В небольшом зале было тихо. Четверка солдат в углу да пара ремесленников, занявших стол у крошечного оконца, подозрительно поглядывали на лицедеев, не забывая при этом вливать в себя прямо из бутылей вино неизвестного происхождения и непонятного цвета, каковое обстоятельство понемногу рассеивало их бдительность и настраивало более благодушно. Когда пустой посудой оказалась заставлена почти вся поверхность стола и у тех и у других, интерес к лицедеям пропал совсем. Лишь тусклые мигающие светильники, что едва освещали помещение, бросали равнодушные желтоватые блики на постные физиономии сидящих.
Крепкий сон никому не принес облегчения. Напротив, утяжелил и без того унылое настроение шутов; головы их были пусты, веки красны и раздуты, а в глубине зрачков плыла пьяная муть, хоть никто еще не выпил и глотка. Впрочем, они вскоре исправили положение, заказав если не море пива, то уж озеро точно.
Отхлебнув сразу пол-кружки, колобок Михер почувствовал себя несколько лучше, да и другие, предвкушая спасительное забвение во хмелю, приободрились. Но вести беседы, равно как и шутить и смеяться, им не хотелось. Каждому до такой степени обрыдли остальные, что один лишь взгляд на морду собрата приводил человека в тихое бешенство. А потому за столом лицедеев царило торжественное, хотя и довольно угрюмое молчание.
Зал кабака понемногу наполнялся. Так всегда было здесь с наступлением сумерек -- словно люди старались сократить время, оставшееся до ночи, в пьяном угаре и веселой бездумной болтовне либо политических спорах. Какие козни против Аквилонии замыслила Немедия и о чем поведали палачу мятежники, заключенные в Железной Башне, какой подарок прислала королю Конану богатая Коринфия и что прошлой луной произошло в Гандерланде... Но сегодня предполагалась тема поинтереснее, тем более, что непосредственные участники события, случившегося ночью, находились здесь же, в кабаке. Посетителей все прибавлялось; как и те ремесленники и солдаты, что сидели тут с самого начала, все смотрели на шутов с подозрением; поторапливая слуг, сновавших по залу туда-сюда, люди искали глазами знакомых, а находя, подсаживались и заводили беседы пока на совершенно посторонние темы.
Лицедеи ничего не замечали. Кувшины их пустели, глаза наливались мутной влагой, а сердца, становясь все легче и легче, воспаряли к потолку и там плавно кружились, почти освобожденные от ответственности за смерть собрата. Вот уже на жирных щеках толстяков заиграл румянец и робкая улыбка появилась на устах Велины; по обыкновению заворчал Мадо, надулся обиженный кем-то Сенизонна, зачмокал губами Агрей; Михер возвел очи к болтающемуся на тонкой цепи светильнику и зашипели друг на друга Кук и Лакук... Жизнь с каждым глотком пива потихоньку вливалась в изможденные тела лицедеев, чему добрый Играт был очень рад. Он с любовью вглядывался в теперь уже хорошо знакомые физиономии, призывая к шутам милость благого Митры, и еле удерживался от того, чтобы не облиться сейчас слезами и...
К сожалению, Митра был очень занят, а потому не обратил на просьбу Играта должного внимания. Зато Сет не дремал: как решил потом ленивый, именно он (а кто же еще?) наполнил души посетителей кабака черной злобой, затмил их умы и вооружил пустыми бутылями. То один, то другой, то третий вставали с мест и, сдвинув брови к самой переносице, с сумрачным взглядом подходили к столу лицедеев. Вскоре стол был окружен двойным кольцом насупленных мужчин, которые так тяжело дышали, что Мадо наконец обратил на них внимание.
-- Чего надо, ублюдки? -- задиристо выкрикнул рыжий фальцетом, разворачиваясь. Лицедеи заволновались. В их кочевой жизни подобные заварушки бывали не раз, и победителями -- увы -- чаще всего оказывались не они. Иногда дело кончалось лишь синяками и ссадинами, но иногда случалось и кое-что похуже. Например, в Замбуле в одной таверне Зазалле перешибли нос, а Улино надрезали брюхо (слава Митре, он так оброс жиром, что лезвие не задело внутренностей); в султанапурском кабаке Сенизонне сломали ногу, Леонсо ключицу, а Енкину почти откусили ухо; в Нумалии, в задрипанной харчевенке, чуть не убили Мадо... Короче говоря, лицедеям совсем не хотелось сейчас связываться с тарантийскими забияками, тем более перед Митрадесом, где они намеревались показать себя в лучшем виде. Поэтому Улино, как самый благоразумный, хлопнул рыжего по плечу и посоветовал:
-- Утихни, Мадо.
Но было уже поздно.
-- Козлы пога-аные-е-е! -- заголосил вдруг лысый худосочный парень с бледно-зеленым цветом вытянутой и приплюснутой физиономии.
-- Уплюдки! -- подхватил коротышка явно выраженного кхитайского происхождения. -- Убийсы!
-- Пришлые!
-- Клопы вонючие! Подонки!
-- Давить их!
-- Повесить! Тут худосочный припадочно задергался и пустил слюну, что, по всей видимости, должно было означать начало военных действий. Коротышка, пыхтя, попытался укусить Улино за спину, на что Сенизонна, сидевший рядом с толстяком и тоскливо бубнивший себе под нос очередной вздор, так двинул его локтем в подбородок,что тот с визгом отлетел в толпу задир. В ответ чей-то кулак заехал Сенизонне прямо в его прекрасный глаз, а в тот же момент худосочный с воем накинулся на Лакука и вцепился ему в волосы.
Разъяренные шуты вскочили со своих мест, хватая со стола разного рода предметы, ибо знали по опыту, что в драке пригодится все. Енкин размахивал пустым кувшином из-под пива, то и дело врезая им одному в нос, другому в бровь, третьему в ухо; возле него молча крушил забияк Агрей: он так ловко уклонялся от ударов и так ловко наносил свои, что вскоре его соломенные волосы уже мелькали в самой середине драки. Кук и с трудом отцепившийся от худосочного Лакук, схватив табуреты, оборонялись ими, и довольно успешно -- трое или четверо уже валялись на грязном заплеванном полу, скуля и размазывая по себе кровь.
Толстяки давили противника массой. Рядом с ними сражались Сенизонна и Ксант. Грустный красавец, казалось, здесь попал в родную стихию: со сверкающей улыбкой он получал по всем частям своего тела и головы, и с той же улыбкой сам раздавал удары направо и налево. Но первой его жертвой стал худосочный, сейчас возлегающий на соседнем столе без чувств и с разбитым лбом. Воодушевленный этой победой Сенизонна уложил еще троих и теперь вместе с Ксантом пробирался к Агрею, которого уже душил какой-то дико визжащий оборванец.
Играт драться не умел, а потому на пару с Велиной кусался, царапался и пинался, что тоже принесло уже свои результаты -- трое нападавших на них ремесленников с проклятьями отступили, ощупывая располосованные лица красными от крови пальцами.
Михер, яростно плюясь, пытался проложить себе дорогу к Мадо -- его совсем не было видно за широкими спинами тарантийцев. Отдирая от себя чьи-то руки, рыча и отбиваясь, колобок в ужасе следил за мелькающими в воздухе кулаками, что наверняка опускались на голову рыжего. Но юркий Мадо с железными кулаками пока еще держался. Окруженный со всех сторон, он вертелся словно белка; рыжие волосы его уже слиплись от крови, оба глаза были подбиты; злобно ощерившись, он кидался на противников, целя в зубы или в пах, сам почти не замечая их ударов. Наконец Михер встал рядом с ним, в пылу драки едва не получив в ухо от своего же приятеля.
Хозяин кабака стоял у дверей, намереваясь улепетнуть в случае необходимости, и выл. Поломанные столы, табуреты, разбитая и растоптанная посуда -- при виде этого разгрома сердце его обливалось кровью. Простирая руки к бузотерам, он призывал их опомниться и разойтись, заплатив ему за ущерб, но слабый голос его тонул в общем крике и гаме, а когда пивная кружка, пущенная чьей-то сильной рукой, пролетела через весь зал и чуть было не угодила ему в лоб, несчастному перепуганному хозяину пришлось ретироваться, что он и сделал, жалобно стеная и плача.
Тем временем битва все же подходила к концу. Лицедеи -- оборванные, всклокоченные, покрытые ссадинами и кровоподтеками -- уже едва держались на ногах. Перевес тем не менее был на их стороне, ибо они-то все-таки держались, а их противники в основном оказались повержены. Шум стихал, рычание и крики сменились стонами и воплями побежденных; то тут, то там еще слышались смачные шлепки и грохот падающих тел; легкораненые спешили втихаря покинуть помещение. Наконец перед шутами не оказалось ни одного тарантийца, кроме, конечно, тех, кто оглашал воздух прерывистым воем, лежа на полу и стараясь не смотреть на победителей.
-- Уходим! -- хрипло приказал Улино, правой рукой хватая за шиворот ошалевшего от боя Сенизонну, а левой Мадо, который пострадал больше остальных. Лицо его было залито кровью, глаза заплыли, а из разорванной рубахи проглядывало тощее, сплошь усеянное багровыми пятнами тело.
Молча и быстро лицедеи покинули негостеприимный кабак и окунулись в свежую мглу улицы. Они шли, с наслаждением вдыхая чистый воздух ночи, не спеша и не разговаривая. И только когда заметили в свете фонаря несколько фигур, облаченных в форму королевской гвардии, они дунули через ближайший переулок к своим повозкам, где обрели наконец покой и сон.
Глава 10.
Что там было в далеком прошлом, как это было -- должно ли сие волновать Конана теперь, в нынешнем его мире? Каждое утро над великой Аквилонией, жемчужиной Запада, вставало солнце -- око светлого бога Митры, и каждый вечер оно скрывалось за горизонтом; небеса не падали, горы не рушились, земля под ногами не лопалась; люди -- жили, благословляя ли, проклиная ли своего повелителя, но жили. Так что же еще мог хотеть король, кроме бесконечного покоя, что позволил бы ему наслаждаться и властью, и богатством, и славой? Тем, к чему он стремился всю жизнь... Но Конан и раньше знал, что путь к мечте несравнимо важнее ее исполнения...
Он спрыгнул с последней ступени, с силой пнул дверь ногой, обутой в высокий кожаный сапог с кованым носком, и, вытягивая меч из ножен, вошел в темную комнату. Окна ее с прекрасным видом на королевский сад были полностью закрыты тяжелыми занавесями густо-фиолетового, почти черного цвета, так что свет совсем не проникал внутрь. По середине стоял круглый стол, на коем высился огромный прозрачный кристалл чуть зеленоватого оттенка; тусклые огоньки вспыхивали и сразу угасали в холодной утробе камня, словно замурованные светлячки, рвущиеся на волю.
В глубине комнаты, в роскошном кресле, покрытом тонким ковром, скрючилась маленькая фигурка. Во тьме трудно было угадать не только черты, но и пол существа, хотя Конан отлично знал, кто поблескивает на него двумя крошечными желтыми шариками. Он подошел, молча приставил клинок к тому месту, где должна была находиться волосатая шея, и легонько ткнул. Короткий всхлип возвестил о том, что его поняли. Тогда король чуть ослабил давление меча, чтобы пленник мог говорить, и брезгливо морщась, рыкнул:
-- Ну, вонючая ящерица, раскрывай поскорее свою пасть и ведай мне все!
-- Что "все", государь? -- проскрипел в ответ меир Кемидо, вжимаясь в кресло, только бы подальше от острого клинка.
-- Зачем ты убил ее?
-- Кого? Эту грязную девицу?
-- Мгарс была во сто раз чище тебя, развалина!
-- Не смею спорить с тобой, мой господин.
-- Если ты будешь увиливать, клянусь Кромом, я отрублю тебе сначала нос, потом ухо -- мне нравится твоя серьга, кривая рожа... А потом ты расстанешься и с головой! Хотя это и небольшая потеря... Ну!
-- Она могла нам помешать, государь. Ты застрял у нее и потерял счет времени! Как бы я вытащил тебя обратно?
-- И ты убил ее!
-- Подумай сам, владыка, что я должен был сделать еще? Такого льва, как ты, -- льстиво прошелестел меир, -- никакой силой не оторвать от женских рук. Поэтому я проник в ее дом, подсыпал в кувшин с вином одно чудесное снадобье (ведь ты хорошо спал, мой господин?), а после, когда веки ее и твои смежились, я подошел... Вот и все.
-- Ты убил ее!
-- Да, -- согласился Слуга Прошлого и умильно посмотрел на Конана. -- А что я должен был сделать еще?
-- Не повторяй сказанного однажды!
-- Ты сам повторяешь, -- буркнул старик и желтые шарики глаз его опять забегали, не останавливаясь на короле.
-- Слушай меня внимательно, протухшее вымя, -- Конан смолк на миг, задумчиво глядя сквозь меира. -- Слушай. Я не стану судить тебя сам. Есть великий Митра, есть ты, и есть светлая невинная душа тайно заколотой тобой Мгарс... Соверши ты злодеяние в мое время и в моей стране, я повесил бы тебя вниз головой, но прежде отдал бы в руки палача в Железную Башню... Но теперь пусть Податель Жизни и Хранитель Равновесия решит твою судьбу. Ты понял меня, грязная тварь?
-- Понял, -- смиренно ответствовал Слуга Прошлого.
По всей видимости, Конан избрал правильную линию беседы с меиром: услыхав про суд Митры, старик явно стушевался. Он никак не ожидал от варвара такой проницательности, а потому взглянул на него сейчас совсем иначе, чем раньше. Огромная фигура аквилонского владыки возвышалась перед ним подобно киммерийской горе, что свысока взирает на холмы, покрывающие равнину. Невероятная сила, исходящая от Конана, ничуть не смущала Слугу Прошлого ни прежде, ни теперь. Но то, что он вдруг увидел в его синих глазах, поразило в самую глубь его существа: мысль! Варвар, о коем вот уже годы ходили легенды как о великом воине, предстал неожиданно совершенно в иной ипостаси. Пожалуй, только в этот момент старик понял, что король действительно мудр. До того он видел в нем силу, суровость и неотесанность; у него были, несомненно, верные слуги, что встречается на деле довольно редко; он правил могущественным государством самостоятельно, что трудно было ожидать от безродного киммерийца -- обыкновенно простолюдины, каким-то чудом занявшие престол, окружают себя благородными и искушенными в управлении страной господами, каковые и являются истинными властителями. И все же мысль, да еще столь глубокую, вряд ли можно было ожидать в этом варваре. Вздохнув, старик поклонился королю, не вставая с кресла, ибо клинок все еще касался его шеи, и тихо вопросил:
-- Ты выгонишь меня, владыка?
-- Да, -- кивнул Конан, отнимая меч. Он протер лезвие полой куртки, будто опасаясь заразы от Слуги Прошлого, и сунул его в ножны.
-- Погоди. Дай мне половину дня и я укажу тебе злоумышленника. Или ты забыл о нем? -- удивленно поднял руки меир, заметив на лице короля мелькнувшее недоумение.
-- Нет, не забыл. Но я не нуждаюсь в тебе, крючок. Забирай свое барахло и выметайся из Тарантии как можно скорее.
-- Но он убьет тебя!