- Это что такое?!
Сопровождавшая его сестра милосердия отвечала виновато:
- Студенты...
Доктор смягчался, шел дальше, бурча на ходу снисходительно:
- Все-таки обуздайте.
Сестра заглядывала в палату и просила, почему-то каждый раз шепотом:
- Господа, нельзя ли...
Студенты утихали - ненадолго.
А потом снова начинались споры, шум, хохот...
Срок врачебных испытаний был установлен в две недели. За это время обитатели палаты - их было восемь человек - перезнакомились, подружились, а некоторые даже успели поссориться.
Только один технолог Румянцев принял эти две недели, как долгожданный заслуженный отдых и время свое проводил предпочтительно в сладкой дремоте: при первой же возможности он укладывался на тощую казенную постель, поворачивался лицом к стенке и начинал мирно похрапывать.
Остальные играли в шахматы, боролись приемами вольной и французской борьбы, под сурдинку пели, - тут главная роль досталась леснику Сердию, запевавшему бархатным баритоном чудесные украинские песни.
Появлялась сестра и шепотом говорила: "Господа..."
Тогда петь прекращали и предоставляли слово "философу" - так прозвали длинноволосого естественника, который, на удивленье всем, действительно оказался доктором философии Гейдельбергского университета - сомневающимся мог предъявить свой диплом.
Философ проповедовал поклонение красоте, которую понимал широко:
- Красота - во всем! Поглядите на жучка, зеленого, сверкающего на солнце, как маленький изумруд... На щенка, который, озадаченно свесив милую свою голову набок и лопухом задрав одно ухо, с изумлением наблюдает это чудо. Для него незнакомый жучок - это радостное диво, ибо глупый щенок видит мир лучше нас, людей, слишком умных, озабоченных, близоруких...
- Философ, сколько у вас диоптрий?
- На Кавказе я видел в лесу медведя с поводырем-молдаванином. Они сидели вдвоем на лужайке, среди цветов и безмолвия, и ели арбуз. Молдаванин отрезал два ломтя - один себе, другой медведю. Какая прелесть: мякоть - розовая, как южное утреннее небо, корки - цвета малахита... Молдаванин, съев свою долю, кидал корку в медведя. Медведь, торопясь и урча от удовольствия, доедал поскорей свой кусок и запускал коркой в поводыря. Так они ели и развлекались, как дети. Я им позавидовал. В ту минуту я отдал бы свой гейдельбергский диплом за этот арбуз. И медведь и молдаванин были веселые силачи. Доброе солнце дарило им свое тепло. Лес был осенний - золотой, с киноварью кленов, с прозеленью елок. Близкий моему сердцу мир, полный простоты, красоты...
Желтолицый и совершенно лысый, несмотря на свой юный возраст, психоневролог Шак восклицал с саркастической гримасой:
- Как прекрасна корова, жующая золотистую солому у поскотины, отливающей малахитом!
- Молчите, Шак, вам не понять...
- Я вам не Шак, а фон Шак!
- Бросьте. Вы ведь караим из Симферополя.
Оскорбленный Шак с воплем бросался на философа, приоткрывалась дверь, заглядывала сестра - и на минуту в палате снова возникала непрочная тишина, нарушаемая лишь похрапыванием технолога, которого в первый же день произвели в графы Румянцевы-Задувайские; человек спит-задувает и днем и ночью.
Наступало время "гладиаторов": так окрестили Григория Шумова и Абрама Рымшана - юношу с необычайно широкой и словно из чугуна кованной грудью, с могучими бицепсами.
- Наследственные! - хвалился он. - От отца достались, николаевского грузчика.
Борцы стаскивали с себя больничные халаты, бязевые клейменые рубахи. Рымшан, кроме того, снимал толстые очки (ему-то шесть диоптрий, освобождающие студента от воинской повинности, были обеспечены), начинался сеанс борьбы, продолжавшийся до вечернего обхода палат госпитальным начальством.
Все изменилось, когда санитар привел нового постояльца - Евгения Киллера, одетого, как и все они, в халат серого арестантского цвета...
Киллер принес с собой дух высокомерия. Он долго занимался брезгливым разглядыванием своего халата. Найдя в заношенной материи дырку, он просунул в нее указательный палец и с оскорбленным видом оглядел присутствующих. Палата ответила ему оглушительным хохотом.
Тут Киллер заметил среди других Шумова:
- Э-э? Кажется, мы с вами встречались?
- Кажется. Мне чудится, что это было у Сурмониной.
- Да, да. Я вспомнил. Это - пройденный этап. Ирина Сурмонина, футуризм - я перешагнул через все это.
- И штанов не порвали? - спросил Шак, невзлюбивший Киллера с первого взгляда.
- Э-э?
- Штанов, спрашиваю, не порвали, шагаючи?
Киллер молча повернулся к нему спиной и начал расхаживать по палате.
Двигался он какой-то расслабленной походкой.
Через некоторое время он все-таки попытался вступить в разговор с соседями. У него был свой язык: солдат он называл салдупами ("салдуп всегда глуп"), юнкеров - козерогами; заявлял, что при мысли о наличии в палате клопов его пробирает "дрожемент"; наконец, поделился своей мечтой: поступить в Николаевское кавалерийское - там, в отличие от других военных училищ, был сохранен срок обучения в три года; а война трех лет не продлится.
Этот разговор он прервал - его вызвали к глазному врачу. Вернувшись, он кинул Шумову небрежно:
- Вас там салдуп спрашивает.
Гриша, может быть, и не обратил бы внимания на шутовские слова Киллера, но в это время в дверях палаты показалась гладко остриженная под "нулевой номер" голова, испуганно мигнула ему круглыми серыми глазами и исчезла.
Он вышел в коридор. Там его поджидал крепко сбитый человек с рукой на перевязи: раненый, находящийся в госпитале на излечении.
- Я сильно извиняюсь, - начал солдат, - хотелось бы нам потолковать с вами.
- Охотно. О чем же именно?
Солдат огляделся; коридор был безлюден.
Он поманил Гришу пальцем - в сторонку.
- Обо всем. И первое дело - о войне.
- О войне? - удивился Гриша. - И почему именно со мной?