- Ты його хресты, ты його святы, а воно в болото лизе!
Голова Энн укоризненно заметила:
- Разве можно такую отраву в воду бросать? Рыба вон вся наутек кинулась, в озере чистого глотка воды не осталось! Люди вы, в конце концов, или не люди?!
Жабодыщенко, Перукарников и Сидорчук ответили дружным хором:
- Люди!
Салонюк же знал, что перед такими монстрами нужно расшаркиваться и вести себя совершенно иначе:
- Звыняйте, ваше высокоблагородие, - вкрадчиво сказал он, - бильше такого не повторыться!
Голова Дрих грозно всмотрелась в командира партизанского отряда:
- А, это ты, Салонюк? А тебя, товарищ Салонюк, надо на партийном собрании как следует проработать за головотяпство и недостойное коммуниста халатное отношение к важному делу организации партизанского движения. Распустил отряд хуже борделя, понимаешь!
- В борделе как раз был порядок, - вставила голова Гельс.
- Тем более.
Голова Энн внесла свое предложение:
- Может, его партбилета лишить?
- Штраф взять за хулиганские выходки, - подбросил идею Дрих.
Гельс охотно поддержал коллегу и родственника:
- И в штрафную роту отправить.
Салонюк и глазам, и ушам своим уже не верил. И от изумления просто утратил дар речи. Великий немой - это очень верно подмечено, как раз про товарища Тараса.
Перукарников выступил вперед со своим верным автоматом:
- Не позволю с товарищем Салонюком так обращаться, он не виноват, он спал... то есть отдыхал после тяжелого ратного труда. А в том, что маметовский сапог в озеро попал, виноват я!
Сидорчук перебил друга:
- Ваня, та не ходы вокруг да около, кажи ему, як е. Кажи, що цей чобит я у воду кинув... Та хто вин такий, що тут указуе?!
Голова Дрих недовольно зашипела:
- Чья бы корова мычала, а твоя, Сидорчук, молчала. Кто каждый год с кумом на ставке рыбу динамитом глушил?
Энн недовольно добавил:
- У меня до сих пор правое ухо ничего не слышит!
Гельс кровожадно улыбнулся:
- Я тебя еще два года назад мог сожрать, когда ты через речку по ночам к соседской жене плавал! От удивления ожил Салонюк:
- Жинка Тимофея - твоя полюбовныця?
Сидорчук стал красным, как вареный рак:
- Та ни, бреше усе вин.
Салонюк взялся за голову:
- Який страх, а я завжды думав, що ты до Маруси залыцяешься.
Сидорчук был уже не красным, а багровым:
- Та кому вона нужна, твоя Маруся, вона ничого не умие, даже корову доить. За ней усе маты робыть!
Разбушевался и Салонюк:
- Маруся - гарна дивчина, чого ты так разлютывся?
Сидорчук жестко блюл свои интересы, забыв и о гидре, и о войне, и о немцах. Вопрос был поставлен животрепещущий:
- Гарна-то гарна, та на що вона мени здалась?
Гельс-Дрих-Энн понял, что о женщинах мужчины в лесу могут беседовать практически вечно. Три головы в унисон грянули:
- Эй, там на берегу, оставьте Марусю в покое!
Маметов тем временем храбро ухватил из-под носа у дракона свои сапоги и отбежал в сторону, торопливо натягивая их на бегу.
- Однако моя сапоги одевать. Красивый зверя, командир. Можна его домой, до мама брать?
- О-ее, - только и вымолвил Салонюк.
- Дома тепло, дыня, чай, - принялся перечислять Маметов все соблазны.
Гельс-Дрих-Энн от такой наглости сначала несколько оторопел, а затем грозно зарычал:
- А ты, урюк-башка, еще раз в сапогах в воде окажешься, к маме в Ташкент не попадешь.
Маметов обиделся на неблагодарного зверя, которого уже собирался угощать дынями и чаем, и храбро заявил:
- Моя так не сдаваться, моя биться будет!
- Ой-ой-ой, как страшно! - не выдержав, захохотал дракон. Затем головы Гельс и Дрих, переглянувшись, дружно изрекли: - Сейчас ты умрешь, но до того Маметов та сорок его бегемотив споють свою останню писню!