- Bon soir, papa - чмок-чмок.
Господи, она называет его "papa", он ее - "baby".
Из всех возможных вариантов ласкательных имен оба кривляки выбрали эти, самые употребительные.
- Привет. Ты, конечно, не можешь встать, чтобы приветствовать женщину...
Голос был злой. Я нарочно лениво поднялся с табурета.
- Я встаю, чтобы поприветствовать женщину.
- Тебе никогда не сделаться джентльменом.
- Я активно не хочу делаться джентльменом. Это, должно быть, ужасно скучная профессия. Еще скучнее писательства.
Старый коллега уступил ей свое место. Она, шурша нарядами, оп-устилась большой молью на сиденье. Давид Хэмингвэй топтался, не зная: что дальше делать. Сообразив, взял табурет от соседнего, полупу-стого стола. Сел. Поглядел на нее, потом на молодого коллегу.
Она брезгливо передвинула к еврейскому Хэмингвэю его бокал и бутылку.
- Виски лижите... Фу...
Сейчас она потребует шампанского. Я не сомневался в этом нисколько. Русская женщина всегда хочет шампанского. Зимой и ле-том, ночью и днем, в городе и в деревне.
- Бутыль "Дом Периньен" - объявил Давид нашему официанту в смокинге. Она его уже успела выдрессировать. Хэмингвэй уже не спрашивал "Светоносную", что она будет лизать.
- Ну, мужчины, беседуете?
"Светоносная", довольная предстоящим распитием бутыли едко-шипящей, хорошо замороженной, дорогостоящей жидкости возлегла спиной на сидение и оглядела меня и старого Хэмингвэя из-под шляпы. Снисходительно. Темно-серые очи ее с одинаковым пренебре-жением скользнули по нам обоим. У меня не было денег, и никто меня не знал. У него были деньги, и его знали в мире, по нескольким его книгам были поставлены фильмы, но он был стар, у него "хуй не стоит, а туда же, лезет..." Я опять вспомнил, что мне тоже предстоит стать старым, задумался о будущем моего хуя, и потому тепло погля-дел на него, а на нее - зло.
- Что? - спросила он встревоженно.
Я бы ей не постеснялся сказать, что, но он понимал по-русски. За-чем он ее пригласил, было мне малопонятно.
- Счастлив тебя видеть, - сказал я. И посмотрел на нее так, как она на нас, снисходительно.
Кто она такая в конце-концов, даже если ее никогда не загорающая очень белая кожа обтягивает красивые мышцы лица, задницы, ног и всех других частей, по которым мужчины шарят глазами и руками. В хорошо питающемся человеческом европейском обществе все больше становится приятных глазу и пальцам экземпляров женского пола. Количество обесценивает качество.
- Я вижу. - И к Хэмингвэю - Какой вы сегодня красивый, папа... Загорели, помолодели. Белый френч Вам ужасно идет.
Светская любезность, плюс желание позлить меня. Она уверена, что я в нее влюблен. Так же как и он, и минимум все мужское насе-ление зала.
"Papa" привстал и, наклонившись, поцеловал руку "Светоносной". Papa за всю писательско-военно-женатую жизнь не устал духовно и все еще тяготеет к женщинам, и очень мощно, судя по его телефонным мольбам о сегодняшней встрече. И предпочитает все тот же тип. Экстравагантных. Последняя его жена, актриса, покончившая с собой совсем недавно, немало попортила ему крови, психопатка. "Безумец, куда ты опять лезешь! - захотелось мне сказать старшему коллеге - Да этот нежный зверь в шляпке в один прикус переполосует тебе гор-ло". Я увидел, как он любовно погладил толстыми, поросшими седым волосом пальцами ее тонкую кисть в кольцах, о красоте которой я уже наслушался от него гимнов в предыдущих двух барах. "Таких женщин почти не осталось, - утверждал он. - Светскость и шарм. Природное благородство. Тонкость кости. А руки! Какие руки! Аристократка!" Она наплела ему, что происходит из старинного дворянского рода. Что го-лубая кровь течет в ее жилах. Видел бы он ее маму,в Москве, похожую на толстую торговку рыбой. Я видел, но я не стал его разочаровывать. Я не напомнил ему закона природы, о существовании которого он, на-верное, знает и сам, что такие гадкие девочки вырастают на пустырях из почвы скорее гнилой, чем благородной. Аристократы во многих поколениях уродливы, как смертный грех... Тут я вспомнил вдруг сво-его приятеля по шиздому, Гришку. Параноик, парень из деревни, Гришка был красив, как греческий бог Аполлон. И это не истертое сравнение, по недосмотру автора не выброшенное из текста, но яркая и странная загадка природы. Нос, форма головы, светлые кудри, мыш-цы семнадцатилетнего юноши из крошечной украинской деревни, где избы покрыты соломой, немедленно вызывали ассоциации со зна-менитыми статуями знаменитого бога. Позднее я проверил гришкины параметры в Великом Риме. По шиздому Гришка гордо разгуливал голый. Доктора, санитары и интеллигентные психбольные дружно сходились во мнении Аполлон был заперт у нас в буйном отделении 4-го корпуса. Гришкой мы гордились.
От шампанского я отказался и с удовольствием придвинул к себе бутылку виски, в то время как пара занялась "Дом Периньеном".
- Готовишься в писатели? - ехидно спросила она меня. - Спеш-но наживаешь профессиональную болезнь - алкоголизм? Скоро вы-ходит твоя книга?
- В ноябре, - лаконично сообщил я и налил себе виски. Я тренирую себя не в алкоголики, но стараюсь быть "cool*. Свалив из Со-единенных Штатов, я все же успел многое позаимствовать в той части света. Быть cool много выгоднее, чем разозлиться, наскандалить, на-грубить, как часто поступают мои экспансивные экс-соотечест-венники.
* Невозмутимый (аягл.).
- Выпьем за Россию! За страну, которая рождает таких прекрас-ных женщин! - провозгласил papa, повернувшись ко мне с бокалом пузырящегося шампанского. Шампанское было цвета оливкового масла. Вежливый и тренированный, я поднял свой Scotch и, уже зная, что он любит чокаться, стукнулся своим толстым стаканом с его тонким стеклом. Она тоже выпила за Россию, которая рождает таких, как она. Бесподобно серьезно, без улыбки.
Они заговорили по-французски, перемежая речь русскими фра-зами, а я, наблюдая их, старался участвовать в беседе как можно мень-ше. Я сидел и размышлял потихоньку о жизни, о том времени, когда я был любовником этой женщины, о том, что наши пути разошлись из-за того, что у нее оказался сильный и упрямый характер, и в результа-те, утомленным борьбой, нам пришлось расстаться. Я отдавал ей дол-жное в моих неспешных философских этюдах-паутинках, материалом для которых служили виски, табачный дым, piano, послушное пальцам пианиста, выделяющее неизвестные мне джазовые мелодии, ее глаза, время от времени стреляющие в меня из-под шляпы, ее или его воп-рос, обращенный ко мне. "Combien?" - переспросил где-то сзади го-лос, и другой пробубнил мутную цифру франков. Сколько? Несколько лет. Четыре года. Больше. Почти пять. Расстались. Что-то в ней есть. Веселый нрав, может быть? Да, и это. И авантюризм. Не говоря уж о внешности. Но "красавица" к ней как-то не идет. Хотя она и красавица. Famme Fatale? Да, пожалуй, если не для меня, то вот для старшего кол-леги. Дух таинственности. Плюс ее туалеты. Включая бесподобные шляпки.
"Papa" пусть бесконечно говорит о том, что он русский, но он ее никогда не поймет, хотя это просто. Я же видел ее мать, первого мужа, - представляю откуда она и куда она движется, "Светоносная". Для начитанного "Papa" она, и Настасья Филипповна, и Сонечка Мармеладова, и Наташа Ростова, и Анна Каренина. Весь сонм русских женских душ, злых, красивых и страшных пялится на "Papa" из-за спины "Све-тоносной" и из ее темно-серых зрачков, которыми она умеет очень хорошо пользоваться. Мой вариант "Светоносной" куда проще. Для ме-ня она девочка из коммунальной квартиры на Арбате.
"Papa" икнул и, распахнув шею, стянутую футляром, застеснялся: "Простите". Она, светская, то есть без труда усвоившая поверхностную вежливость, сделала вид, что не заметила громкого однако же звука. И "papa" милый, подумал я, опоржнив стакан. И вообще, что у нас есть в этой жизни, у людей? "Papa" может протянуть еще лет десять. Вряд ли, однако, он сможет наслаждаться этим дополнительным временем. На него уже навалилась тяжесть старости, и за плечами его в piano-баре время от времени появляется в рентгеновских лучах смерть. Судя по всему, "Светоносная" его последняя любовь. Зачем же я его
отговариваю, предупреждаю. Возможно, для него положить поросшую седыми волосками тяжелую, набухшую жизнью руку на ее белую грудь - уже удовольствие безграничное... Завтра же куплю новый замок... Ha часто теперь, но "Светоносная" приезжает .ко мне вдруг среди ночи, вваливается, шумит, хохочет, требует любви и внимания. Теперь iia нужно будет отказаться от взрывающих мое достаточно одинокое существование ее визитов в его пользу. Жаль... Нет, не куплю замок, почему я должен быть благородным...
Как глупо, что весь романтизм еврейского Хэмингвэя, вся живот-ная жажда жизни "Светоносной", все мое честолюбие бывшего юноши из провинциального города, проделавшего долгий путь по нескольким странам и континентам, прежде чем найти первого издателя, мое одиночество, их страсти - все свелось к простой хозяйственной дилемме: пойти ли мне в BHV и купить в подземелье его, в sous-sol, новый замок или не купить? На мою дверь, сквозь щели меж частями которой преспокойно можно разглядеть лестничную площадку и взбирающихся на оставшийся верхний этаж студенток и baby-sitters, разве вообще нужен замок? Старик бредит, я слушаю старика, зачем? Старику кажется, что я - его соперник, но это романтическая чушь из репертуара его поколения. Мы оба - и он, и я, - только части ее жизни. Есть и другие части. Старик полагает, что если она перестанет заваливаться среди ночи ко мне, то тут же станет приезжать к нему в его хорошо оборудованную под крышу на Севр-Бабилон? Нет, pa?a Тебя она бережет для выходов в дорогие кабаки или в места, подобные тому, где мы сейчас сидим, где один drink, если не ошибаюсь, стоит полсотни франков, а сколько стоят бутылка виски плюс бутылка "Дом Периньен", которую они уже высадили, я затрудняюсь сказать. Наверняка вдвое больше моей месячной квартирной платы.
Хэмингвэй попросил прощения и удалился походкой старого мо-ряка в туалеты и телефоны.
-Мне кажется, у тебя плохое настроение. Что случилось? - голос медсестры, только что вытащившей обгорелого морячка из горящей шлюпки. Когда хочет, она умеет.
- Я не совсем понимаю, какова моя роль в этом старомодном спектакле? С восьми вечера он ноет и просит меня от тебя отказаться.
- И что ответил ты? - очень заинтересованная интонация. - Отказался, конечно?
- Как можно отказаться от того, что тебе не принадлежит, а? Ты тоже можешь от меня отказаться, если хочешь.
- Значит, ты от меня отказался?
- Слушай, не придирайся к словам. Я просто объяснил лунатику, что ты существо дикое и никому принадлежать не можешь, а бродишь сама по себе. И что я не имею на тебя никакого влияния.
- Ты имеешь на меня очень большое влияние.
-Я?
-Ты.
- Вот уж не ожидал. Необыкновенный сюрприз. Я скорее считал себя твоим другом детства. И как другу детства, думал я, мне принад-лежат некоторые несомненные привилегии. Например, право на вы-слушивание твоих любовных историй со всеми их приятными и не-красивыми подробностями вроде этой последней - кто был во фраке, кто держал за руки, у кого из двоих был лучше запах и член... Но влияние... Ты что, хотя бы раз изменила свои намерения в результате разговора со мной?
- Изменяла. Я тебе...
- Ты мне изменяла?! Ты не можешь мне изменить хотя бы пото-му, что я никогда тебе ни в чем не верил.
- Я оговорилась. И недоговорила. Не извращай смысл моих слов.
- Я понимаю, что ты оговорилась, но, правда, не очень морочь старику голову, а? Все мы будем старыми, и мне жалко в нем себя са-мого, каким и я стану когда-то.
- Я не буду старой. Я покончу с собой.
Я подчеркнуто иронически расхохотался. Однажды она мне сказа-ла, что, так как сама она не способна писать книги или рисовать картины и практикует взамен искусство жизни, то я - как бы ее пред-ставитель, заместитель в мире искусства. И потому она хочет мне про-тежировать. Протежировать? Тогда я согласился, смеясь. Теперь моя покровительница сообщает мне о своем желании избежать обязанно-стей протежэ, хочет покончить с собой, когда она станет старой. Сей-час ей 27.