- Не называй меня darling. Это пошло. В каждом фильме он назы-вает ее "darling".
- Хорошо. "Светоносная", как называет тебя наш общий друг Давид.
- Каким бы смешным тебе не казалось прилагательное светонос-ная, которое наш друг превратил ради меня в имя собственное, это его личное изобретение. Ты же, несмотря на всю твою талантливость, никогда не поднялся выше пошлого "darling". Еще одно доказательство того, как поверхностно твое ко мне отношение.
- Мое отношение к тебе так же поверхностно, как и твое ко мне. Не ты ли всегда злилась и фыркала, если я проявлял слишком, по твоему мнению, усиленное внимание к твоей жизни. Ты никогда не ответишь на вопросы: "Где ты была?" или "Что ты делала?", если тебя
спрашивать. Если не спрашивать, ты расскажешь сама и будешь очень обижена, если тебя не слушать достаточно внимательно. Все, что тебе нужно от меня и других - пристальное внимание к твоей особе. Вызвав внимание, ты равнодушно отворачиваешься.
- Неправда, - Она надулась. Носик ее, на одном из крыльев которого, весной, я знаю это, выступают несколько смешных веснушек, сморщился. Если бы у нее не было пизды, подумал я, она была бы отличнейшим существом, хорошим другом и товарищем. - Ты мне очень близок. Я слежу за твоими успехами, как за своими собственными. Я знаю, что ты будешь очень большим писателем.
- Твои слова бы да Богу в уши, - заметил я. Оглядел бар, приподнявшись на стуле, с которого чуть съехал под влиянием виски. "Большим писателем"? Буду. Но что тогда изменится. Будет ли эта девочка за соседним столом, выставившая мне напоказ очень хорошую ногу в черном чулке, смотреть на меня иначе, чем она смотрит сейчас? Будет ли более доступна?
"Светоносная" взглядом знатока ощупала фигуру рыжей красотки за соседним столом. Рослая, светло-рыжая девочка с простоватым лицом и вульгарными большими губами была, вероятнее всего, немка или голландка.
- Ничего... - нехотя согласилась "Светоносная". - Кожа не очень хорошая. Когда ты станешь большим писателем, ты будешь неот-разим. Я только советую тебе еще более развить в себе цинизм.
- Буду стараться, - пообещал я и развеселился.
- Я позвонил в "Распутин", - вернувшийся Давид курил сигару. - Нас ждут... Поехали с нами, мой молодой коллега?
- Давид, вы прелесть! - "Светоносная" привстала и поцеловала Давида в аккуратную седую бородку.
- Спасибо за приглашение, но не могу. Меня ждут... - соврал я, чтобы одновременно позлить "Светоносную" и избавиться от этно-графического веселья знаменитого ночного клуба в стиле a la Russe. Да и Давид, как мне показалось, недостаточно активно меня пригласил. Разумеется, ему хочется остаться с ней.
- Свидание? В два часа ночи? - "Светоносная" недоверчиво загля-нула мне в глаза. Я встал. Поцеловал в душистую щеку "Светоносную", царапнувшись бровью о твердый край ее шляпы. - Ебаться идешь? - прошипела она насмешливо. Потом я пожал руку Давиду.
- Я все понял, и я сделаю все от меня зависящее, - сказал я.
Его рука ответила мне, дружески крепко сжав мою руку: "Спаси6о". И я побежал по выкрашенным черной краской деревянным ступеням вверх из piano-подвала, оставив позади табачный дым, уютный запах алкоголя, swing и надтреснутый голос певца.
На следующий день в BHV я купил-таки замок с двумя бронзо-выми язычками, ухлопав на него полторы сотни фравков, обычно мне хватало этих денег на неделю питания. Я обещал старику. Вернувшись, я собрался было снять с двери старый замок и привинтить новый, как вдруг обнаружил, что у меня нет отвертки. Ох, бля! - выругался я и хотел опять идти в BHV. В этот момент раздался телефонный звонок. Звонили с той стороны Атлантики. По моей просьбе, мне организо-вали лекции в нескольких университетах. И, оказывается, даже уже выслали билет. Я бросил в синюю спортивную сумку пару десятков предметов, абсолютно необходимых путнику в путешествии, и покинул свою студию. Новый замок остался лежать на столе, распако-ванный, бронзовый и масляный.
Вернулся я в Париж в самом конце ноября. Среди множества писем в почтовом ящике обнаружил я и несколько экзотических открыток от "Светоносной", отправленных ею из Сингапура, Бангкока и почему-то Гватемалы. Ничего связного. В основном восклицатель-ные знаки восторга от пребывания в местах отдаленных и горячих. Открытки заставили меня улыбнуться.
В студии было скучно и пыльно. За несколько месяцев пыль успела густо покрыть и масляные части моего нового замка. Я сгреб его со стола и вместе с бумагами сунул в один из старых шкафов, которыми в изобилии снабжена меблированная студия. Мне было не до замка. Я уселся на садовый, более приличествующий Люксембургскому саду, железный стул - полдюжины их наполняет студию - и позвонил в издательство. Слава Богу, с книгой, - бриллиантом моей души все было в порядке. Она должна была выйти в срок. Я стал вытирать пыль.
Извещение о самоубийстве старого Давида Хэмингвэя было опубликовано в том же номере журнала, где я обнаружил первую рецензию на мою книгу. Судьба, очевидно, обожает подобные совпа-дения. Сообщалось, что старик застрелился из старого маузера, сох-ранившегося у него со времен первой его войны. Писали, что, по всей вероятности, последние месяцы находился он в глубокой творческой и персональной депрессии. Чем объяснялась депрессия, автор некролога знал не более моего. Упоминалась история последней жены старика, покончившей с собой несколько лет назад, и высказывалась догадка, что два самоубийства связаны между собой. С журнальной страницы, подперши рукою седую бороду, на меня глядел мой старший коллега. Кокетливо и очень по-литераторски. Приводилось также высказы-вание близкого друга старика, которому он якобы однажды сказал, что он обязательно покончит с собой при приближении дряхлости.
От портрета мертвого писателя я вернулся к рецензии на свою живую первую книгу и с удовольствием перечитал ее. По-латински не-сдержанно меня хвалили и по-галльски же мимоходом укололи пару раз, сравнив с Генри Миллером, который, де, дебютировал сорок лет назад. Интересно, что сказал бы старый коллега о моей книге, будь он жив? - подумалось мне. Интересно, кем он считал меня, за кого де-ржал меня до этого, не прочитав ни единой написанной мной строчки? За ебаря женщины, в которую он влюбился? За ебаря, вы-пендривающегося под писателя? Вероятнее всего... Внезапно старик расплылся, серо-бородатенький на журнальной странице, и на мгно-вение стал похож на моего отца, которого я также не успел узнать в этой жизни, даже не успел понять, кто он мой папа. У нас никогда не было времени поговорить, мы только смертельно обижались друг на друга за совсем неважные в жизни вещи и ни разу не сели вместе, не поговорили как смертный со смертным. Так я и живу с наспех сочине-нной мной самим версией моего отца, несомненно далекой от истинной. Оставалось выяснить, не замешана ли "Светоносная" в са-моубийстве Давида по кличке "Хэмингвэй", и если да, то насколько. В журнале ее имя упомянуто не было.
С этим пришлось подождать. "Светоносная" появилась в Париже только весной следующего года. Сидя в подземном баре отеля "Плаза д'Атэнэ" я спросил ее об этом.
- А, Давидка! -оживилась она. - Покончил с собой?.. Да-да, мне кто-то говорил, что он покончил с собой, припоминаю... Что тебе ска-зать? Мне, конечно, было бы очень лестно, если бы писатель покончил с собой из-за меня. Но, ...между нами говоря... - она допила свой coup de champagne* и по-мужски твердо взглянула на меня, - я не думаю, что старик застрелился из-за меня. Скорее он влепил в себя пулю из-за совокупности причин. Из-за укорачивающейся жизни, из-за того, что стал несносно скучным, а может быть, и был... Из-за того, что за-тащив женщину в постель уже ничего не мог с ней сделать, возился только... - "Светоносная" улыбнулась мне безжалостной улыбкой женщины, которая прошла через все, и не сохранила никаких иллюзий.
*Бокал Шампанского (фр.).
- Посмотри, какой красивый мальчик за соседним столом, какие брови, какой рот. Галчонок...
Ее самая красивая в мире рука с чуть уже взбухшими тонкими ве-нами внезапно хищно прыгнула вперед, выдернула из сосуда на столе красную крупную розу, и рывком поднесла ее к лицу. И зарыла нос в мягкую внутренность. Фарфоровые, хмуро-серые глаза хищно обвели зал, и остановившись на широкоротом юноше за соседним столом, сузились.
ПОРТРЕТ ЗНАКОМОГО УБИЙЦЫ
Алешка Шнеерзон предстал передо мною впервые в отеле "Винслоу", в комнате соседа Эдика Брутта - жирная и необыкновенно некрасивая экс-жертва советского режима. Он неряшливо жевал рис. Отерев руку о пышную ляжку в неопрятной джинсовой штанине, он протянул мне ее. Мы познакомились. Жопатый, животастый, косогла-зый и кривозубый, он удивительным образом вписывался в пейзаж Нью-Йорка, и, встретив его на улице, я бы ни за что не подумал, что этот дядя Франкенстайн - из России. Деформированные люди его типа нередки в супергороде. Они как бы родились от соития пьяной клошарки с даунтауновским мусорным баком. "Ну и монстр!" подумал я тогда.
Между тем Алешка был сыном московского профессора. Он сидел вначале в шиздоме и потом в лагере. В лагере он познакомился с Владимиром Буковским. С тех пор Буковский стал для Шнеерзона просто "Володька". Мне недоступны' ни диагноз Шнеерзона в больнице, ни статья, по которой он загудел в лагерь. У меня нет ни ма-лейшего желания делать research, так как все происшедшее с Шнеерзоном до того, как я его встретил, не имеет никакого значения для дан-ного исследования. Короче, в Москве Шнеерзон считался диссиде-нтом, в Израиль он умудрился явиться в лагерной одежде. Как ему удалось протащить сквозь строгую советскую таможню лагерную одежду, и что такое советская лагерная форма в любом случае? Да и существует ли она? Лагерная фуфайка, я знаю - существует, но ни единой пуговицей не отличается от рабочих хрущевских фуфаек слав-ного времени пятидесятых и шестидесятых годов. Стеганая на вате черная куртка, которой позавидовал бы лет десять назад лондонский панк, а сейчас такие с успехом выпускает (ограниченным тиражом, однако), кажется, Пьер Карден. Я точно знаю, что никаких полосатых одежд во всяком случае, заключенным в советском лагере не выдают, это вам не Гвиана времен "Papillon". Так что, черт знает, в чем Шнеер-зон сошел с самолета. Может быть, взял с собой обычную фуфайку и брюки и во время полета нашил на спину номер, намусоленный на бе-лой тряпке химическим карандашом? Чувство publicity и изобрета-тельность у него были, как я впоследствии убедился.
Не следует лить кипящее масло на человека лишь на том осно-вании, что он уродлив, пусть даже подозрительно, зловеще уродлив, - сказал я себе тогда. Это все кинофильмы виноваты! Большинство фильмов учат нас, что такие вот типчики, с одной ногой, громко и плоско хлопающей по асфальту, другая подтягивается к ней позже бо-лее или менее нормальным образом, с такой вот талией шире задницы (а задница крива и необыкновенно широка) - кончик ремешка висит у кармана - в конце фильма совершает обязательно ужасные преступления.
И лишь считанные кинофильмы говорят нам, что Квазимодо был способен на высокую любовь к Эсмеральде и Буди Аллен был мужем Даян Китон.
Шнеерзон тотчас же опроверг СРОЙ невыгодный image. Узнав, что я лишился одновременно работы, квартиры и спутницы жизни, он повел меня в Главный welfare-центр и, немало не смущаясь, на ужасном английском, скрежещущем, как медленно спрессовываемый автомобиль, объяснил запущенным дядям-функционерам и старым негритянским функционершам - толстым чудовищно теткам, как плохи мои дела. "Этот парень don't know English, жена бросила его, и он пытался покончить с собой". Он подтолкнул меня вперед на функционеров - живое доказательство. Сейчас вэлферовские функционеры выгнали бы нас к такой-то матери, расхохотались бы нам в рожи, но тогда мы были необычными, диковинными птицами для них, они нас не хуя не понимали и давали нам welfare в мгновение ока.
Когда американцы закончили оформлять мои бумаги и мы вышли с ним из дурно пахнущего помещения (город находился на вершине депрессии, официальные учреждения не ремонтировались, воняли и разлагались изнутри). Шнеерзон ударом ноги забил за нами дверь и стукнул меня по плечу.
-Ну, Лимон, с первого вэлфэровского чека с тебя бутылка!
Я отметил, что выглядит он радостно, как адвокат, выигравший трудный процесс. В глубине рта, светились в пене слюны полусъеденные металлические зубы.
Сердце мое (или что там, какой орган тела отвечает за благодарность?) было переполнено благодарностью к Шнеерзону. Расцеловать монстра я бы и тогда не отважился, но я был очень-очень благодарен ему за то, что он спас меня от необходимости нет, нс работать... Работы я никогда не боялся и выполнял разнообразные работы в моей жизни с готовностью и энергичным самозабвением. Шнеерзон спас меня от необходимости видеть людей. Я никогда не мог находиться с людьми долго, они меня утомляли. С ними нужно было разговаривать, отве-чать, видеть их, реагировать на них. Поэтому я обычно дольше удерживался на нелюдимых работах. Поэтому на заводе я всегда напрашивался на третьи смены, В несчастьях же я вообще предпочитал спрятаться. С welfare мне предстояло лишь два раза в месяц являться в оффис на Бродвее для получения чеков. И раз в шесть месяцев меня вызывали для краткой беседы, служившей целью поднять мою мораль, разбудить меня. "Ищите ли вы работу, мистер Савенко?"
- "Sure, miss, I look for job. I very look for job."
Впоследствии мне пришлось скрывать от вэлферовсккх инспекторов свои неуклонно увеличивающиеся знания английского. "Я ia понимаю". Инспектор, когда ему надоедала эта комедия, позволял се6е заявить (впрочем, беззлобно, с улыбкой): "Вы врете, мистер Савенко, вы все понимаете". "No, I don't understand!" - гнул я свою линию...
Не хуя я не "look for job". Я распил с Шнеерзоном бутылку, и позже мы распили с ним еще немало бутылок. Я стал называть его Леша, привык к его физиономии, не вздрагивал от его клокочущего смеха и даже стал участвовать в его аферах. "Раз мы уже здесь, надо делать деньги, ребята. В Америке все делают деньги!" Ребята, - т.е. я и полу-сонный Эдик Брутт - ниточка усов под носом - сидели у Эдика на кровати, комната Эдика была угловая и потому, может быть, восемь квадратных метров, в то время как моя - шесть метров.
- Думайте! - Шнеерзон снял очки (они были перебинтованы у переносицы, и одно стекло пересекала лучистая трещина), чтобы паль-цем смазать со стекла только что брызнувшую на них помидорную материю - сок и склизкие зернышки. Я забыл упомянуть, что он был не только косоглаз, но и близорук.
- Деньги - суета... Американцы- сумасшедшие, и ты Лешка, хочешь стать таким, как они, - тихо сказал Эдик. - Не нужно это, Ле-ша!
- Я уже сумасшедший! - загоготал, всхлипывая слюной Шнеер-зон. Он подсмеивался над Эдиком, но мне кажется, втайне уважал его. Я, впрочем, тоже уважал Эдика. Он жил среди нас, как святой. Мы все хотели чего-то: денег, женщин, водки, машин, костюмов, славы. А он себе варил рис и молчал, усмехаясь в отрастающие пегие усы. Единственной известной нам его страстью был кинематограф.
- Лимон, пойдешь со мной завтра перевозить жидовскую конто-ру? Три доллара в час?
- Это тебе Аида Соломоновна устроила? - тихо спросил Эдик. - Хорошая женщина...
- Никакая не Аида Соломоновна... - обиделся Шнеерзон, -rabby Розенблюм.
И Эдик, и Шнеерзон в свое время находились под опекой еврей-ской организации "Наяна". Организация помогала советским евреям устроиться на работу, найти квартиру и попутно заманивала их в сети еврейских религиозных общин. Им даже платили за обрезание члена. Но, как подрастающий teenager стесняется появляться на улицах с морщинистой мамой, так Шнеерзон не любил, когда ему указывали на волочащуюся по полу пуповину, связывающую его с "Наяной". Аида Соломоновна (мне не пришлось увидеть ее) была сердобольной Jewish mother для всей этой буйной советской кодлы, для начинающих гангстеров и будущих честных жуликов-бизнесменов.
- Пойду, - ответил я. Денег от последнего чека уже нет.
- Контора находится на сорок второй, между авеню "Америка" и Пятой. Ничего тяжелого, я уже там был. Столы, стулья, file-cabinets*.
Большой service-elevator... Шнеерзон всегда утверждал, что тяжелых предметов не предвидится. На месте обнаруживалось, что все тяжелое Столы оказывались сделанными из танковой брони, стулья из листовой стали...