Баба-Яга, громыхая, подскакала к реке и, осадив ступу, недоверчиво, как истая обманщица, воззрилась на Ивана-царевича, что безмятежно стоял на другом берегу. Внизу рокотала Огненная река, белым своим пламенем смахивая на волосы и бороду Ивана.
И тут увидала Баба-Яга своего паршивого жеребенка. Сперва-то она его не приметила, потому как был он присыпан пеплом, как и все остальное во мглистой этой пустыне. Но едва узрела, испустила хриплый вопль и начала колотить пестом в железную ступу. Ступа сорвалась с места, перелетела аккурат на середину моста, а он возьми и обломись.
Баба-Яга истошно вопила, покуда не достигла огненных волн. Там крики ее и смолкли. Махнул Иван плеткою в третий раз, и моста как не бывало. Тогда засунул он плетку за кушак, поворотился спиной к Огненной реке и лицом к земле-матушке и похлопал по холке жеребчика.
Ну вот, одно дело и кончено. Теперь пора Кощею Бессмертному вновь услыхать про Ивана-царевича.
Глава десятая. ЧЕМ ДЕЛО КОНЧИЛОСЬ.
Каждое утро ходила Марья Моревна в конюшню поглядеть на седло с привязанной к нему подложной плеткою. Три дня миновало, потом четыре, пять, а плетка все не та. Из пьяных речей Кощея уяснила она, что путь к Бабе-Яге и служба у ней займет от силы пять дней: день туда, день обратно и три табун пасти. Ежели, конечно, все гладко сойдет. А ежели нет...
Марья Моревна губу закусила. Как ни сильны были ее чары, но запертая здесь, в глуши, не могла она знать про медведя, что Иванова коня спугнул, оттого пришлось царевичу целый день пешим идти. А раз не ведала, не могла и подавить свой страх.
Весь день места себе не находила, даже позабыла про свой план отравления Кощеевой жизни, дала ему передышку невольную. Да и ночью глаз не сомкнула. Лишь утром поняла, что вечера оно мудреней.
Об Иване-царевиче по-прежнему ни слуху ни духу. Ежели черный Кощеев конь что и ведал, то уст не разомкнул - только глянул на нее из стойла и продолжал сено жевать. Но плетка, свисавшая с Кощеева седла, оказалась не тою, что видела она каждое утро. Дотронулась Марья Моревна до нее, и от простой сыромятной кожи кольнуло пальцы силой могутной, а ноздри защекотал запах крови и насилия.
Марья Моревна аж вскрикнула от радости. Зато Иван не радовался, что опять проник он в крепость, аки вор, и второй раз пришлось ему без жены убираться. Еще более досадовал он на то, что не удалось даже одним глазком на нее глянуть: предчувствие сказало ему, что хозяин дома. А вновь обретенный конь Ивана-царевича не вошел еще в ту силу, чтобы встретиться с ворогом один на один.
Оттого поворотился он спиной к царству Кощееву, лицом к утреннему солнышку и проскакал на резвом жеребчике много верст к юго-востоку, покуда не выехал на раздольные зеленые луга тихого Дона. Именно там, по увереньям гвардии капитана Акимова, водятся лучшие на Руси кони, и это мнение разделяли казаки Дона, Кубани и Терека - все знатные коневоды.
Иван глядел, как жеребенок плещется в реке и катается по шелковой траве прибрежной, смывая и оттирая грязь да колтуны, коими запаршивел за много дней в навозной куче. Глядел и понимал, что никогда еще столь могутный конь не щипал сочные травы придонские, но покамест, кроме него, никому это не ведомо. Сперва надобно коня взлелеять-выхолить. Воды и травы тут в достатке, да вот скребница осталась в мешке под седлом Бурки, который, от медведя спасаясь, добежал, поди, сердешный, до самой Сибири.
Случилось Ивану столкнуться с отрядом запорожских казаков, промышлявших раздорами с братьями своими черноморскими. К ним и обратился Иван с просьбой продать кое-какую утварь, дабы коня обиходить. Поглядели казаки на жеребеночка - не присвоить ли себе,- но, встретя взор Ивана, столько натерпевшегося и от людей, и от зверей, да приметя саблю его острую, решили не связываться.
Распри с черкесами - это что, забава. Ну, вынесешь из них шрам-другой да сотню баек для баб, а этот россиянин так зыркает холодным голубым глазом да так за саблю держится, что с ним, поди-ка, не до забав будет. Так рассудили казаки, и дали ему целый набор щеток да скребниц, и платы никакой не взяли, разве что напросились на костре его ужин себе сготовить, а жеребчику дозволить порезвиться с их кобылицами на лугу.
Иван дозволил, хотя весьма сомневался, что конь его уже вошел в ту пору, когда кобылицами интересуются. Однако же ошибся он и, лишь увидав игры его на лугу, признал, что жеребчик растет не по дням, а по часам.
Казаки тоже им восхищались: дать бы ему побегать на воле, покуда какой-нибудь умник не сообразит мзду взимать за улучшение конной породы. На что и царевич, и конь его ответили такими широкими ухмылками, что даже бравые казаки смутились и поспешили продолжить путь к берегам Черного моря, где мечи звенят и стрелы свистят, а все безопасней, чем в этакой странной компании.
Оставшись один, Иван уселся на берегу Дона, кидал камушки в воду и следил за жеребенком, щиплющим луговую траву. Даже сейчас в этом неуклюжем голенастом существе виделась гордая стать лучшего коня на свете. Иван отмыл его, отскреб, и черная шкура отливала теперь алмазным блеском, напоминая по окраске сородича его, Кощеева жеребца,- тот разве помощней да в холке пошире. Иван все удивлялся, как это Баба-Яга такого коня в навоз выкинула. Можно, конечно, и самого жеребчика спросить, но царевичу, несмотря на виданное и слыханное в скитаньях по свету, как-то неловко было заговаривать со своим собственным конем - для этого чарку-другую водки опрокинуть надобно. А жеребенок после нескольких слов, брошенных возле моста через Огненную реку, тоже помалкивал. Любопытство, что ни день, снедало Ивана, и наконец не совладал он с ним, рискуя дураком себя выказать:
- Поведай-ка, отчего ты в такую немилость к своей бывшей хозяйке впал, что она в навозе тебя держала?
- Не хотел мяса человечьего есть,- пробасил жеребенок.- Не по вкусу мне оно, да и зубы не те.
Опять подивился Иван тому, что с конем разговоры ведет, и подумал, как бы отнесся к такой возможности еще год назад. Ну да ладно, что было, то быльем поросло.
- Да, зубы, аккурат как у того коня, что Кощею Бессмертному служит.
- Так он брат мой старший.
Жеребенок опустил голову и принялся вновь траву щипать. А Иван травинку жевал и думал: вот смеху-то - меня возит жеребец одной крови с конем смертельного врага, так что вроде и породнились.
- А ты обгонишь его?
Жеребенок удивленно вскинул голову.
- Кощея?
Видал Иван медведей, что плясали на потеху людям, и кобылиц-насмешниц на конюшне у Бабы-Яги, но такого весельчака не встречал еще.
- Нет,- хохотнул он,- брата своего. Жеребчик заржал по-конски, не по-человечьи.
- Обгоню, хозяин. Дай только подрасти.
- Черт! - Иван в сердцах выплюнул травинку в реку, и улыбку мигом смело с лица.- Сколь же мне ждать - покуда жена моя навечно в плену у него не останется?
- Семь дней,- отвечал жеребенок.- Аль ты не знал?
- Семь дней,- глухо откликнулся Иван, и кровь похолодела в жилах его.Знай же, друг сердечный, луна уж на ущербе... Ежели к закату седьмого дня, к ночи новолунья не вызволю я... то есть мы... из неволи Марью Моревну, то быть ей навсегда пленницей Кощея Бессмертного иль до той поры, покуда сам он освободить ее не пожелает.
- Сказано, семь дней, хозяин,- упрямо повторил жеребенок и с еще большим рвеньем травою занялся.
Царевич выбрал себе новый стебелек. Да, был ты, Иван, дураком, видать, до гробовой доски им и останешься. Одно дело не задавать слишком много вопросов, и совсем иное - удержаться от вопроса, когда уже знаешь на него ответ.
А не удержишься, стало быть, разум твой и здравый смысл манатки упаковали да в дальний путь отбыли. Ежели конь говорит на чистейшем русском языке и ветер обгоняет, что толку пытать его, как сумеет он совершить то иль иное, к примеру вырасти за семь дней? Так что оставь свое недоверье, Иван, дабы ума не решиться.
Вот и жевал он травинку, глядел на жеребчика да дни считал.
В память об утраченном Бурке, чье имя вычитал из старых сказок, решил Иван назвать черного жеребчика вторым из былинных имен - Сивкою. С той поры, как Сивка искупался в тихих водах Дона, вся парша с него слезла. А как напитался сочной травою придонской, то и в тело вошел под стать длиннющим ногам. Словом, через неделю был он уж не голенастый жеребенок, а черный как смоль жеребец полутора саженей высотою. Поглядел на него Иван и кивнул одобрительно:
- Сгодишься.
Он провел беспокойную ночь и задолго до рассвета был уж на ногах. Успел увидать, как сгинул с небосклона последний шматок старой луны, растворился в сиянье восходящего солнца. Нынче луны уж не будет. И времени у него не осталось.
Седло, скраденное на конюшне у Бабы-Яги, еще подходило Сивке, но едва-едва: подпруги в натяг сошлись на широкой груди его. Поглядел Иван на тяжелое копыто, украшавшее длинную, мускулистую ногу, и заметил:
- Не грех бы тебя подковать.
Сивка потряс копытом в воздухе, потом в землю его вонзил.
- На излишества времени у нас нету, хозяин,- отвечал конь глубоким, басистым, как нижний регистр церковного органа, голосом.- Да и мошна твоя что-то не больно звенит, как послушаешь.
Конь дважды переступил по траве, отчего у Ивана в ногах загудело. Не копыта, а молоты кузнечные, и столь же грозное оружье.
- К тому ж,- добавил Сивка,- охота мне еще малость побегать вольготно по земле-матушке.
- Воля твоя.
Задрал Иван ногу, коленом в подбородок уперся, чтоб до стремени достать, да все напрасно. Сивка вымахал до размеров тех боевых коней, что франкских рыцарей возят, куда до него низкорослым российским лошадям! Потому так просто не всякий на него влезет. Особливо же Иван, в котором росту два с половиной аршина, ежели брать в зачет каблуки красных сапог. Даже привстань он на цыпочки, через Сивкину спину никак не заглянет. Оттого и забрался на коня татарским иль казацким манером: рукой на луку оперся, подпрыгнул и заскочил в седло. А потом сказал Сивке на ухо:
- Ну, поехали, порезвимся.
Разбежался конь да и перемахнул разом на ту сторону широкого Дона. Пролетая в воздухе на самом прекрасном коне, коего белый свет видывал, Иван привстал на стременах, вытащил саблю из ножен и вытянул ее прямо к солнцу, так что искры алмазные с острия посыпались. Любушка избавленья ждет. Враг до сей поры не повержен. Откинул Иван голову и рассмеялся, ибо впервые ощутил себя тем, кем доселе во снах лишь видел... Богатырем и героем.