- Так вы спускайтесь, ребятки, как только сдадим первую страницу. Лешка ходил к венграм в магазин и накупил капусточки маринованной, селедочки, ветчиночки. Обмоем Женькино рождение.
- Коньяка "Наполеон" сколько бутылок купили? Четыре? Шесть? - Алька подъебнул Порфирия, вспомнив о слабости типографских рабочих к "Наполеону".
Водки наши линотиписты не пьют, брезгуют, видите ли. Линотиписта-наборщика ' русских текстов в Соединенных Штатах днем с огнем не сыскать. Прижимистый Моисей вынужден хорошо. платить линотипистам. Права и то, что русскому линотиписту трудно найти работу по профессии. Посему Моисей и линотиписты занима-ются постоянным взаимным шантажом... В ожидании очередного на-падения Моисея на их жалованье и права элита рабочего класса брез-гует водкой и пьет аристократически в три раза более дорогой фран-цузский коньяк "Наполеон". В ближайшем liqueur-store на углу 55-ой и Бродвея наших рабочих знают и любят. Они уже выпили множество ящиков "Наполеона". Зарплата каждого в Соединенных Штатах - его личный секрет, но я предполагаю, что Порфирий, например, имеет во столько раз больше долларов еженедельно, чем мы с Алькой, во сколь-ко раз "Наполеон" дороже скромной водки...
Рабочий день прошел более или менее ровно. Бывают куда более нервные дни. Водя острием карандаша по тексту детективного романа "Замок царицы Тамары", я вспомнил об оставленной на Лексингтон жене и попытался представить, чем она в данный момент занимается. Если у нее нет сегодня appointment* с фотографами, Елена только что встала, сделала кофе и сидит в кухне, глядя во двор сквозь перепле-тения ржавой пожарной лестницы... Или же... Я вдруг с неудо-вольствием представил себе возможность другого, раннеутреннего сценария: я, - серый костюм, зонт-трость в руке, manilla-envelope** в другой, - закрываю за собой дверь. Елена тотчас вскакивает, голая вы-ходит в living-room, хватает телефон и привычно стучит по кнопкам. "Джон? Так я тебя жду. Он ушел. Нет, он не возвратится раньше семи..."
* Деловое свидание (англ.).
** Канцелярский конверт (англ.).
- Моисей платит блядскому Мейеру сто долларов за каждый кусок "Тамары". Потому что Мейер - его старый приятель. Сто долларов каждый день! А нам с Вами, по двадцатке за статью, - Алька снял очки и протер ладонью физиономию. - Вы все же внимательнее про-веряйте этот шедевр, пожалуйста. Вчера я случайно проглядел суб-ботний номер, так в "Тамаре" три раза перепутаны строчки. Слава Бо-гу, никто из сотрудников не читает ебаный детектив.
Я знаю, что как корректор я уступаю Альке. Моя грамотность не выше средней грамотности литератора. Если орфография моя еще бо-лее или менее выносима, синтаксис мой ужасен и фантастичен. Сво-бодный стихотворец в Москве, я многие годы презирал запятые и ут-верждал; что даже самый вид запятой вызывает во мне отвращение. И вот человек, у которого запятые вызывают отвращение, сидит за кор-ректорским столом. Львовский дал мне учебник грамматики, и я не-сколько вечеров пытался выяснить для себя природу запятых, но толь-ко еще больше запутался. Однако и автор "Царицы Тамары" не лучше моего осведомлен в природе запятых. Он часто ставит - взамен запя-той или вместе с ней - тире. "Товарищ Нефедов, взять этого человека под наблюдение и не выпускать отсюда! - А где ваши студенты? - Их повел мой брательник осматривать эту самую башню Тамары, - не-сколько смутясь, произнес золотоискатель... - Вздор! - заревел Карский. - Эту легенду о сталинских двойниках я слыхал не раз..."
- Скажите, Александр, вы верите в то что у Сталина были двойники?
Львовский охотно отрывается от корректуры.
- Скажу вам честно, Эдуард Вениаминович, меня эти дела давно минувших дней совсем не интересуют. Вот я бы не Отказался от
наследства, - он заглядывает в корректуру, - Анны Ковальчук, умершей в доме для престарелых Толстовского Фонда. Генеральный Прокурор Штата Нью-Йорк разыскивает ее наследников, чтобы вручить им... Ага, вот, нашел - Real and personal property - недвижимое и личное имущество. А божья старушка оставила дом и много акров земли в Рокланд Канти. Ах, почему моя фамилия не Ковальчук?
- На хуй вам эти камни в Рокланд? Вы же хотели свалить в Европу.
- Продать акры и дом и свалить в Европу. Без денег что же в Европе делать?
Под самый конец рабочего дня один из линотипов вышел из строя, и озабоченный новорожденный стал тяжело сотрясать лестницу между типографией и редакцией, принося нам оттиски первой страницы ii одному. Наконец Ванштэйн вбежал довольный с последним куском первой страницы, отдал его Львовскому и стал у корректорского стола, облокотился на стол ручищами, поджидая, переминаясь с ноги на ногу. Я уже прочел свой последний кусок. Я работаю хуже, но быстрее Львовского.
Через несколько минут, разозленный, очевидно, нетерпеливо притопывающим грубым рабочим башмаком Ванштэйна, Алька не выдержал:
- Слушайте, идите на хуй, господин Ванштэйн. Я закончу корректуру и принесу вам материал.
- Эй-эй, господин Львовский, вы не на базаре. Не сквернословьте... Тем более не обижайте новорожденного! Из-за спины моей появился босс.
- Извиняюсь, Моисей Яковлевич. Но что он стоит над душой... Вечная запарка и всегда по вине типографии!
- Сосуществуйте, господа! Мы живем во времена детанта. Сосуществуйте мирно... А, Порфирий Петрович! Вы тут что забыли?
Порфирий смущенно пригладил седины. И он без сомнения явился поторопить Альку, рабочим не терпится выпить.
- Я, Моисей Яковлевич, заведующего типографией ищу.
- Ну вот он, перед вами, заведующий. Что дальше? - хмыкнул Моисей.
- Что случилось, Порфирий? - мрачно спросил Ванштэйн. В щели двери возникла простецкая физиономия Лешки Почивалова.
- А вы, господин Почивалов, разумеется, пришли искать Порфирия Петровича? - издевательски осведомился Моисей.
- Держите, дарю вам на день рождения! - Алька протянул Ванштэйну оттиск, вставил ручку в карман пиджака и встал. - Надеюсь, все на сегодня?
- Если мало, могу восемь колонок "Царицы Тамары" дать, - угро-жающе сказал Ванштэйн. - Лешка успел набрать.
- Нет уж, это к Эдуарду Вениаминовичу, пожалуйста. Это его любимый роман.
- Ну так что же, празднование состоится или нет? Я, кажется, был приглашен? - Моисей, задрав голову, снизу вверх хитро поглядел на Ванштэйна. Как в фильме из серии "Untouchables": маленький гангстер Моисей, коварный типчик Лемке-Бухгалтер в полосатом костюме повелевал мясомассами, но глупыми здоровяками.
- Ну конечно, Моисей Яковлевич! - Ванштэйн вышел из оцепе-нения; в которое его повергла Алькина наглость.
- Лешка, на, тащи корректуру вниз... Ladies and gentlemen, прошу всех в типографию. Выпьем за мое рождение...
Самый хозяйственный из линотипистов Порфирий разложил на наборных столах закуску и расставил бутылки. Естественно, сервиз был приобретен в "Woolworth & Woolko": бумажные скатерти, бумаж-ные тарелки, ножи и вилки из пластика. Новорусскодельцы с удо-вольствием коснулись бумажными стаканами с "Наполеоном", желае-мого звука не раздалось, но "Наполеон" был так же жгуч, как если бы плескался в хрустале.
Дамы были представлены лишь бухгалтершей. Анна Зиновьевна убежала, на ходу влезая в пальто, к своим многочисленным детям. Рогачинская отправилась домой лечить голову. На самом деле голова тут была ни при чем, она просто презирала нас всех, за исключением бос-са. Хотя родилась она в Германии, Рогачинская считает себя настоя-щей американкой, и, как ухмыляясь сказал Порфирий, "пихается только с американцами". Мы для нее - банда неудачников, ни один из нас не сделает миллиона. По мнению Порфирия, Рогачинская тоже никогда не сделает миллиона. "Так и останется старой девой, глупая пизда. Уже перезрела, все перебирает женихов. На хуй она кому нужна с ее головными болями. Вокруг полно двадцатилетних жоп".
Порфирий невозможный циник. А кем он может быть еще, побы-вав в красноармейцах, попав в немецкий плен и сделавшись охранником концентрационного лагеря. "Не Аушвица, успокойся, ма-ленького симпатичного Сталлага с четырехзначным номером", - ска-зал он мне в первый день знакомства. В последующие наши беседы с ним Порфирий, однако, был уже менее уверен в симпатичном малень-ком Сталлаге и двусмысленно косвенно намекнул мне, что, может быть, он был охранником, как знать, Аушвица. Порфирию хочется придать себе интересность. Каждому человеку хочется выглядеть байронично. Мрачный байронизм, мне кажется, заложен в самой природе человека. А что может быть байроничнее профессии охраника Аушвица.
Байронические личности меня привлекают. В Москве в последний год его жизни моим приятелем стал Юло Соостэр, художник и экс-советский заключенный... И экс-эсэсовец! Если расшифровать жутко звучащий титул, то можно обнаружить под "эсэсовцем" простую историю 1944-го года. Рейх погибал, и спасать его, среди прочих, мобилизовали двадцатилетнего Юло, студента Института Искусств в Тарту. В 44-ом уже не только чистых фрицев, но и родственные племена брали в "эсэс", посему эстонцу Соосэру пришлось повоевать на фронте в составе доблестных эсэсовских войск. Сбросив форму ?ei вернулся домой и тихо стал учиться опять в Институте. В 1949 он закончил институт, и тут-то его и замели по доносу. И просидел он одиннадцать лет... Меня ли тянет к байроническим личностям, их ли тянет ко мне? Охранники, эсэсовцы... Будет что вспомнить в конце жизни...
Выпив за день рождения Ванштэйна полтора пальца "Наполеона" и зажевав день рождения, как все мы, вульгарно венгерским огурцом, Моисей попрыгал некоторое время с нами у наборных столов. Он ловко отшутился от непрозрачных намеков осмелевшего от коньяка Порфирия по поводу того, что неплохо бы накинуть рабочим типографии хотя бы по пятерке к еженедельному жалованию (в стране инфляция, босс...), и стал сваливать, потребовал свой макинтош. Ванштэйн подал ему оный, Моисей влез в макинтош, покряхтывая, и, нахлобучив шляпу, взглянул на нас хитро: "Вы молодые, веселитесь, а я пошел к жене... Не пропейте только типографии..."
- Ну, теперь-то мы и выпьем господа! - Алька потер ладонью о ладонь.
Ясно было, что, взбодренная "Наполеоном", в нем забродила вчерашняя водка, и ему стало хорошо. Ясно также было, что завтра ему будет плохо, но сейчас было очень хорошо.
- Давайте, господин Ванштэйн, выпьем за дружбу. Чтобы никакие производственные разногласия не омрачали наших личных отношений. Кстати говоря, Вы у меня давно не были. Что вы скажете о следующем воскресенье? Если Вы свободны, приглашаю вас с супругой к себе. Вот и Эдуард Вениаминович приедет...
Выпивший добрый Львовский обнял подобревшего выпившего Ванштэйна, и они заговорили, перебивая друг друга, как два помирившихся после драки школьника. Не только Львовский и Ванштэйн, но все "господа", как и полагается на втором этапе алкогольного пробега, перешли на интим, то-есть беседовали tete-a-tete. Лешка Почивалов, переодеваясь, одновременно "интерлокатировал" с Соломон Захаровичем на тему истории русского литературного альманаха "Числа", родившегося и умершего в Париже в 30-е годы. Зам. редактоpa Сречинский, потягивая кока-колу, беседовал со сделавшейся вдруг усатой, бухгалтершей, вооруженной полным стаканом "Наполеона". Еще более распаренный розово-красный Порфирий решил объясниться мне в любви.
- Я знаю, почему ты мне нравишься... Ты напоминаешь мне ста-рых добрых хлопцев моей юности. Евреи, наприехавшие оттуда, - все психопаты. У тебя хороший спокойный характер, Едуард. На тебя можно положиться. Я бы пошел с тобой в разведку.
Притиснутый к наборному столу позвоночником я, тщеславно улыбаясь, внимал Порфирию. Делая скидку на то, что Порфирий в поддатом состоянии был более сентиментален, чем не в поддатом, и на то, что русских в новой эмиграции можно было сосчитать по пальцам, то-есть будь у Порфирия большой выбор, он, может быть, пошел бы в разведку не со мной, я все же был горд. Меня нисколько не смущало, что Порфирий еще год назад был для меня именно экземпляром, с ка-ковым советскому юноше противопоказано идти в разведку. "Забавно, однако, - подумал я, что и Порфирий, и советские мужики употребля-ют одну и ту же идиому". Я живо представил себе, как я и Порфирий в неопределенных солдатских униформах крадемся, пересекая ночной лес. Кого мы разведываем? Местоположение врагов. Враг - это немец, который немой и не может говорить на нашем языке, но говорит на непонятном языке. Американцы говорят на непонятном языке. А мы с Порфирием у них в разведке. Я решил, что я пошел бы с Порфирием в тыл Прага. Ибо Порфирий обладает нужной для этого занятия осто-рожностью и основательностью. В солдатской профессии, как и в лю-бой другой, у человека или есть талант, или его нет. У Порфирия есть солдатский талант. Талантливых солдат смерть настигает в послед-нюю очередь, когда у нее уже нет выбора...
- Порфирий Петрович, а что чувствуешь, когда убиваешь челове-ка?
- А ничего. Не успеваешь почувствовать. Потом в войне убивать не только позволено, но для того ты на фронт и послан, чтобы убивать. Чувствами некогда заниматься. Это индивидуальный убийца мирного времени терзаем страстями.
- Не может быть, что ничего не чувствуешь, когда тип, в которого ты выстрелил, валится на колени, на бок и, подергавшись у твоих ног, умирает. Умер. А вы что?
- А ничего. Это в кино они у твоих ног умирают. В жизни не так. В атаке ты и остановиться не успеешь. Или остановишься дострелить его, чтоб в спину тебе или твоим хлопцам не выстрелил, шлепнул в го-лосу и дальше бежишь. В основном все мысли об осторожности, чтоб на огонь не наткнуться, или своих огнем не поубивать. Времени на
рассматривание деталей, на разглядывание его глаз или прислушивание к тому, что он шепчет в последнюю минуту, нет.
- Я, Порфирий Петрович, часто думаю, что из-за того, что iia поколение войны не видело, мы недоделанными как-бы остались. Haнастоящие мы мужчины. Вечные подростки. У меня комплекс неполноценности по этому поводу. Я даже не знаю, сумел бы я человека убить.
- Конечно, сумел бы. Что тут хитрого. Миллионы сумели, а чего бы это ты вдруг не сумел. Подумай сам: много десятков миллионов в последней войне участвовали. Сумели, значит, все.