Выйдя из тюрьмы, я поселилась на постоялом дворе напротив моста через Изер. Господин С. посоветовал мне остаться там на некоторое время, пока я буду подыскивать себе какую-нибудь службу в Гренобле. Если же у меня ничего не получится, я могу вернуться в Лион с рекомендательными письмами, которые он мне любезно предоставил. На второй день проживания в этой гостинице, сидя за табльдотом, я обнаружила, что стала объектом пристального внимания некой полной, богато одетой дамы, которую все называли баронессой. Я в свою очередь присмотрелась, и мне показалось, что я ее знаю. Мы подошли друг к другу и обнялись, как старые знакомые, хотя и не могли вспомнить, где мы встречались. Наконец тучная баронесса отвела меня в сторону.
«Софи, – обратилась она ко мне, – если не ошибаюсь, именно вас я десять лет назад спасла из Консьержери. Неужели вы не помните Дюбуа?»
Мало обрадованная подобным открытием, я все же старалась держаться вежливо, помня, что имею дело с самой ловкой и проницательной женщиной во Франции, от которой не ускользнешь. Дюбуа была сама учтивость, она сказала, что вместе со всем городом интересовалась ходом судебного процесса, но не знала, что дело касается именно меня. Проявив обычную слабость, я позволила отвести себя в комнату Дюбуа и рассказала этой женщине историю своей жизни.
«Бедная моя подружка, – обняла она меня снова, – хочу поговорить с тобой откровенно. Спешу сообщить тебе, что я разбогатела, и все, чем владею, – к твоим услугам. Взгляни, – Дюбуа стала раскрывать передо мной шкатулки, полные золота и бриллиантов, – вот плоды моей изворотливости. Если же я, подобно тебе, поклонялась бы идолу добродетели, то уже давно была бы повешена или томилась бы в тюрьме».
«О сударыня, – ответила я, – если своим благополучием вы обязаны лишь преступлениям, то всевидящее око Провидения, которое в конце концов каждому воздаст по справедливости, не позволит вам долго пользоваться нечестно нажитым».
«Ошибаешься, – возразила Дюбуа, – краткий миг передышки вскружил тебе голову, и ты вновь впадаешь в заблуждение, считая, что Провидение всегда на стороне добродетели. Для поддержания всеобщего равновесия Провидению безразлично, что один предается пороку, а другой – добродетели, его заботит лишь то, чтобы соотношение порока и добродетели оставалось неизменным, а такая мелочь, как то, какую стезю выбирает конкретный человек, нисколько его не волнует. Послушай меня, Софи, слушай внимательно, у тебя светлая головка, и мне хочется наконец-то убедить тебя.
Речь идет не о том, что, выбирая между добром и злом, человек может прийти к счастью, ибо и добродетель и порок не более чем различные способы поведения в обществе. Таким образом, вопрос не в том, какому из путей следовать, а в том, чтобы выйти на столбовую дорогу, ибо тот, кто удаляется от главной дороги, всегда не прав. В мире, где торжествует добро, я посоветовала бы тебе держаться добродетели, поскольку за нравственное поведение ты была бы вознаграждена по заслугам. Однако в нашем испорченном мире я всегда буду рекомендовать тебе порок. Кто не желает следовать проторенной дорожкой, обречен на гибель: всякий встречный его толкает и оттесняет как самого слабого и беззащитного и у него нет никаких шансов выжить. Напрасно законы пытаются установить некий порядок и призывают нас к добродетели. Слишком несовершенные, чтобы в этом преуспеть, законы способны лишь на мгновение увести от торной дороги, протоптанной миллионами, но никогда не заставят окончательно с нее сойти. Когда общие интересы людей направлены в сторону порока, тот, кто не желает развращаться вместе со всеми, будет плыть против течения. А разве может быть счастлив тот, кто вечно противостоит большинству? Ты можешь мне возразить, что порок в равной мере вреден всем. Я могла бы с тобой согласиться, если бы порочных и добродетельных людей было хотя бы поровну: в таком случае выходки одних, очевидно, задевали бы интересы других. Но наше общество прогнило до такой степени, что мои недостойные поступки подталкивают другого человека, не менее бесчестного, к очередному обращению к пороку; таким образом, его злые дела компенсируют нанесенный мной ущерб и мы оба оказываемся счастливыми. Вибрация становится всеобщей, начинается цепная реакция взаимных толчков и ответных ударов, когда каждый мгновенно наверстывает упущенное, вновь и вновь завоевывая утраченное счастье. Порок опасен лишь для добродетели, которая настолько застенчива и щепетильна, что не решается ни на какое сопротивление. Когда же она будет окончательно изгнана с нашей земли, у порока не останется конкурентов и он станет порождать новые и новые детища, жажда добродетели же не возродится никогда. Могут ли мне привести примеры благотворного влияния добродетели? Пустое словоблудие, годное лишь слабым и никчемным и бесполезное для тех, кто благодаря своей энергии и предприимчивости обходится собственными силами в борьбе с превратностями капризной судьбы. Да разве ты можешь не проигрывать, милая девочка, если упрямо движешься в обратном направлении, наперекор всеобщему пороку? Отдайся воле волн, и, по моему примеру, достигнешь желанной гавани. Ведь плывущий вверх по реке, против течения, никогда не движется быстрее плывущего вниз, ибо один противится потоку, а другой покоряется ему.
Ты всегда ссылаешься на Провидение, которое устанавливает высшую справедливость, а значит, благоприятствует добродетели. Но не дает ли оно тебе бесчисленные примеры несправедливости и беспорядка? Неужели, по-твоему, оно проявляет особое пристрастие к добру, когда насылает на людей войну, голод и чуму, наполняя вселенную злобой и пороком? Отчего ты ожидаешь, что оно непременно осудит злых людей, если оно само действует исключительно их методами? Впрочем, разве не по его воле весь мир держится на хаосе и преступлениях? Не на его ли примере мы убеждаемся в предпочтительности зла? Не от него ли исходят тончайшие движения наших чувств, не в его ли ведении все наши мысли? В таком случае можно ли утверждать, что оно пожелало бы наделить человека склонностями, которые само же сочло предосудительными? Итак, если пороки верно служат всевидящему Провидению, зачем нам желать что-то им противопоставить, по какому праву можем мы ратовать за их искоренение и что может помочь нам устоять перед их натиском? Будь в мире чуть побольше философии, в нем вскоре все встало бы на свои места, и тогда законодатели и магистраты уразумели бы, что пороки, которые они столь сурово наказывают, куда полезнее и выгоднее для общества, чем жалкие добродетели, к которым они тщетно призывают, ничем их не вознаграждая».
«Допустим, я оказалась бы слишком слабой и поддалась вашим уговорам, сударыня, – ответила я коварной искусительнице, – но как спастись от угрызений совести, что ежеминутно рождались бы в моем сердце?»
«Угрызения совести – это химеры, Софи, – перебила меня Дюбуа, – не что иное, как жалкий лепет бесхарактерной и немощной души, у которой недостает смелости их подавить».
«Подавить? Но как это возможно?»
«Нет ничего проще, ведь раскаяние вызывают лишь те поступки, которые еще не вошли в привычку. Почаще совершай те из них, что порождают у тебя угрызения совести, – и вскоре тебе без труда удастся их заглушить. Противопоставь им пламя страстей и могущественные законы личного интереса, и они рассеются как дым. Угрызения совести не свидетельствуют о преступлении, они лишь указывают на мягкость и податливость души. Если бы вышел абсурдный указ, запрещающий покидать пределы этой комнаты, ты бы тоже не избежала угрызений совести, выходя отсюда, как бы уверена ни была, что не совершила при этом ничего дурного. Таким образом, мы убедились в том, что не только преступление влечет за собой угрызения совести. Если же учесть и то, что преступление не только не противоречит фундаментальным законам природы, но с необходимостью из них вытекает, становится ясно, что подавить в себе угрызения совести ничуть не труднее, чем нарушить нелепый приказ не выходить из этой комнаты. Для начала стоит проанализировать то, что люди понимают под преступлением. На поверку это оказывается не чем иным, как нарушением их местных обычаев и национальных нравов. А значит, то, что считается сегодня преступлением во Франции, перестает являться таковым на расстоянии каких-нибудь ста лье от ее границ. Воистину, не существует такого поведения, которое по всей территории земного шара равно расценивалось бы как злодеяние, а значит, нет никаких объективных признаков, указывающих на совершение преступления, ибо все зависит от субъективных мнений и географических условий. Установив эту простую истину, нелепо стремиться к служению добродетели, которая где-то является пороком, и избегать преступлений, которые при другом климате почитаются как благие дела. Теперь я тебя спрашиваю, может ли человек при зрелом размышлении испытывать угрызения совести, когда ради собственного удовольствия или выгоды совершит у себя на родине противозаконный поступок, который однако в Китае или Японии считается весьма достойным? И, если у него хоть немного философский склад ума, разве будет он страдать от такого надуманного отличия? Итак, угрызения совести – это не более чем защитная реакция против запретов, а вовсе не против того или иного действия, и любой здравомыслящий человек рассудит, что куда мудрее покончить с ними, нежели продолжать вскармливать их в своем сердце. Нужно выработать в себе привычку совершать предосудительные поступки, вызывающие в нас угрызения совести, предварительно изучив нравы и обычаи народов, населяющих землю; затем надо стараться совершать эти поступки снова и снова, какими бы преступными они ни казались, пока светоч разума не истребит угрызения совести – это злополучное порождение невежества, трусости и неправильного воспитания. Вот уже тридцать лет, Софи, как бесконечная цепь преступлений и пороков ведет меня к богатству и успеху. Я уже близка к достижению заветной цели, еще два или три точных удара – и вместо прозябания в нищете, в которой я была рождена, я смогу получать пятьдесят тысяч ежегодной ренты. Может, ты думаешь, что, делая свою блестящую карьеру, я хоть раз укололась о шипы угрызений совести? Напрасно ты надеешься на это: мне эти муки незнакомы. Если бы даже какая-нибудь страшная катастрофа низвергла меня с вершины в бездну, я бы и тогда не опустилась до подобной слабости. Я бы сетовала на людскую злобу или на собственную нерасторопность, но всегда оставалась бы в ладах со своей совестью».
«Пусть будет так, – отвечала я, – попробуем рассуждать, следуя вашим же принципам. На каком основании вы полагаете, что моя совесть должна быть столь же закаленной, как ваша, если она не была приучена с детских лет преодолевать так называемые нравственные предрассудки? Отчего вы добиваетесь, чтобы я, наделенная отличной от вас душевной организацией, безоговорочно приняла вашу систему жизненных ценностей? Вы допускаете, что в природе существует некое разумное соотношение добра и зла, а значит, для поддержания баланса необходимо, чтобы определенное число людей служило идеалам добра, в то время как другой разряд людей предавался бы пороку. Таким образом, даже следуя вашим же нравственным правилам, мой выбор не противоречит интересам природы. Так не требуйте же, чтобы я свернула с пути, к которому призывает мой внутренний голос, и не навязывайте ваш образец счастья: он не годится для меня. Впрочем, не стоит обольщаться: бдительные законы не позволят преступникам долго наслаждаться покоем. Пример тому вы видели собственными глазами. Из пятнадцати фальшивомонетчиков спаслась только я одна, остальные же мошенники, среди которых я имела несчастье оказаться, позорно и бесславно погибли».
«И это ты называешь позором? Что значит бесчестье для человека, отвергающего всяческие принципы? Когда все мосты сожжены, честь – не более чем предрассудок, репутация – нечто зыбкое и туманное, а будущее – иллюзия, не все ли равно, где погибнуть: на эшафоте или в собственной постели? В мире существуют две разновидности злодеев. Первые, наделенные огромным состоянием и неограниченной властью, надежно защищены от трагической развязки, тогда как другие, попав в руки правосудия, никак не могут ее избежать. У этих последних, рожденных в нищете, голова соображает, и они хорошо понимают, что перед ними лишь два пути: богатство или эшафот. Если им удастся добиться удачи – они получат все, о чем мечтали, если же на их долю выпадет лишь позорная смерть, то сожаления неуместны, так как им все равно нечего было терять. А поэтому закон бессилен в борьбе со злом, ибо мерзавцы, достигшие власти и могущества, благополучно уклоняются от его карающего меча; те же несчастные злодеи, которые не имеют ничего, кроме своих страданий, не должны опасаться суровости правосудия, поскольку казнь для них явится лишь избавлением от мук нищеты и бесправия».
«И вы полагаете, что небесное правосудие оставит в лучшем мире безнаказанным того, кто не гнушался преступлениями здесь, на земле?»
«Я полагаю, что если бы на небесах действительно существовал Бог, то на земле было бы меньше зла. Но все мы свидетели тому, что в мире господствует хаос и злоба, а это значит, что-либо подобное вершится по воле Бога, либо он не в силах этому воспрепятствовать. В любом случае я отказываюсь от благоговейного трепета перед Богом, который просто-напросто слаб или зол, я без страха презираю его и смеюсь над его громами и молниями».
«От ваших слов, сударыня, меня бросает в дрожь, – поднялась я, чтобы уйти, – простите, но я не в силах далее выслушивать ваши бездоказательные суждения и богохульства».
«Не торопись, Софи, раз мне не удается одержать победу над твоим рассудком, я, по крайней мере, попробую обольстить твое сердце. Я нуждаюсь в твоей помощи, не отказывай мне в небольшой услуге. Вот сто луидоров, я на твоих глазах откладываю их в сторону. Они будут принадлежать тебе, как только моя затея благополучно реализуется».
Инстинктивно повинуясь врожденной склонности к добродетели, я, не раздумывая, попросила Дюбуа пояснить, о чем идет речь, надеясь сделать все, что в моих силах, для предотвращения готовящегося преступления.
«Итак, слушай внимательно, – начала Дюбуа. – Заметила ли ты молодого купца, приехавшего сюда из Лиона? Он уже третий день обедает за нашим столом».
«Господина Дюбреля?»
«Совершенно точно».
«И что же?»
«Он влюбился в тебя, и сам мне признался в этом. К тому же мне известно, что рядом с его кроватью стоит сундучок, где он держит шестьсот тысяч франков в золоте и ценных бумагах. Я позабочусь о том, чтобы он поверил: ты согласна его выслушать. Сделаешь вид, что увлечена; какая тебе разница? Я склоню его к мысли предложить тебе загородную прогулку и внушу, что там, на лоне природы, ваши дела продвинутся. Ты его развлечешь и будешь удерживать по возможности дольше, а я тем временем его обворую. В мои планы не входит немедленное бегство. Пока все, что я заполучу, не переправят в Турин, я останусь в Гренобле. Более того, мы употребим все возможные приемы, чтобы отвлечь от нас подозрения, и сделаем вид, что помогаем вести расследование, поэтому он нисколько не удивится, когда я объявлю о своем отъезде. Ты последуешь за мной, и, как только мы очутимся в Пьемонте, я тут же отсчитаю тебе обещанные сто луидоров».
«Я согласна, – ответила я Дюбуа, твердо решив предупредить несчастного Дюбреля о мошеннической проделке, замышлявшейся против него, и, чтобы получше обмануть злодейку, добавила: – Однако вы не учли, сударыня, что Дюбрель влюблен в меня, значит, предупредив его, а тем более уступив ему, я сумею сорвать куда более солидный куш, чем тот, что вы мне предлагаете за предательство».
«Вот это ответ! – воскликнула Дюбуа. – Кажется, я начинаю верить, что ты одарена еще большим талантом к преступлению, чем я сама. Ну, что же, – продолжила она, что-то подписывая, – вот тебе вексель на тысячу луидоров, попробуй-ка теперь отказаться».
«Все же я еще побаиваюсь, – сказала я, принимая от Дюбуа чек, – но помните, сударыня, что моя покладистость объясняется лишь моим бедственным положением, а также желанием угодить вам».
«Я предпочла бы приписать подобную заслугу твоему благоразумию, – заметила Дюбуа. – Тебе нравится ссылаться на нищету, что ж, дело твое, скажу тебе одно: слушайся меня – и в накладе не останешься».
Итак, как было условлено, я в тот же вечер начала кокетничать с Дюбрелем и вскоре убедилась в его расположении.
Надо заметить, что я оказалась в весьма затруднительном положении. С одной стороны, я бы ни за что на свете не пошла на преступление, даже если бы могла на нем заработать в три раза больше. С другой стороны, мне была глубоко противна мысль о том, что, выдавая Дюбуа, я могу послать на эшафот женщину, которой десять лет назад была обязана свободой. Мне хотелось воспрепятствовать преступлению, при этом не изобличая его, и, имей я дело с менее законченной негодяйкой, чем Дюбуа, я бы наверняка в этом преуспела. Итак, я приняла свое решение, не ведая того, что тайные козни этой страшной женщины не только расстроят все мои добропорядочные замыслы, но и заставят пожалеть о том, что я дерзнула их вынашивать.
В назначенный для прогулки день Дюбуа пригласила нас обоих отобедать у нее в комнате. Мы приняли приглашение, и обед состоялся. Затем мы с Дюбрелем спустились вниз, чтобы сесть в экипаж. Дюбуа не пошла нас провожать, и таким образом я получила возможность переговорить с Дюбрелем несколько минут с глазу на глаз.
«Сударь, у нас мало времени, слушайте меня внимательно. Вам надлежит тихо, без всякой огласки, точно исполнить все мои предписания. Есть ли у вас в этой гостинице человек, которому вы полностью доверяете?»
«Да, это мой молодой компаньон. Я могу на него положиться как на самого себя».
«Отлично, сударь. А теперь извольте немедленно приказать ему не покидать вашу комнату, пока мы будем на прогулке».
«Но ключ от комнаты я держу в кармане, что означает эта излишняя предосторожность?»
«Сударь, дело обстоит куда серьезнее, чем вы думаете. Умоляю вас, прислушайтесь к моему совету, иначе я никуда с вами не поеду. Женщина, от которой мы только что вышли, – отъявленная злодейка, она устроила нашу прогулку с единственной целью: чтобы ей удобнее было вас обокрасть. Поторопитесь, сударь, она за нами наблюдает. Эта опасная преступница не остановится ни перед чем. Передавайте побыстрее ключ вашему другу, и пусть он, желательно в сопровождении еще нескольких человек, дежурит в вашей комнате до тех пор, пока мы не вернемся. Все остальное я вам объясню, как только мы сядем в экипаж».
Дюбрель выслушивает меня, пожимает мне руку в знак благодарности и, следуя моим наставлениям, мчится отдавать распоряжения. Он возвращается, мы отъезжаем, по пути я разворачиваю перед ним всю картину задуманного преступления. Молодой человек выразил мне глубочайшую признательность за оказанную услугу. Он умолял рассказать правду о моей жизни, уверяя, что ничто из пережитого мною не способно его оттолкнуть и ничто не поколеблет его решения предложить мне свою руку и состояние.
«Мы люди одного круга, – говорил Дюбрель. – Я, как и вы, происхожу из купеческой семьи. Мои дела пошли в гору, ваши – окончились неудачей, и я был бы счастлив хотя бы отчасти облегчить те суровые испытания, которые несправедливо обрушила на вас злая судьба. Подумайте над моим предложением, Софи; я человек свободный и независимый, вскоре я перееду в Женеву, чтобы разместить там большую часть своего капитала, сохранившегося благодаря вашим стараниям. Вы последуете за мной. По прибытии в Женеву станете моей супругой и возвратитесь в Лион уже в этом качестве».
Предложение этого благородного человека было для меня столь лестным, что я не могла его отвергнуть. Однако прежде чем согласиться, я сочла своим долгом напомнить Дюбрелю обо всем, в чем в дальнейшем он мог бы раскаиваться. Оценив мою деликатность, он не стал торопить меня с ответом. За что же такое наказание, отчего всякий раз удача улыбается мне лишь для того, чтобы заставить еще живее ощутить боль от невозможности ее удержать, и отчего Провидению всегда угодно, чтобы любое доброе побуждение сердца неминуемо ввергало меня в пропасть?!
Наша беседа продолжалась; мы отъехали на два лье от города и уже собирались выйти из экипажа и насладиться прогулкой на свежем воздухе вдоль берега Изера, когда неожиданно Дюбрель сообщил мне, что очень плохо себя чувствует. Он вышел из экипажа и тут у него начались страшные приступы рвоты. Я быстро усадила его обратно, и мы помчались в Гренобль. Состояние Дюбреля было настолько тяжелым, что пришлось отнести его в комнату. Товарищи, которые оставались там по его приказу, пришли в ужас, видя мучения своего друга. Я ни на минуту не отхожу от больного. Приезжает доктор, и тут выясняется, что несчастный юноша отравлен. Едва я узнала эту страшную новость, как тут же бросилась в комнату Дюбуа. Негодяйка, она уже уехала! Я бегу к себе, мой шкаф взломан, немногочисленные деньги и вещи похищены. Узнаю, что Дюбуа три часа назад выехала в Турин. Не вызывало никаких сомнений, что именно она явилась виновницей всех этих преступлений. Видимо, она пришла в комнату Дюбреля и, обнаружив там людей, решила отомстить мне. Дюбреля она отравила еще раньше, за обедом, чтобы по возвращении несчастный юноша был занят спасением собственной жизни, а не преследованием воровки. К тому же злодейка рассчитала, что ее безопасность укрепится еще и тем, что смерть несчастного должна произойти, если можно так выразиться, на моих руках, а следовательно, я оказывалась под гораздо большим подозрением, чем она.
Я снова мчусь к Дюбрелю, мне не разрешают подходить к нему. Молодой человек испускает дух на руках своих друзей. Перед смертью он успел снять с меня все обвинения и приказал друзьям освободить меня от преследований. Едва Дюбрель закрыл глаза, компаньон передал мне его последние слова и уверил, что беспокоиться не о чем. Увы, могла ли я сохранять хладнокровие? Могла ли не оплакивать горькими слезами утрату единственного человека, который столь великодушно вызвался помочь мне вырваться из беспросветных лишений? Могла ли не сожалеть о подлой краже, которая вновь сталкивала меня в пропасть нищеты, откуда я едва-едва начинала выбираться?
Я рассказала компаньону Дюбреля историю моих злоключений и посвятила его в тайную интригу, погубившую его друга. Он сочувствовал моим мукам, скорбел о кончине товарища и корил меня за излишнюю щепетильность, помешавшую тотчас же разоблачить злодейские планы Дюбуа. Мы прикинули, что этой чудовищной женщине потребуется не более четырех часов, чтобы добраться до безопасного места. Пока мы поставим власти в известность и начнем преследование преступницы, она уже окажется вне пределов досягаемости. Нам же эта погоня может обойтись слишком дорого. Хозяин гостиницы окажется слишком скомпрометированным этой грязной историей и, сделай я донесение властям, будет шумно оправдываться, а скорее всего, выдвинет обвинения против той, что недавно избежала виселицы и жила на публичные пожертвования... Подобные доводы показались мне настолько страшными и убедительными, что я, не медля ни минуты, решила покинуть город, даже не посоветовавшись с моим покровителем господином С. Друг Дюбреля одобрил мое решение. Он не скрывал, что в случае огласки его свидетельские показания могут усложнить мое положение, поскольку он вынужден будет упомянуть и о моей связи с Дюбуа, и о прогулке с его другом. А посему он настойчиво советовал мне немедленно уехать из Гренобля, ни с кем не прощаясь. Он же, со своей стороны, обязуется никогда и ни в чем не причинять мне вреда.
Размышляя в одиночестве над этой историей, я видела, что рассуждения молодого человека весьма дальновидны. Несмотря на мою невиновность, факты были против меня. Единственное обстоятельство в мою пользу – предупреждение Дюбреля о готовящемся преступлении, – однако, не спасло его от гибели. Я не могла рассчитывать на столь слабое доказательство и решилась уехать, сообщив об этом компаньону Дюбреля.
«Мне бы очень хотелось, чтобы мой друг оставил хоть какие-нибудь распоряжения в отношении вас, – сказал молодой человек. – Я бы с величайшей радостью их выполнил. Мне бы еще больше хотелось, чтобы он сам объявил, что именно вы посоветовали охранять комнату на время прогулки. Однако ничего этого он не произнес. Он лишь беспрестанно повторял, что вы ни в чем не виноваты и чтобы вас освободили от преследований. Поэтому я вынужден ограничиться строгим исполнением его наказов. Потери, которые вы понесли из-за этого страшного происшествия, вызывают мое искреннее сочувствие. Я готов сделать для вас все, что в моих силах. Но я еще слишком молод и неопытен в коммерческих делах. Я стою в начале пути, и состояние мое пока крайне ограниченно. Я не имею прав ни на одно экю из сундучка Дюбреля, ибо обязан немедленно возвратить деньги его семье. Позвольте же, Софи, довольствоваться оказанием лишь скромной услуги, – пригласил он меня к себе в комнату. – Примите эти пять луидоров и позвольте перепоручить вас заботам одной достойной особы, – он указал на женщину, которую я мельком видела в гостинице. – Это почтенная торговка из Шалона-сюр-Сон, откуда я родом; она возвращается туда после остановки в Лионе, где устраивает свои дела. Госпожа Бертран, – обратился он к женщине, представляя меня, – рекомендую вам эту молодую особу. Она охотно будет жить и работать в провинции. Постарайтесь помочь ей так, как если бы речь шла обо мне самом, потрудитесь предпринять все возможное, чтобы устроить ее в нашем городе сообразно ее происхождению и воспитанию. Примите на себя все необходимые расходы, я возмещу их вам при первой же встрече. Прощайте, Софи. Госпожа Бертран отбывает сегодня вечером. Следуйте за ней, и пусть в моем родном городе вам, наконец, улыбнется счастье. Я же, возможно, в скором времени буду иметь удовольствие встретить вас там и засвидетельствовать свою вечную признательность за то добро, что вы сделали для моего друга Дюбреля».
Меня тронуло до слез благородство этого юноши, который, в сущности, ничем не был мне обязан. Я приняла его помощь, клятвенно заверяя, что пойду на любую работу хотя бы ради того, чтобы со временем расплатиться с ним. Про себя я думала, что, если даже очередное искушение добродетелью и ввергнет меня в новую пучину, теперь, по крайней мере, меня впервые в жизни будут согревать утешение и надежда. Я больше не говорила с моим молодым благодетелем. Вечером того же дня, когда был убит несчастный Дюбрель, я покинула Гренобль в сопровождении этой самой Бертран.
Моя спутница была владелицей небольшой крытой повозки, запряженной одной лошадью. Мы правили по очереди. В повозке были сложены товары и деньги, принадлежавшие госпоже Бертран. Там же находилась маленькая полуторагодовалая девочка, которую торговка все еще продолжала кормить грудью. На свою беду, я привязалась к ребенку как к собственной дочери.
Госпожа Бертран оказалась подозрительной, грубой и сварливой сплетницей, лишенной ума, воспитания и манер. Ограниченная, как почти все женщины из народа, она быстро утомила меня своей пустой болтовней. Каждый вечер мы вносили ее поклажу в гостиницу, а затем устраивались на ночлег в одной комнате. До Лиона мы добрались без всяких приключений. Госпоже Бертран нужно было пробыть в Лионе два дня, чтобы уладить какие-то свои дела. Меня же в этом городе ожидала весьма интересная встреча.
Я прогуливалась по набережной Роны в компании молодой горничной, прислуживающей на постоялом дворе. Вдруг передо мной появляется преподобный отец Антонин собственной персоной. Тот самый осквернитель моего целомудрия, который был мне печально знаком по маленькому монастырю Сент-Мари-де-Буа, куда меня завела несчастливая звезда, и который теперь возвысился до поста настоятеля монастыря реколлектов в Лионе. Антонин бесцеремонно подошел ко мне и, нисколько не стесняясь стоящей рядом незнакомой девушки, спросил, не желаю ли я навестить его в новой обители и возобновить наши былые утехи.
«И эта толстушка в обиде не останется, – добавил он, имея в виду сопровождавшую меня горничную. – У нас в монастыре найдутся крепкие ребята, которые смогут оказать достойный прием двум хорошеньким девочкам».