Она набралась храбрости.
- Я читала твою книгу. Ну эту, где ты описываешь события, в ко-торых мы все участвовали. Это чудовищно, что ты видишь мир таким вот... И все ведь было совсем не так...
-Я не настаиваю на том, что мой вариант видения тех событий единственный. Но я - единственный из всех нас, сумел выразить "случившееся" в словах. Напиши свой вариант, если можешь. Плюс, это самое случившееся, всегда неоднозначно. Я мог бы написать еще полдюжины книг, описывающих ту же историю, но ни один издатель не может позволить себе роскоши опубликовать шесть вариантов одной и той же истории.
Внезапно, прилетев из прошлого перед ним, заслонив молодые де-ревья и корты, появилась ее пизда меж раздвинутых ног. Темные во-лоски спускались по обе стороны серой половой щели. У некоторых она розовая, у других - красная, у Мэрэлин, вспомнил он, серая. Зна-ком американского доллара, расклеившись, пизда Мэрэлин висела в небе, и сидели, как в кинозале, глядя на нее, Эдвард и Мэрэлин. За де-сять лет пизда не состарилась нисколько, но задорная испуганность исчезла с лица пизды. Ее сменило выражение подавленной испуганности. Можно было безошибочно угадать, что это пизда жены индустриалиста, матери двух мальчиков, а не пизда Мэрэлин, по кличке "Балерина".
- Мам! - Старший мальчик давно уже стучал по плечу Мэрэлин Штейн. Хочу в туалет... Мам!
- Jesus Christ! Ты видишь какой дождь... Отбеги в ... - Мать огля-делась, ища куда бы услать ребенка совершить естественную надоб-ность.
- Туалет рядом, - он указал пальцем на невысокий заборчик за "его" лужей. - Видишь? В десятке метров.
- Дети... - вздохнула она, вставая и одергивая комбинезон. - То пить, то в туалет, вечное мама! - Взяв сына за руку, она подошла с
ним к краю беседки. - Я буду считать до трех. На "три" - бежим изо всех сил. Хорошо? Раз, два, три!
Мать и сын, мелькая подошвами сандалет, побежали к туалету. По пути они пересекли его лужу и замутили ее. Он встал. Пизда исчезла с небес. Может быть, поняв, что ею не интересуются. В беседке появился полицейский в старомодной накидке. Грудью упираясь в полицейского, старушка-комсомолка задрав голову вверх, кричала требовательно на только ей понятном языке. Может быть, она требовала от полицей-ского свиной вареной советской колбасы, как вороненок?
Он поднял воротник пиджака и вышел в густой дождь.
ЗАМОК
- Я участвовал в трех войнах, написал двадцать одну книгу, был женат шесть раз. - Он остановился, посмотрел на зажатый в руке ста-кан с канадским виски - его любимым напитком - так, как-будто видел стакан впервые. - Я пью виски-streight, и рассчитываю прожить еще лет десять. Жизнь - говно, не стоит стараться... Ты меня понима-ешь? Ты русский, ты должен меня понять...
Я его понимал. Он успешно изображал из себя нечто среднее меж-ду Хэмингвэем и Женей Евтушенко. Мы сидели в piano-bar в подвале на Сен-Жермен, и черный пианист в белом смокинге выбивал из piano джазовую вещь, очень подходящую к настроению моего собеседника. Пахло пролитым алкоголем. Было полутемно и красиво. Казалось, вот сейчас к piano выйдет Лорен Бокал, а из "Только для служащих" двери, руки в карманах, появится презрительный Хэмфри Богарт и - сига-рета в зубах - прислонится к стене. Он меня привел в этот piano-bar, может быть, он заранее сговорился с черным пианистом, чтобы тот проаккомпанировал его хэмингуэевской арии?
- Понимаю, - промычал я и налил себе виски из бутыли. Все остальные, рядовые посетители, получали свои drinks штуками в бока-лах, мы же, по его желанию, взяли бутылку. Мы были настоящие мужчины, как же иначе. Два писателя.
- Зачем она тебе? - Он неожиданно ухватил меня за лацкан ста-рого белого пиджака и через стол потянул к себе. Ему было лет шесть-десят, но рука была крепкая. В отличие от меня, он хорошо ест. - Отдай ее мне...
Он думает, что "ее" можно отдать, как будто она книга, которую один из нас написал, или велосипед, или квартира, которую можно ус-тупить другому человеку. Ему.
- Возьмите, - сказал я, снял с себя его руку и выпил свой виски. С удовольствием, обжигаясь, чувствуя дубильную крепость напитка. Не-смотря на то, что в основном мы оба казались мне ужасными позе-рами, мне было время от времени вдруг приятно то виски, то его тяже-лая с набухшими алкогольной кровью венами рука на столе, то табач-ный дым, донесенный к нам от соседнего стола, где бледная рослая красотка только что прикурила сигарету от спички, поднесенной сов-сем не подходящим ей, слишком молодым и робким самцом.
- Спасибо, русский.
Его старые черные глаза, проследившие выход двадцать одной книги из пишущей машинки, целившиеся в трех войнах и ласкавшие шестерых жен, увлажнились. Он не заплакал, но расчувствовался.
- Только как мы осуществим передачу? - Я налил себе виски оп-ять.
Я редко бываю в подобного рода заведениях, у меня нет денег. В
отличие от него, я написал две книги, и находился в процессе издания первой. Я радовался виски. Я хотел напиться вперед.
- Ты не должен больше с ней видеться. Никогда.
- Как? Не пускать ее к себе в studio? Глупо. У нее есть ключ. Она ни за что не отдаст мне ключ, если я потребую.
-Это твое дело. Ты мне обещал.
Обещал. Он ничего не понимает. Мы сидим уже в третьем баре, и он до сих пор не может понять. Он думает, достаточно сказать русской женщине: "Я не люблю тебя. Я не хочу тебя больше видеть. Отдай мне ключ от моей studio", и русская женщина обидится и исчезнет навеки. Он плохо знает русских женщин, хотя и утверждает, что у него была когда-то еще одна. Когда ему было столько лет, сколько мне.
- Сказав Вам "Возьмите ее", я имел ввиду, что я не отношусь к ней серьезно. И что, если Вы, как Вы говорите, любите ее, я не стану... - я остановился. Мне стало вдруг противно даже произносить эти слова: "Вы любите". Что за выражения, обороты, ей-Богу, словно мы школьники, запершиеся в туалете, и обсуждающие, свежие и благород-ные, первую любовь. Нашу общую. Он, трагически сощурившись и одной рукой оглаживая серую бородку, ждал когда я закончу. Я решил впредь говорить с ним на моем языке, а не на его условном, куль-турном и жеманном. Пусть принимает мои правила игры. - Если я начну ее избегать, она станет уделять мне все свое время и внимание. Ей не понять, что мужчина может быть к ней равнодушен. Я Вам обе-щаю с ней не видеться, но я не уверен, что она выполнит мое обе-щание. Вы понимаете?
- Да-да, я понимаю. Я ведь сам русский... - он глядел на меня теперь, как актер в плохой американской production по роману Досто-евского, "рюсски мюжик" с загадочной душой.
Русский... Он был наполовину еврей, его мама родилась в конце то-го века в Минске или Пинске. Я улыбнулся, вспомнив, как Фройд и Юнг изучали русский характер в Париже и Женеве на евреях-эмигран-тах. И обнаружили в русском характере самоубийственные тенденции. Ничего не имея против евреев, считая их нацией талантливой и энергичной, все же не могу согласиться с тождественностью еврейско-го и русского Характеров. Вот и он, он не понимает, пусть подсозна-тельно, но очень по-ближневосточному он приписывает мне - лю-бовнику и другу женщины, власть, присущую в восточной семье патриарху-отцу. Он мне на нее жалуется и верит, что я в силах ей ука-зать, приказать и направить к нему. Еще один шаг в этом направлении - и мы начнем обсуждать, какой бакшиш он мне заплатит за женщину. Сколько овец, верблюдов, сколько браслетов из серебра и зо-лота... Ха...
- Сколько тебе нужно денег, чтобы нанять новую квартиру?
Он совсем с ума сошел. Он готов совершать передвижения других писателей по Парижу ради этой женщины. Такие вещи не называются любовью, они называются obsession*.
* Одержимость (англ.).
-Но я не хочу менять квартиру. Моя studio мне нравится. Мне удобно в Марэ, я только начал привыкать к виду из окна, к камину, к старым авионам на старых фотографиях.
- Ты мне обещал, русский. Мы оба писатели.
-Нет, я не стану менять квартиру. Я сменю замок.
Он засмеялся.
- Да, проще сменить замок.
- Послушайте, Давид, я хочу вас предостеречь...
- Я знаю, она очень опасна. Я знаю... - он улыбался восторженной улыбкой старого дурака, попавшегося на удочку молоденькой бляди, и с тех пор уверенного, что на крючок его поймала сама Вирджин Мэри. Улыбкой одного из тех нескольких ершей, которых, по-кошачьи соб-равшись, выдернула из пруда Нормандии прошлым летом нами обоими усиленно упоминаемая особа. Его поколение раболепно относится к женщинам. Сексисты. Мое поколение их не замечает.
- Я хочу Вас предостеречь, что Светлана - эгоистическое сущест-во, способное не только взять и не отдать Ваши любимые книги или позвонить от Вас по телефону в необычайно отдаленные страны мира, но и существо, способное разгрызть, прожевать и проглотить очень объемистый кошелек в рекордно короткие сроки. Помните об этом, Давид. "Светоносная", как вы ее называете...
- Пребывание в Соединенных Штатах не прошло для тебя даром, бедняга, он покачал головой и посмотрел на меня с жалостью. - Ты заразился непристойным материализмом.
- Вы сами жаловались мне, что "Светоносная" так и не вернула ваши любимые книги и наговорила по вашему телефону с отдален-ными странами на астрономическую сумму франков.
- Ну, я был тогда немножко зол, потому что она исчезла и не показывалась. Мне кажется, она просто не знает разницы между своим и чужим, она уверена, что все принадлежит ей, весь мир. Разве можно винить ее за это, мой молодой коллега?
Молодой коллега подумал, что если бы старый коллега знал в каких выражениях "Светоносная" описывала его молодому коллеге, он, может быть, получил бы сердечный удар. "Скучный старик" - было са-мым легким. "Мудак" наиболее употребимым. "Давно хуй не стоит, а туда же лезет..." убийственным для мужской репутации человека, прошедшего через три войны и шестерых жен. Выслушивая приговор "Светоносной", молодой коллега даже чувствовал что-то вроде чувства мужской солидарности со старым коллегой. Потому что пронесутся
двадцать с небольшим лет, и кто знает, может быть, и о нем какая-нибудь экзотической национальности "Светоносная" скажет с пренеб-режительной усмешкой "Давно хуй не стоит, а все туда же..." За что, су-ка? Мало мы вас ублажали, старались?.. Даже хуй среднего мужчины, рабочего муравья успевает много поработать за жизнь, а уж члены лю-бопытных писателей, лезущих даже в войны, очевидно, трудятся еще более усердно... С другой стороны, неизвестно, может быть Давид никогда не отличался высокой производительностью хуя... Однако же сексуальная жизнь у иных мужчин не останавливается и после семидесяти... Молодой коллега вспомнил тренера по боксу, бывшего поэта-имажиниста, друга Есенина, жившего с ним в одной квартире в Москве у Красных ворот. На того, 74, по утрам жаловалась жена, 38, что "кобель" не дает ей спать, пристает, ебаться хочет...
- Вот и она.
Губы старого писателя расползлись растерянными половинками, и он вскочил, одергивая белый пиджак-френч с накладными карма-нами - изделие Пьера Кардена. Шея напряглась в петле футляра всеми жилами, кадык, как поршень учебного автомобильного мотора в автошколе, совершил несколько судорожных движений, ноги и туфли поспешно выдвинулись из-под стола, и обладатель их уже стоял на опилках и поддельных мраморных плитах пола, почему-то рас-шаркиваясь. Самец, завидевший самку.
Весь зал наблюдал прибытие "Светоносной". Толпе постоянно не-чего делать, и она пользуется малейшим поводом, чтобы чуть разв-лечься. Русская женщина явилась в лиловой шляпе с набором цветов вокруг тульи и с недоразвитой вуалью, доходящей ей до верхней губы. Такие шляпы возможно разыскать в парижских шляпных магазинах, однако, чтобы водрузить такую шляпу на голову и отправиться в ней по улице, требуется известное мужество. Посему только "Светоносная" да еще, может быть, десяток дам столь же отважных, как она, раз-гуливают со странными сооружениями на головах. Голые груди "Све-тоносной" покоились в чашечках из черных кружев, легкодоступные обозрению, так же, как и весь левый бок, включая места, которые обычно покрывают трусики. Внизу ноги и колени "Светоносной" взбивали пену черных и лиловых кружев - выбивали какую-то испано-цыганщину.