Развалившись на своем удобном стуле, он вслушался в разговор купцов. Речь шла о предстоящем замужестве герцогской дочери.
- Говорю вам, Фенготт, - говорил самый толстый, - мне это не очень-то по вкусу. Зачем нам нужен принц из Четырех Королевств, который будет править нашим городом? Брен и без него прекрасно обходится.
- А вот герцог, кажется, все уже решил, хотя не думаю, чтобы он собирался уступить свое место принцу Кайлоку. По-моему, он намерен превратить Четыре Королевства в свою житницу, выкачав оттуда побольше зерна и леса.
- Точно, - сказал третий. - Этот брак ему выгоден, вот и все.
- Насколько я слышал, принцу достанется недурное сокровище. - Толстяк оглянулся по сторонам и понизил голос. - Говорят, будто Катерина уже не может похвалиться невинностью.
- Я не стал бы говорить этого при герцоге, Пулрод, - заметил человек по имени Фенготт. - За такие разговоры и на виселицу недолго угодить.
- А до этого еще и пытать будут, - вставил третий.
Тут Хват упустил нить, поскольку трактирщик поставил перед ним огромную дымящуюся миску жареных гусиных лап. Гусиные лапы! У Хвата аж к горлу подкатило. Не зря в Рорне говорят, что все северяне - варвары.
- Ешь, - сказал предполагаемый Кобб. - А захочешь добавки - милости просим.
Хват вообще-то не отличался разборчивостью в еде, но никогда не ел языков, свиных ножек и птичьих лап. Хозяин торчал над ним, желая посмотреть, как гостю понравится блюдо. Хват всхлипнул и закрыл лицо руками.
- Что с тобой, мой мальчик? - взволновался хозяин.
- Это все гусиные лапы, - выговорил Хват, плечи которого содрогались от рыданий. - Я думал, что столько времени спустя смогу смотреть на них спокойно, но вот увидел их и сразу вспомнил свою покойную матушку.
- У нее что, перепонки были на ногах?
- Нет, - еще пуще залился Хват, - но она всегда готовила мне это блюдо, мое любимое. Потому-то я и не могу смотреть на него без слез.
Хозяин приказал убрать миску и положил руку на плечо Хвату.
- Понимаю тебя, мой мальчик. Я велю приготовить что-нибудь еще и лишних денег с тебя не возьму.
- От всей души благодарю вас, добрый господин. Быть может, вы велите подать свинину или барашка?
Гусиные лапы! Хороши заведения, рекомендующие их в качестве фирменного блюда! Хват глотнул эля и в ожидании замены снова навострил уши.
- В ямах нынче затишье, - говорил Фенготт. - Даже поставить не на кого. Целый месяц не видел ни одной приличной драки.
- Ваша правда. Уже полгода, как у герцогского бойца не было достойных противников. Те, которые есть, дерутся как кумушки, боящиеся измять свои платья.
- А вот я видел одного, который обещает многое, - сказал толстяк.
- Когда?
- Вчера вечером. Здоровенный парень с золотыми волосами, по всему видно - нездешний. Дрался как сумасшедший - оторвал противнику руку у меня на глазах.
- Как его звать?
- Никто не знает. Поговаривают, будто он рыцарь. Рука у него завязана как раз в том месте, где у рыцарей выжжены кольца.
- Не может он быть рыцарем. Им не разрешается драться за деньги, сказал третий, и двое других согласились с ним.
- В каком месте он дрался? - спросил Фенготт. - Я бы тоже не прочь взглянуть на него.
- Я его видел в Часовенном переулке, но мне сдается, он сам себе господин и может драться, где ему угодно.
- Что ж, надо будет его отыскать. Люблю поставить на хорошего бойца.
- А видели вы строящуюся дорогу?
Хват перестал вслушиваться и притих, даже не глядя на поставленного перед ним барашка со специями. Он был уверен, что этот боец - Таул. И вместо радости его охватило отчаяние. Что сталось с его другом? Тот Таул, которого он знал, никогда не стал бы драться в яме, как последний наемник. Настало, как видно, время взглянуть правде в лицо. Это Таул убил Бевлина. Хват схоронил эту истину в самой глубине души и надеялся со временем забыть о ней. Но истины, особенно неприглядные, так и норовят вылезти наружу, точно черви.
И все-таки Таул - его друг, а дружба священна. Каким-то тайным местом своего все еще юного сердца Хват не мог поверить, что Таул действовал сознательно.
Хват оставил на столе золотой - более чем достаточная плата за гусиные лапы и барашка в придачу - и вышел. Спросив у прохожего дорогу в Часовенный переулок, он направился прямиком туда.
Джек сидел в одиночестве на соломенном тюфяке, служившем ему постелью. Его поселили в отдельной комнате, где в обычное время, судя по обстановке, была женская спальня. Он не знал, что нужно от него хозяевам дома. Похоже, он просто угодил в какую-то халькусскую междоусобицу. Да и какая разница? Ведь Мелли больше нет.
"Она умерла", - сказала та девушка холодно и без всякого сострадания точно так же, как сказали ему эти самые слова когда-то.
Его мать умерла, когда ему исполнилось девять зим. Опухоль, зародившаяся у нее в груди, перекинулась потом на легкие. Целый год перед смертью она кашляла кровью и прятала от Джека свои окровавленные платки, засовывая их в корзинку для рукоделия, пока он спал. Только он не спал. Не мог он уснуть, не увидев эти тряпки и не убедившись, что крови на них не больше, чем всегда. Но зачастую крови было куда больше обычного - тогда он потихоньку стирал эти лоскуты, тер их о камень при свете свечи. А утром поднимался спозаранку и снимал сохнущие тряпки с решетки очага. Потерев их в руках, чтобы сделались мягче, он клал их обратно в корзинку. Пробуждаясь, мать находила чистые платки - и оба делали вид, будто никакой крови и не было.
Под конец ей стало так худо, что тряпок уже не хватало, и Джек рвал для нее свои рубашки. Перед самой ее кончиной его перестали пускать к ней, прогоняя шепотом от двери. Джек утешался только тем, что снизу из-под двери пробивается свет, - если он виден, значит, свечи горят, а если они горят, значит, мать еще жива.
Последним, кто видел мать живой, был Кроп. Джек как сейчас видел этого великана на пороге, с полными слез глазами и рукой, сжимающей что-то за пазухой. Как Джек ненавидел Кропа за то, что того допустили к матери, а его, сына, так никто и не позвал!
Три дня Джека держали за дверью - а потом свет внизу погас. Пришла жена ключника и сказала: "Она умерла. Слезами горю не поможешь. Ступай-ка скрести горшки - нечего даром хлеб есть".
И он весь тот день скреб горшки, а на следующий драил полы. Некоторым образом это помогало - усталому и измученному, с пальцами, в кровь изодранными жесткими щетками, ему не хватало времени, чтобы думать о матери. Полгода спустя он уже не мог вспомнить, как она выглядела до болезни. Он отскреб дочиста память о ней заодно с горшками и сковородками.
Джек стукнул кулаком по краю своей койки, и дерево треснуло. Мелли больше нет - но ее-то он не забудет так предательски скоро. В ее смерти повинен он. Не надо было уходить от нее и возиться с мертвецом - а прежде всего не следовало убивать человека.
В комнату вошла девушка - ее звали Тарисса.
- Что тут такое?
Джек ответил ей холодным взглядом. Она заметила расколотую кровать.
- Это ты сделал? - спросила она голосом, бесцветным вдвойне бесстрастным и лишенным каких-либо особенностей. Ни материнской певучести, ни халькусского выговора Роваса. - Ты знаешь, мне очень жаль твою девушку.
- Да ну? - обозлился Джек. - Может, жалость - это одна из твоих уловок? - Он все еще чувствовал у себя на руке последнее прикосновение Мелли. Память об их расставании была слишком свежей и жгучей. Джек вогнал костяшки пальцев в расщепленное дерево.
- Уловок?
Джек снова грохнул кулаком по кровати, и девушка в испуге отступила.
- Так я и поверю, что вы с Ровасом оказались у замерзшего пруда ради приятной прогулки. - Он разбил руку в кровь. Почему они спасли его, а не Мелли? Его жизнь никому не нужна. Никто не стал бы плакать о нем - а Мелли могла бы стать королевой. Она была прекрасна и горда, а в тот день, когда он разделался с наемниками, обрушив на них свой подкрепленный чарами гнев, она спасла ему жизнь. Она вела его, ослабевшего разумом и телом, много лиг по лесу, пока не нашла приюта.