- То-то и дело, что мало!
- Можешь, к примеру, выкрикнуть: "Мать честная, курица лесная"? Любимая твоя поговорка!
- Могу. Да не стану.
- Отчего?
- Оттого, не к чему это. Да и дурнем себя выставлять не привык.
- Да ты ж любишь это присловье - про курицу. Вот и давеча...
- А поди ты, Иван, к черту! Ноги моей больше у тебя не будет!
Козлов запахнул тулуп, плюнул в сердцах, пошел к выходу.
- Ты ж хотел окончательный разговор со мной весть? - спросил дворник.
- Да разве ж это разговор?
- Самый настоящий, окончательный! Садись, слушай. Когда навесит на цех замок собака-мастер - ты первый это увидишь. Немедля иди к реке на пристань, там артель грузчиков работает. Как раз напротив вашего завода. Подойди к набережной, зевни этак в небо и протяни погромче: "Эх, мать честная, курица лесная!" Понял? Остальное уж дело не твое.
- Во-он что! Это ты, значит, про наш завод...
- Ну? Согласен? Не согласен, тогда помни: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слыхал.
Козлов откинул полу тулупа, сел на лавку плотней, покряхтел:
- Значит, отказался ты от затеи - пуд соли со мной раньше съесть?
- Отказался. Правду ты сказал: не успею. Вот гадай теперь, Иван, отбиваться тебе от народа или нет.
- Против народа мне никак нельзя, - прошептал Козлов.
- Тогда сделаешь то, что я тебе велел.
- "Велел"... Скажи на милость! "Велел"... И до завтрего подумать нельзя?
- Нельзя. Давай ответ сейчас!
Козлов расстегнул тулуп, опять застегнул. Покашлял, помолчал.
- Ну, а потом? - заговорил он наконец. - Ну, закричу я эту... дурость, а потом куда ж мне?
- А потом вернешься в свою будку, вот и все.
- Это я могу. Это дело простое.
- Давай руку. Верить тебе можно?
- А уж это ты не к месту спрашиваешь. Ты меня угадал правильно, Иван.
Уже у самого выхода Козлов прошептал:
- А книжку мне найди для просветления ума. Без этого теперь нашему брату не обойтись - такое, видно, время наступило.
25
Кирилл Комлев в работе был горяч. Чуть потеплело (в Питере в ту зиму погода менялась часто), он скинул верхнюю одежду, стал на погрузку в одной рубахе. Потом присел на бревнышко - покурить. А через день слег в жару, у него начался бред...
- Заболел наш удалец? - спросил Тимофей Леонтьевич, заглянув к Шумову.
Шелягин заходил теперь к Грише хоть и ненадолго, но частенько. И каждый раз, будто мимоходом, ронял несколько слов - и прощался: некогда.
Через неделю он сказал Грише о Комлеве:
- Ин-флу-энция - вот какое ученое название! У Кирилла инфлуэнция. Пролежит еще несколько дней.
Он поманил пальцем Гришу в свою комнату, присел там у самого окна и сказал вполголоса:
- Садись, товарищ, поближе ко мне. Кстати - это будет подальше от двери: Марья Ивановна старушка безобидная, но все же... Ну, а Виктория та все равно не услышит. Из этого окна, - продолжал Шелягин, - хорошо виден завод, который тебе как будто немного знаком: на его воротах в ночь ненастную не так давно была вывешена листовка Петроградского комитета. Ничего, не удивляйся: мне о таких делах знать положено. Я, может, знаю даже, кто листовку налепил... Я как французская фирма синематографическая "Братья Патэ" - она пишет: "Все вижу, что есть, и даже то, чего нет", вот и я так же.
- И то, чего нет, видите?
- Обязательно. Вижу ясно то, чего в тебе еще нет, но будет. Помнишь нашу беседу: "продолжение следует"? Ну, теперь шутки в сторону, слушай внимательно. Дело, о котором я хочу говорить, было поручено Кириллу Комлеву. Но видишь, он лежит больной... А ждать нельзя. И взяться за это дело сейчас некому. Разве тебе только...
- Я согласен! - сказал Гриша несколько громче, чем позволяли размеры комнаты.
- Ну совсем как Кирилл Комлев: еще не знает, о чем речь идет, а уж "ладно, согласен"!
Гриша смутился:
- Конечно, это с моей стороны...
- ...необдуманно. Ты сперва меня выслушай хорошенько, потом обдумай как следует со всех сторон и тогда уж скажи, сможешь ли, не побоишься ли...
- Не побоюсь!
- Опять двадцать пять! - уже с легкой досадой сказал Тимофей Леонтьевич. - А я вот боюсь. Не сорвешь ли ты всего своей горячностью?
Гриша, побагровев, решил лучше помолчать.
Тимофей Леонтьевич переждал немного, потом легонько шлепнул Гришу по макушке ладонью.
Нехитрая как будто штука - а ведь это было самое подходящее, что мог в ту минуту сделать Шелягин: здесь была и любовная снисходительность к младшему, и ободрение, а вместе - и осуждение, грубоватое, но не обидное.
Никому другому Гриша этого, положим, не позволил бы. Разве что отцу с матерью.