонимные, то есть без подписей, так что где Петя и где Катя, не поймешь.
— Простите! — привстал крупный и плотный, с курчавой головой отец Мишки Зефа, работавший каким-то средним начальником в какой-то средней жилищно-коммунальной конторе. — Значит, вы не скрываете авторов, а просто не знаете их?
— Совершенно верно.
— И выходит, что анкету, например, моего сына здесь не найти? — уточнил Зеф-старший.
— Нет.
— Странно. А с кого же спрашивать?
— Что спрашивать? — не понял Васька.
— Ну, вот вы сейчас огласите итоги, и вдруг обнаружится какой-то непорядок. Так с кого спрашивать?
— С себя! — подсказали с места.
— Нет, я серьезно!
— Спрашивают с подчиненных, заметил грубоватый женский голос, — а дети не подчиненные!
— А кто, — начальники? — нахмурился Зеф-старший.
— При чем тут иерархия?
— А при том, что без этой иерархии получится иерархия похуже! Они сядут нам вот сюда, — Зеф-старший похлопал себя по упитанной шее, на которую действительно можно было сесть, — и удила в зубы вставят!
— Вставят! — подхватил тот мужичок.
Народ загудел. Мишка, пристукивая меня кулаком по плечу, цедил сквозь зубы еле слышно: «Да сядь, сядь, не позорься!» Васька призвал к тишине, а поднявшаяся Нина Юрьевна сказала, что этот вопрос сложный и о нем можно поговорить на отдельном родительском собрании, а с анонимными анкетами уже не переиграть — как ребята решили, так и сделали.
— Зря! — вздохнул Зеф-старший.
— Зря-зря! — поддакнул и субъект под Менделеевым, за что получил от жены новый тычок под ребра.
Осторожно вошла Авгина тетя Катя и бочком-бочком прокралась в задние ряды. Дяди Вани не было — успел, видно, клюкнуть, и тетя Катя не взяла его, хотя он, может быть, с педагогическим пылом тоже рвался на форум. Шулин сразу повеселел: мол, и за меня переживают.
А мои безбожно опаздывали. Ну и пусть! Раз их не волнует моя судьба — не надо!
Забор кашлянул и стал читать: сначала вопрос, потом — разные варианты ответов на него. В анкете вопросы стояли вперемежку, без особой продуманности, а при анализе мы их выстроили по нарастанию сложности, чтобы аудитория не расслаблялась. Я мрачновато-пристально следил за правым флангом и видел то, что и предполагал: вопросы, в которых выражалось наше отношение к друзьям, учителям, литературе, искусству, музыке, — все эти вопросы никого не трогали, потому что не угрожали прямо ни завтрашнему дню, ни здоровью. Первый шелест порхнул по рядам тогда, когда Васька объявил, что школу хотят бросить после восьмого класса четыре человека. А когда комсорг оповестил, что способными себя считают только шестеро, в институт метят двадцать пять и лишь пятеро собираются работать, родители беспокойно заворошились и зашушукались, вскидывая головы и выискивая своих птенцов, словно тут же надеясь понять, кто способный и кто куда целит…
Забор помедлил и сказал, не глядя в тетрадку:
— Курят десять человек.
— О-о! — испугались женщины.
— Пьют двадцать три.
— А-а! — в единодушном возмущении задохнулись оба ряда, а наш тревожно оживился.
Нетерпеливо помахивая рукой, поднялся Зеф-старший и обратился к Анне Михайловне и Нине Юрьевне:
— Нет, дорогие товарищи учителя, это несерьезно! Вы зачем нас собрали? Чтобы поиздеваться или чтобы по-деловому обсудить положение в классе? Если по-деловому — давайте, вы открыто — мы открыто, а издеваться — увольте. Выходит самое настоящее издевательство! Видите, что вытворяют дети: разбегаются, курят, пьют! Это же пожар! Но странный, скажу я вам, пожар: горит, а тушить некого! В кого огнетушитель направить? В белый свет, как в копеечку?.. Нет, так дело не пойдет! Это бесполезное мероприятие! — И он оглядел нас. Мишка демонстративно повалился грудью на стол и зажал голову руками, а я выпрямился. — И ты, комсорг, прошляпил — клюнул на удочку каких-то разгильдяев! Это ведь разгильдяй аноним изобрел, не иначе; это ему выгодно, чтобы все шито-крыто было, ни спроса, ни ответа! Вот вам и отсутствие иерархии! — мстительно заключил Зеф-старший и сел.
Так, значит, я разгильдяй? Прекрасно! Кто еще как выразится? Где там знаток собраний?.. И только я вспомнил про него, как он, отвоевав у соседок свое тщедушное тело, встал, решив, видно, что стоящего на виду у всех жена не посмеет одергивать и он может наговориться всласть.
— Товарищ прав насчет анархии! — круто взял родитель.
— Иерархии, — поправили его.
— Да, да! Анархию тут никак нельзя допускать! И насчет удилов прав товарищ — вставят, если проморгать! А все, думаете, из-за чего? — со всезнающим прищуром обратился он к собранию. — Из-за трусости! Они же зайцы! Пакостливы, как кошки, а трусливы, как зайцы!
Забор прервал оратора:
— Простите, как ваша фамилия? Товарища Зефа мы знаем, а вот вас… А то у нас избран секретарь, и ей положено записывать все выступления.
— Записывайте, я не боюсь! Я правду говорю, на правде вырос! — затараторил мужичок. — И не постесняюсь…
— Фамилия ваша! — потребовал Васька.
— Моя? Вон мой сын сидит. Встань, Иван! — из середины нашего ряда медленно, как росток подсолнуха при специальной киносъемке, поднялся Ваня Печкин, держа голову перпендикулярно телу. — Вот как моя фамилия! Печкин. И у нас в семье без хитростей, напрямки! Я и сыну велел подписать анкету. Подпиши, говорю, и чтобы никаких этих… секретов, потому как школа, а не шайка какая-то! И он подписал!
— Нету подписанных анкет! — громко сказал я.
— Как нету? — удивился Печкин-старший.
— Ни одной.
— Иван, ты подписал?
— Нет, — прогундосил тот.
— А почему?
— Потому что, как все.
— Ах, как все?! Слышите? — взвинтился любитель правды. — Значит, и куришь, как все?
— Нет.
— И пьешь?
— Нет, — тоньше, готовый всхлипнуть, ответил Ваня Печкин, мотая еле видимой со спины головой.
— Не ври!
Я прошептал:
— Вот зануда!
— Этот-то? Да-а, — согласился Шулин. — Чище моего дядьки!
— Он же ни черта не понимает! Что бы ему такое ляпнуть?
— Только масла подольешь.
— И подолью! Пусть он живьем сгорит! Я им всем подолью, раз они сидят, рот разинули!
Злость моя накалялась. Почему ни Забор, ни Нина Юрьевна, ни Анна Михайловна, ни остальные пятьдесят человек не перебьют этого умника, который заграбастал форум в свои лапы и с треском кособочит его? Выскочил, Наполеон, пуп земли! Дмитрий Иванович, воззвал я к Менделееву, ты хоть трахни его по башке каким-нибудь элементом потяжелее из своей таблицы! Или ты, старик Эйнштейн, сделай, ради бога, так, чтобы он убрался отсюда со скоростью света!.. Точно вняв моим мольбам, Нина Юрьевна придержала наконец ретивого скакуна, заметив:
— Товарищ Печкин, не горячитесь!
— Это же мой сын, единственный, опора и можно сказать, гордость наша с матерью! И как мне не горячиться, когда его нам портят на глазах! Золото был парнишка, послушный, нет вот, сбили с толку! Сегодня подучили нарушить отцовский наказ, а завтра подучат отцу голову оторвать! И оторвет! Прав товарищ — вставят удила!
Нина Юрьевна опять встряла:
— Напрасно вы паникуете. Вы и товарищ Зеф. Не так уж все гибельно и плохо, как вам кажется.
— Куда уж лучше!.. Ну, ладно, со своим-то я дома разберусь, а вот другие-то, другие-то? — И он с горестным вздохом обозрел нас, как братскую могилу. — Где тут смелые и честные ребята?.. Кто прямо скажет, что хочет бросить школу, а?
Застучав карандашом, поднялась Анна Михайловна и членораздельно-строго проговорила:
— А вот этого и не нужно, товарищ Печкин. Садись, Ваня. Вы можете и высказываться, и спорить, и даже кричать. И мы с Ниной Юрьевной тоже, наверное, вот-вот закричим, потому что многое понимаете неверно. Но есть одна черта, которую запрещено переступать, это тайна анкеты! Ребята в сумме своей открыли нам души, и нельзя провоцировать их на отдельные признания. Это нечестно! Они сами доверяются, когда можно.
— Доверяются они!
— Если мы, конечно, достойны их доверия.
— Ну, раз так, то помолчу, — сказал недовольно Печкин и сел с таким видом, как будто самой правде-матке сунули в рот кляп и она теперь беспомощна. — А все ж таки народец трусоват, — добавил он глубокомысленно и важно.
Во мне что-то перевернулось и жаром ударило в голову. Чувствуя, что недопустимо оставлять Печкина победителем, я выкрикнул:
— Анна Михайловна, можно мне?
— Что, Эпов?
— Я хочу довериться товарищу Печкину! — Завуч переглянулась с Ниной Юрьевной, но я уже вышагнул позади Мишки из-за стола и повернулся к Печкину лицом. — Вы хотели узнать, кто бросает школу. Так вот — я!
Печкин ворохнулся, точно собираясь снова встать, но усидел и несколько растерянно переспросил:
— Бросаешь, значит?
— Бросаю.
— Насмелился, значит, признаться? Это хорошо! А ты знаешь постановление?
— Какое?
— Министров об обязательном среднем образовании?
— Нам читали.
— Ага. И как же ты?
— А что я? Это постановление для нормальных. Если вы нормальный, то пожалуйста — обязательно образовывайтесь. А вот я, Аскольд Эпов, ненормальный! Не лезет в меня наука, хоть лопни! — вдохновенно жестикулируя, восклицал я, бочком, шаг за шагом продвигаясь к учительскому столу, словно, не надеясь на свои силы, инстинктивно искал там поддержку. — Вот вы очень умный, товарищ Печкин, а я круглый дурак!
Печкин смутился.
— Это ты, парень, брось! — растерянно сказал он. — Дураков сейчас нет. Не то время.
— Есть! Как есть болезни и смерть, так есть и дураки. И если вам нужен пример дурака, то вот он, — и я простодушно указал на Ваню Печкина, — ваш сын!
Случилась немая гоголевская сцена, лишь покороче — народ мигом ожил и заходил ходуном от возмущения. Я видел только одни блестящие гневом глаза. Забор схватил меня за руку, за другую поймала Нина Юрьевна, и оба что-то начали выговаривать мне и куда-то тянуть.
Печкин-старший взвился, чуть не столкнув свою жену, и проверещал:
— Нахал!.. Вон его!
Но я, никому и ничему не внемля, ослепленный свои обличителным порывом, со стиснутыми руками, продолжал речь:
— Вы гордитесь им, а знаете ли, что он самый затурканный и одинокий в классе? И то, что он плюнул на ваш наказ и не поставил подписи под анкетой, это первая его жертва классу. И молодец! Значит, еще не пропащий! А вы его за это будете сегодня ремнем пороть! Вот и все ваше понимание!
Печкин кричал:
— Хулиган! Шпана! Кто его отец?
И тут запоздало вошли мать с отцом. Меня сразу отпустили, и я обрадованно бросил:
— Вот мой отец и моя мать! Кто там спрашивал? Говорите с ними, а я кончил!
И без памяти вылетел из гудящего кабинета.
«Сплотились, называется!.. Узнали друг друга!» — мелькнуло у меня в голове, когда я сбегал по лестнице.
Тетя Поля была на месте. Она, что-то посасывая, пила чай из большой зеленой кружки. Я досадливо поморщился, что и тут сейчас придется говорить, объяснять, втолковывать, и уже собрался было в одном пиджаке выскочить наружу, но она узнала меня и молча распахнула раздевалку. И чуть погодя, когда я растворился среди стоек, донесся ее голос:
— Опять что-нибудь?
— Да-а! — скривился я.
— Вот неймется людям!.. Сделай меня бог снова девчонкой да посади за парту, я бы не знаю какой была! Шелковой! По струнке бы ходила, получала одни пятерки и молилась бы на всех!.. И что ж ты натворил?
— Обозвал.
— Опять? Да ты что, сбесился, что ли? — поразилась тетя Поля. — И опять учителя?
— Нет, пацана.
— Ну, это не страшно! Мало ли вы друг дружку на бегу обзываете! Это учителя нельзя! А друг дружку можете крестить как душеньке угодно!
Я вдруг поймал себя на том, что медлю и не свою куртку ищу, а чужие перебираю, да и с тетей Полей разговорился, чтобы помедлить. Может быть, вдогонку мне пошлют кого-нибудь, чтобы вернуть меня? Ведь я действительно ничего страшного не сделал! Я лишь хотел проучить Печкина-старшего. По-моему, Анна Михайловна с Ниной Юрьевной и сами бы не прочь хватить Печкина-старшего по мозгам такой же дубинкой, но им дубиной нельзя — они педагоги, им веером можно, от которого Печкин только зевнет, а вот пусть-ка он теперь почухается!.. И Забор одобрит меня — он жаждал встряски, наверное, не такой, но уж какая получилась.
Послов не было. Я бы все равно, конечно, не вернулся, хотя мне и хотелось, но послы бы как-то взбодрили меня. Что ж!.. Я запахнулся плотнее — и на улицу. Почему-то решив, что за порогом так же метельно и холодно, как и в тот мой уход, я даже растерялся, когда окунулся в свежесть, теплынь и солнце.
У подъезда стоял отцовский «уазик». Дядя Гриша, увидев меня, крикнул:
— Здорово, Аскольд! Как оно?
— Вы куда сейчас?
— В гараж. А ты?
— Домой, если попутно.
— Ну, садись! — Кивнув направо, дядя Гриша спросил:
— Крюк давать будем?
— Зачем?
— А за той Красной Шапочкой!
— Нет, Красную Шапочку волк съел.
Напомнил услужливый дядя Гриша: и хотя форум заглушил мою сердечную боль, она все-таки отозвалась. Я вспомнил, как мы похитили Валю, как она сидела вот тут, на моем месте, опытно наклоняясь при поворотах — поднаторела с Толик-Явой, и стал хмуро следить за мотоциклами — сейчас у этих голубков самое прогулочно-розовое время…
У железнодорожных касс я выскочил и поспешил домой, надеясь, что если гонцов за мной не отправили, то хоть позвонят. В квартире было прибрано и пустынно. Раздевшись, я перещелкнул тумблер на «in», прошел к себе и, повалившись в кресло, нащупал в подлокотнике холодные кнопки, но пускать магнитофон не стал. Мне вдруг захотелось чаю, горячего, крепкого, с сахаром. Я обрадовался, что еще могу чего-то остро желать, сбегал на кухню и включил печку.
И тут на подоконнике я увидел строй сосновых шишек. Вчера в жажде истребления я забыл про них, а то бы уничтожил, и сейчас вздрогнул от радости, осторожно, словно едва оперившегося птенчика, взял одну и посадил в проволочно-кудрявую шевелюру Меба, а потом огляделся — не остались ли шпаргалки. Но шпаргалок не было.
Брякнул телефон. Ага, вот оно, начинается! Нажав роботу нос, я ответил:
— Да.
— Эп? — Как молния сверкнул этот голос, и я онемел. — Эп!.. Алло! Ты слышишь меня?
Я медленно опустил трубку, но быстро сорвал ее, когда телефон зазвонил опять.
— Алло! Эп!.. Ты почему молчишь?
Как мне хотелось слушать и слушать ее…
— Эп! Ты же там! Я слышу твое дыхание!.. Что случилось? — все с большим волнением спрашивала Валя. — Почему ты молчишь?
Я наконец выдавил:
— Мне нечего сказать.
Валя звонила еще дважды, Меб достоверно отвечал, что это квартира Эповых, а я стоял рядом, снова подавленный, парализованный и убитый. Не помню, как я оказался в кресле и сколько времени так просидел, но двери вдруг распахнулись, и появилась Валя. Стрельнув взглядом в кухню и гостиную, она вошла ко мне, прикрыла за собой дверь, прижалась к ней спиной, как тогда у нее дома, при первой встрече, и прошептала, широко открыв полные тревоги глаза:
— Эп, что случилось?
— Ничего, — ответил я, охваченный какой-то мертвящей радостью. — Я вчера был у вашего дома.
— Когда?
— Вечером.
— И что? — насторожилась Валя.
— И все видел.
— Что все?
— И мотоцикл, и Толик-Яву, и тебя.
— Так, — сказала она, потупившись.
— И еще я видел, как ты целовала его, — с трудом проговорил я и отвернулся.
— Врешь! — крикнула она и испуганно закусила пальцы, косясь по сторонам.
— Дома никого, — успокоил я.
— Врешь, Эп! — тише повторила она. — Ты не мог видеть, как я его поцеловала, потому что я не целовала его. — Валя шагнула к дивану и уперлась коленками в его валик.
— Или он тебя.
— И он меня не целовал! Он хотел только!.. Эп, — она чуть присела и издали заглянула в мои глаза, — признайся честно, что ты ведь не видел поцелуя.
В запальчивости я внушил себе, что видел все подробности, но тут вспомнил, что действительно, самого-то поцелуя и не видел, и, почувствовав, что начинаю краснеть, опустил голову.
— Вот то-то! — Валя выпрямилась и даже чуть притопнула ногой. — А если ты был до конца…
— Не хватало мне быть до конца!
— И жаль! Ты бы видел, как я его треснула! С него даже шлем слетел и скатился в лужу!
Какое-то щемящее облегчение стало заполнять меня, но я, нарочно не поддаваясь ему, сказал:
— Это уже детали. Главное, существует сам Толик-Ява… Надеюсь, он-то не мираж?
— Вот с этого и надо было начинать, — проговорила Валя и, отвернувшись от меня, присела на диванный валик. — Толик-Ява не мираж. Он был и мы дружили. Почти три месяца. До вчерашнего дня. И я бы не скрыла от тебя, если бы ты спросил. Я все думала: вот-вот спросишь, а ты?.. Как будто нашел меня на необитаемом острове, одну-одинешеньку! А я жила среди людей! За мной мальчишки бегают и дерутся из-за меня!.. Толик-Яве и песку в бак насыпали, и колеса протыкали, и лупили… Я за тебя опасалась. Пронюхают, узнают — и все! Ты же драться не умеешь?
— Кто тебе сказал? — нахмурился я.
— Чувствую! — Я хотел возразить, что, мол, за тебя бы сумел, но промолчал. — Вот видишь, не умеешь!.. Да ты и сам вчера доказал. Я бы на твоем месте ему глаза выцарапала. А ты сбежал!
Да, это был колючий упрек. Правда, я сбежал не потому, что испугался драки, нет, мне просто эта мысль не пришла в голову, а если бы пришла, то не знаю, кинулся бы я или нет. Зеф, мерзавец, сорвал мне ту стычку — я бы сейчас был уже опытным! Хотя дерутся, по-моему, не ради победы, а ради драки, чтобы поддержать собственное я. Сколько я видел потасовок — все они кончались ничьей, начистят противники друг другу физиономии и разойдутся, довольные, как два победителя.
Видя мои раздумья, Валя сказала:
— Ничего, Эп, все еще впереди. — Она пересела на диван, рядом с валиком, одернула свою черную мини-юбочку и сцепила руки под коленями. — Нет у меня больше Толик-Явы, нет никого. Один ты… Вот это я и хотела тебе вчера сказать, что я теперь только твоя. Да, видишь, не успела. Говорю сейчас. Решай теперь сам.
И оба мы грустно уставились в пол, в одну, кажется, точку, так что мой взгляд, как бы отражаясь, переходил в Валин. Я понял, что случилось чудо, что меня, как замороженную лягушку, погрузили в теплую воду, и вот я оттаиваю, медленно и верно, уже чувствуя, что буду жить, но еще не пытаясь шевелиться, чтобы случайно не хрупнули переохлажденные клетки. Валя, точно уловив мое состояние, не спешила тормошить меня, а продолжала отогревать тихим голосом:
— Я специально купила Свете и Николаю билеты в кино на восемь часов, чтобы остаться одной. И они ушли. А я села у приемника и стала ждать. И услышала. Правда, шум был и треск какой-то, но услышала. И сразу хотела позвонить, но тут он забибикал под окном. Мы договаривались встретиться вечером. Ну, я ему и выложила, что, мол, все! Он, конечно, понял, что у меня кто-то появился, выпытывал, обещал выследить. Боюсь я. У него дружков полно.
Словно очнувшись, я сказал:
— У меня тоже. Авга Шулин вон свистнет — и весь Гусиный Лог будет тут как тут! — плел я святую ложь, чтобы только успокоить Валю, но, кажется, еще больше растревожил, а сам уже прикидывал возможные варианты действительной драки. Мы сейчас были с Валей как бабушка с дедушкой, обсуждающие какие-то хозяйственные вопросы. Валя вдруг насторожилась, принюхиваясь:
— Эп, утюгом пахнет!
— А-а! — воскликнул я, бросаясь в кухню.
На левой, самой маленькой конфорке, куда я недавно ставил блестящий никелированный чайник, угрожающе-молча восседало мрачное фиолетово-пятнистое пугало. Я схватил его тряпкой и сунул под холодную струю. Чайник затрещал и с шипением пустил к потолку клубы пара и чада. Валя открыла форточку и полотенцем давай выгонять чад, как мух. Я выключил печку и замахал маминым передником, но сообразил, что проще открыть дверь на лестницу и все мигом вытянет. Распахнув дверь, я обомлел: по лестнице во главе с Шулиным, Забровским и Зефом поднималась целая ватага наших ребят, человек десять. Я выскочил на площадку.
— Ура-а, послы!
— Вот он! — обернувшись, сказал Авга. — Я говорил, что дома! Раз Меб отвечает, что «квартира Эповых, минуточку», значит, кто-то дома! А кому быть, если мать с отцом в школе!
— А вы звонили? — удивился я.
— Дважды, — сказал Васька.
— А-а! — протянул я, поняв, что их звонки были сразу после Валиных. — Не слышал!..
— Ну вот, он не слышал, а нам пришлось тащиться! Скорей пить — умираем! — простонал Забор, но приободрился, увидев выходящую с полотенцем из кухни Валю. — О, да ты не один!.. Салют! А где хлеб-соль? Полотенце есть, а где хлеб-соль?
— Хлеб у вас, — ответила Валя.
Действительно, у всех в кулаках было по равному куску хлеба, все жевали и дружно икали. Я представил им Валю, невольно оказавшуюся как в фокусе вогнутого зеркала. Она несколько раз смущенно кивнула, а Шулина радостно ухватила за рукав. Авга ухмыльнулся, видно, поняв: раз она здесь, то что-то изменилось. Зеф, приблизившись к Вале почти вплотную и заглянув ей в самые зрачки, внушительно проговорил:
— Миша! Цыган!.. Хочешь — докажу? Пожалуйста! Ты не сестра Аскольда Эпова и не соседка. Твоя фамилия Снегирева! И ты учишься в седьмой школе! Все правильно?
— Все!
— Я тебе понравился?
— Да.
Мишка закрыл глаза и повалился. Его поймали, поставили и смеясь, хлынули за Валей в кухню пить, отфыркиваясь от космического запаха перекаленно-горелого железа. Я задержал Ваську в коридоре и удивленно спросил:
— Почему вы такие веселые?
— Это на нервной почве!
— А почему вы здесь?.. Как форум?.. Где остальные ребята?.. Ничего не понимаю…
— Остальные внизу. Весь класс.
— Как? И вы?..
— И мы!.. Предки такой хай подняли, на Печкина-старшего и папу Зефа так навалились, что Анна Михайловна с Ниной Юрьевной нас попросили немножко погулять. — Васька икнул, махнул рукой и опять куснул хлеб. — Представляешь мое положение?.. Я же комсорг, надо вести политику! Вот мы и решили согласиться с учителями и дать им поговорить между собой, без нас. Ну, и наших уломал, это… как ты там, Авга, говоришь-то? — спросил он Шулина, подошедшего с кружкой воды.
— Не бзыкать!
— Во-во, не бзыкать… Слушай, Эп, ты серьезно школу бросать надумал?
— Думаешь, не останусь ли со свечным огарком? Нет, Васька, просто меня Печкин разозлил. А школу мы окончим вместе… Значит, вы возвращаетесь? — спросил я.
— Не вы, а мы! — поправил Васька, отрываясь от кружки и держа меня в пеленге своего безжалостного взгляда. — А-а, спасибо!.. И ты идешь! Заварил кашу — расхлебывай! Каждому комсомольцу — по шишке!
В дверь сунулась голова Вани Печкина.
— А дуракам дают пить? — спросил он.
— Заходи, заходи, — сказал я.
— Все мы тут дураки, — заметил Шулин.
— Верно, все мы дураки, — согласился Забор и хлопнул меня по плечу. — Давай собирайся!
— Я готов.
— Ну, пошли. Эй, орлы, айда!
— Я сейчас догоню вас, — сказал я.
Васька описал взглядом полукруг, на миг задержавшись на Вале и стремительно вышел. За ним остальные.
— Эп, а заниматься? — тревожно спросила Валя.
— Будем. Только… Ты можешь не уходить? Можешь подождать меня здесь?.. Мы быстро. Делай пока уроки. Вон учебники и в папке вот, Авга принес. Мне надо, чтобы это время ты была у нас. И у меня новость есть, приятная, — загадочно добавил я, имея в виду встречу с Амалией Викторовной, о которой мне хотелось рассказать Вале не на ходу и не просто так, а толком и, может быть, по-английски, словно сдавая ей экзамен; Валя молча закивала. — Ну, и хорошо… Буллфинч. Гуд-бай! — прошептал я, пятясь и перешагивая порог.
— Бай-бай! — тихо ответила она.
Весь марш я оглядывался на полуоткрытую дверь, в которой замерла Валя, обметая кончиком косы свои губы, потом повернулся и ринулся вниз.
г. Братск