- Можно вас на минутку, Эдуард Вениаминович?
Сречинский подошел, прижимая черный потрепанный портфель к груди, как школьник. На Порфирия он старался не глядеть. Русский патриот и антикоммунист, Сречинский, храбро воевавший против фашизма, презирал предателя народа солдата Порфирия, плененного фашистами и ставшего у них лагерным охранником. В войну, скрестись их дорожки, полковник Сречинский приказал бы расстрелять Порфирия у первой же стенки. Судьба же подождала десяток лет, дабы охладить их страсти, и только тогда поместила их в "Русское Дело", обязав ежедневно глядеть друг на друга и даже обмениваться фразами.
Мы отошли к дверям.
- Извините, что я отвлекаю вас от народных торжеств, Эдуард Вениаминович, но я хотел бы вам сказать кое-что важное. Не хотите ли подняться в архив, там потише. Здесь невозможно разговаривать.
Я хотел. Я еще уважал старших. Я последовал за ним. Он открыл своим ключом изрядно покореженную временем, очевидно, родившуюся красной, но теперь пятнисто-экземную дверь архива. Нас встретил запах прелой сырой бумаги. Стиснутый между двумя эта-пами полуэтаж без окон был тесен для архива существующей более шестидесяти лет газеты. С пола помещение ненормально разогрева-лось линотипами типографии, в то время как стены оставались холод-ными. От разницы температур в архиве было всегда сыро. Скорейшая смерть бумагам. Моисей часто говорит о необходимости найти для архива газеты другое помещение, но так и не удосужился это сделать.
- Вы уже бывали здесь, Эдуард Вениаминович?
- Нет, Юрии Сергеевич.
На самом деле был, и несколько раз. Зачем я соврал? Мне показа-лось, что ему будет приятно быть моим проводником в этом склепе.
Уйдя далеко в щель, Сречинский покопался там и вернулся с тяже-лой папкой цвета яйца кукушки. Положил ее на единственный стол архива.
- Вот, глядите. Первые номера нашей газеты.
Я открыл папку. Обнажились желтые, рваные и подклеенные, рас-сыпающиеся ломкие страницы. Первое, что бросилось в глаза, - боль-шая карикатура на Столыпина - министр собственноручно набрасы-вал веревку на шею тощего человечка. Объявлялось о создании диковинной, доселе не слыханной мной организации: R.U.P. - Рево-люционной Украинской Партии. В нескольких номерах подряд давно, по-видимому, сгнивший полемист С. Антонов набрасывался на газету "Голос Труда".
- Что это была за газета, Юрий Сергеевич, "Голос Труда"?
- Орган партии анархистов. Основана была здесь в Нью-Йорке за год .до нашей газеты - в 1911 году. Официально она именовалась "Орган Союза Русских рабочих Соединенных Штатов и Канады". "Рус-ское Дело" враждовало с "Голосом"... Вы догадываетесь, зачем я привел вас сюда, Эдуард Вениаминович?
- Нет, Юрий Сергеевич...
- Чтобы вызвать в вас отвращение... Оглядитесь вокруг. Пог-лядите на полки, забитые русскими изданиями. Видите, сколько маку-латуры вокруг! Море! И это лишь небольшая часть эмигрантских страстей... И в каждом номере газеты, во всяком рассыпающемся от времени журнальчике похоронены надежды, воля, таланты бесчислен-ных русских людей, мечтавших о новом будущем для своей родины. Сколько споров, дискуссий, ссор, внутрипартийных и межпартийных разногласий - и вот перед вами результат, все без исключения ока-зались на кладбище истории. На кладбище привел я вас, Эдуард Вениаминович... - Он невесело улыбнулся. - Простите за этот похо-ронный тон, пожалуйста. Моисей Яковлевич дал мне прочесть вашу статью о религиозном движении в Советском Союзе... Я прочел... В ней много интересного, статья пойдет в субботу, но вот, что я заметил в ва-шей статье... - Сречинский потрогал рукой корешок кукушечной
папки. Корешок под его пальцами вдруг раскололся. - Видите, какое все дряхлое... Я заметил, что вы втягиваетесь в здешние распри. Уже втянулись... Это опасно. Вы совсем молодой человек, вам не следует вживаться в эту кладбищенскую жизнь. Бегите отсюда, Эдуард
Вениаминович, бегите, пока не поздно. Куда угодно, в магазин готового платья на Бродвее, в бар полы мыть, но бегите. Мертвая жизнь и мертвые души здесь. Не гоже молодому человеку общаться с мертвыми. К тому же, общение с мертвыми не проходит даром для живых... Вы знаете, я не видел русских юношей уже с четверть века, у меня к вам особое, знаете, отношение. Дети и внуки моих сверстников не a счет, они уже не русские, а американские юноши... Я любопытствую, что же вы за фрукт, мне интересно, каких людей производит сейчас моя родина... Так вот, понаблюдав за вами, я нашел, что ничего страшного, что люди, судя по Вам... по Вас... Ну, короче, я совершил открытие, что не испортила та система народ, как я считал. Что Bu, вот, юноша такой, каким и должен быть русский юноша. Страсти у Вас есть, увлечения, восторги, крайние мнения... Я ожидал, что та система производит монстров. И, вот, потому, что Вы мне симпатичны, я Вам и говорю сейчас то, чего никому никогда не говорил: бегите прочь из этой мертвой газеты, с кладбища! Оглянитесь еще раз вокруг и запомните навсегда груды старой бумаги, вот, во что превратились энергии, воли, таланты...
- Юрий Сергеевич... - начал я.
- Ничего не нужно говорить, - остановил он меня. - Хотите знать, почему большинство старых эмигрантов так дружно ненавидят Набокова? Вовсе не за его якобы порнографически-непристойную девочку Лолитку, не за его высокомерие или снобизм, но за то, что он сумел вырваться из гетто, из круга мертвых идей и представлений. Спасся. Сумел отвлечься от непристойного обожествления мертвого образа мертвой России. От некрофилии, которой мы все с удовольствием предаемся уже шестьдесят лет. И я, грешный, в том числе.
Он закрыл дверь архива, и мы спустились вниз. Молча. У подножия лестницы он пожал мне руку и, с натугой потащив на себя тяжелую дверь, вышел на 56-ю улицу. Я вернулся в типографию. Грустный. Раздумывая о том, что мужчинам за шестьдесят лет хочется научить жизни юношей их собственного племени, и потому я, оказавшийся единственным в "Русском Деле" юношей племени Сречинского и Порфирия, нарасхват. А ведь я даже и не юноша первой молодости.
В типографии было весело. Под звуки губной гармоники Лешки Почивалова Порфирий отплясывал с единственным нашим американцем - шофером и курьером Джимом Буллфайтером. Пляшущие под мотив "Катюши" Порфирий и Буллфайтер вовсе ia походили на мертвые души. Очень даже живой Порфирий, символизируя, очевидно, женскую половину человечества, повязал поверх своих седин носовой платок. У наборного стола, сжимая стака-ны в руках, кричали друг на друга Ванштэйн и Львовский.
- Вы удивительный тип, господин Ванштэйн! Своему человеку вы назначаете такую цену!
- Я тебе назначаю, Алекс, столько, сколько это стоит. Я себе ниче-го не беру, никакого профита! Ты бы знал, сколько Моисей берет с любавичей за печатание их проспектов! В три раза больше!
- У любавичей столько money, что они могут платить и в сто раз больше. А я бедный советский еврей, выехавший на Запад без копейки в кармане! Львовский поманил меня рукой, приглашая в свидетели.
- Вот, Эдуард Вениаминович, господин Ванштэйн пытается содрать с меня живого шкуру. Заломил за набор книги четыре пятьсот!
- Эдуард, хоть ты ему объясни. Я не могу заставлять линотиписта работать бесплатно. Я ж ему должен платить его рабочий день. Ровно столько я и спрашиваю за книгу.
- Господин Львовский - интеллигент. Ему не понять психологии рабочего человека. - Запыхавшийся Порфирий налил себе в свежий бумажный стакан хорошую порцию "Наполеона".
- Нечего демагогию разводить, Порфирий Петрович. Знаем мы вашу психологию. Вам лишь бы money платили.
- А Вы, Львовский, против money, да? Чего же Вы в самую мировую столицу money приехали. Сидели бы в Израиле или где там Вы жили потом, в Германии? Вы что, анархист?
- Чи вы заткнетеся, чи не! Убирайтеся отсюда сию же годину, не-медленно! - заорал вдруг голос из глубины типографии.
Я оглянулся. Из-за массивной, буфетообразной наборной кассы ныскочил линотипист Кружко. Он был бледен и сжимал в руке моло-ток. Подергивая подбородком, он шагнул на нас. Все испуганно замол-чали. Кружко слыл в коллективе за буйнопомешанного, его боялись и не любили. Он работал исключительно ночами, один, иногда с Почиваловым, и, кроме несрочных газетных материалов набирал многочисленные проспекты и немногочисленные книги, издаваемые "Русским Делом". Я снял очки и сделал шаг навстречу приближающе-муся психопату. Я снял очки намеренно. Я знал, что в отличие от большинства близоруких глаз, мои близорукие глаза без очков смот-рятся жестко и невесело. Я знал, что в них неприятно смотреть. Мне случалось испытывать их силу на практике. Психопат, еби его мать. Знаем мы этих психопатов. Я вспомнил психопата из литейного цеха завода "Серп и Молот" в Харькове. До моего прихода в цех он наводил на всех ужас, раз в месяц гоняясь за народом с железной болванкой в руке. Я помню, что мне было страшно, но я остановил его, как дрессировщик останавливает уже поджавшего задницу для прыжка тигра, а мой приятель Борька Чурилов избил его, как отбивную.
Психопат, длинный и худой, раскорячившись, как ножницы, качался в паре шагов от меня.
- Ну-ну, больной, иди сюда! - сказал я спокойно- Иди сюда, устрица поганая!
Он онемел от такого обращения и остановился. Он не привык, ?oia с ним так невежливо и грубо разговаривали. Он привык, что его боялись. Он ни разу еще не наткнулся на твердого человека. Я считал себя твердым человеком.
- Что глядишь, подходи, - сказал я, - я тебе твои гляделки повыковыриваю!
К моему удивлению, я обнаружил, что сжимаю в руке пластиковую красную ложку на длинной ручке и делаю ею выковыривающие движения. Я считал, что давно забыл все эти специальные словечки e обороты, но нет, память подростковых лет оказалась хваткой памятью. Супер-клеем прилипли шпанские словечки к моему сознанию, и вот, спустя много лет, я шпарю наизусть вовсе не забытые, оказывается, тексты.
Он стоял против меня и тяжело дышал. Без очков я не мог разгля-деть деталей его лица, возможно, сменявшихся выражений его глаз, но это не было так уж необходимо для моих целей. Я лишь должен был смотреть на него, как удав на кролика, не отводя взгляда. Что я и делал. То обстоятельство, что кролик был больше удава и вооружен молот-ком, дела не меняло. Скрестились ведь в поединке психические воли, а не мышцы. Его воображение несомненно пострадало от войны. За моими пустыми глазами ему виделись, может быть, настоящие ужа-сы, увиденные им в старой Европе, на польских полях и в германских долинах. Развороченные внутренности, оторванные конечности, трупы братских могил. У меня же, в противоположность ему, было пустое, невинное, ничем не заполненное воображение. Я был, как пылесос с еще неиспользованным новеньким мешком, а он уже насосался грязи и отяжелел. Я знал о нем многое война, окружение, плен, как и Порфирий он служил у немцев... Он не знал обо мне ничего. Я был для него пришельцем с иной планеты, марсианином. Потому он боялся меня, и я это чувствовал. Как боятся пустого дома.
Он повернулся и убежал за наборную кассу. По пути с глухим стуком упал на линолеум пола молоток. Как в романтической пьесе зло-дей обессилено выронил оружие. Не хватало лишь, чтобы он, схватившись за сердце покачнулся и упал... Не упав, злодей пробежал мимо горящего топкой линотипа, схватил пиджак и, огибая нашу толпу стороной, трусцой пробежал к двери. Между машинами проскочила лишь его по-ефрейторски стриженая под полубокс полуголая голова. "Бьюмс!" - свистнули пружины двустворчатой двери типог-рафии, мгновенно растянувшись и сжавшись.
- Ай да корректор, ай да молодец! - Порфирий выскочил из задних шеренг и похлопал меня по плечу.
- Где же это ты научился так разговаривать? Я думал ты интеллигент! А ты, получается, бандит!.. Этот психопат не раз уже на-рывался на нас, потому Моисей и перевел его в ночную смену.
- Давно надо было его проучить, - угрюмо сказал Ванштэйн.
- Проучить, проучить!.. Что же вы, господин Ванштэйн, вы же его непосредственный начальник, и вот, оказывается, не можете своего рабочего на место поставить! Стыдно, господин Ванштэйн, хозяину заискивать перед рабочим. Здесь вам не Советский Содоз, а капиталистическое общество! Вы забыли, что вы его хозяин? - Львовский с удовольствием воспользовался возможностью лягнуть оппонента.
Разумеется, я, Порфирий, и Львовский продолжили празднование дня рождения Ванштэйна, но уже без виновника торжества. И, разуме-ется, как обычно, мы оказались в Billy's баре. К тому времени коньяк "Наполеон" уже крепко въелся в стенки желудка и проник в кровь, поэтому все, что я помню от второй половины дня рождения - черные лоснящиеся физиономии, хохочущие, вытаращивающие глаза и произносящие фразы, смысл которых навсегда останется для меня глубокой тайною. По всей вероятности, Порфирий был трезвее меня и отвез меня домой. Проснулся я от мерзкого треска будильника, но су-мел заставить себя встать лишь через полчаса и, переползя через спя-щую Елену, выполз в кухню. В газету мне пришлось бежать. Проклиная коньяк "Наполеон" и свою собственную глупость, проклиная Порфирия и "Billy's bar", я несся по 34-ой, сбивая salesmen and saleswomen. В метро с двумя пересадками или даже в такси вышло бы медленнее.
Впервые Львовский явился на работу раньше меня. С улыбочкой превосходства он сидел уже, откинувшись на спинку корректорского стула, курил "Малборо" и окинул меня с головы до ног затемненным очками взглядом.
- Моисей Яковлевич уже спрашивали о Вас, господин Лимонов. Просили, как Вы явитесь, чтобы немедленно зашли к нему в кабинет.
Я взглянул на часы под потолком. Было шесть минут девятого.
- Довольны? - сказал я Львовскому. - Один раз явились раньше меня и довольны.
Положив на стол зонт и перчатки, я пошел к двери Моисея. Посту-чал.
- Можно, Моисей Яковлевич?