Моисей сидел у окна и держал в руке фотографию жены в ме-таллической раме. Он расстался со своей Дженни не позднее часа на-зад, подумал я, но у старых людей свои причуды.
- На Вас поступила жалоба, - сказал Моисей. - От рабочего типографии Кружко. Он утверждает, что вчера вечером Вы пытались его убить.
- Я? Убить его? Это он набросился на нас с молотком. Ни с того, ни с сего. Если он душевнобольной, то при чем тут я?
Моисей заботливо отогнул металлическую ногу и, поставив фотог-рафию жены на стол, взял со стола лист бумаги.
- Кружко пишет... - Моисей замолчал, шевеля губами, ища нуж-ные строки. - Вот, "...и он посмотрел на меня глазами убийцы...". Я никогда не замечал, Лимонов, что у вас глаза убийцы. У вас правда глаза убийцы? - В голосе Моисея звучала явная насмешка.
- У меня глаза очень близорукого человека, - сказал я. - Вот, посмотрите. - И я снял очки.
- М-да, глаза, как глаза, - Моисей пожал плечами. - Однако вы вчера там крепко напились, я так понимаю. Ванштейна до сих пор нет на работе. Придется отныне запретить пьянки в типографии, посколь-ку явление принимает эпидемические размеры. Кружко утверждает, что вы и Порфирий являетесь организаторами. Сам Кружко не пьет, как вы знаете.
- Моисей Яковлевич, неужели Вы готовы предпочесть показания одного психопату против всего коллектива?
- Он явился работать в ночную смену, а вы ему мешали: распе-вали песни, кричали, устроили беспорядки...
- Но Вы ведь тоже участвовали...
- Э, нет... Как джентльмен, я удалился до начала беспорядков. В любом случае, пожалуйста, больше никаких пьянок в типографии. Пейте за пределами, сколько вам угодно. Что касается личных симпатий, то я сам не люблю Кружко. Он тяжелый, психически неу-равновешенный человек с неприятным прошлым. Лет пять назад за-падно-германские власти прислали американским властям запрос по его поводу, пытаясь привлечь его к ответственности по обвинению в участии в расстрельной команде... Однако юридически доказать его участие не смогли...
- Зачем же Вы держите такого человека у себя, почему не уволите?
- Типографских рабочих среди новых эмигрантов нет. И уж тем более нет линотипистов. Вы все объявляете себя художниками, акте-рами, писателями и поэтами. Найдите мне квалифицированного рус-ского линотиписта, и я отправлю Кружко на unemployment*. А до тех пор мне приходится уживаться с ним, и я обязан отреагировать на его жалобу... Хотите сигару? "Упманн", кубинская контрабанда. Эмигрант-москвич подарил коробку... Не хотите? Зря... Как Елена? - Моисей за-курил сигару.
* Безработица, пособие по безработице (англ.).
- Мало видимся, Моисей Яковлевич. Я на работе, она бегает по фотографам. Кажется, ее берут в модельное агентство.
- Смотрите, провороните жену.
Вернувшись к корректорскому столу, я обнаружил перед собой испаряющийся стакан с кофе.
- Выпейте кофейку, - затемнение улыбнулся Львовский и подвигал двухнедельными усиками.
Я поднес стакан ко рту. В нос крепко шибануло алкоголем.
- Что это? Ваших рук дело?
- Кофе с "Наполеоном". Остался от вчерашнего пиршества. Я ду-маю, вам это не повредит. Получили выговор с занесением в личное дело?
- Выговор, но без занесения. Психопат настучал Моисею, что у меня глаза убийцы и что я пытался его вчера убить.
- Можете гордиться. Он, говорят, евреев и коммунистов отстреливал, а вот вас испугался. Донос начальству настрочил...
- Ну что, лодыри, сидите? Нет чтоб спуститься в типографию и взять корректуру... - Хмурый и опухший Ванштэйн вошел - в уже черных руках несколько оттисков.
- Кончайте, кончайте вашу демагогию, господин Ванштэйн. Проспали, залежались на пуховике с женой, теперь пожар звоните...
- Ох, договоритесь Вы, Львовский...
За спиной Ванштэйна в редакцию вошла Рогочинская, на ходу снимая плащ.
- Опять не выспалась, голова болит, кошмар!
- Хотите аспирину? - предложила бухгалтерша.
KING OF FOOLS*
* Король дураков (англ.).
Дождь лил уже неделю. Даже неоновые витрины затухли, и лишь шипели, замкнувшись, провода. На черной от ветра и дождя Восьмой авеню я вдруг заметил вынырнувший из распахнувшейся двери peep-show* знакомый силуэт в шляпе и плаще. Он поднял воротник и, су-нув руки в карманы, шагнул в дождь.
* Варьете со стриптизом (англ.).
Я решил последить за ним. Что делал я в потоках осенней воды в каменных аллеях Нью-Йорка? Спасался от тягчайшего одиночества. Я предпочитал лучше промокнуть, чем повеситься.
Держась поближе к стенам мелких богунеугодных заведений: вен-герско-румынских закусочных, еврейских секс-магазинчиков и peep-show, мимо прижавшихся спинами к старым дверям могучих животастых черных, мимо coffee shops, воняющих противокрысиными индустриальными ядами, но не кофе, мы спустились к 42-й улице. Здесь было веселее. Неоновая опалубка была покрепче и подороже и выстояла нападение стихий. Всех ядовитых цветов плоскостями падал на корявый асфальт сорок второй дождь.
Он потрясающе выглядел даже в дождь. Он всегда потрясающе вы-глядел и никогда не умел воспользоваться своим внешним видом. У него было крупное, сильное лицо полковника парашютных войск, грабителя высокого класса, героя Дикого Запада, лицо Брандо в расц-вете лет. Мы все зависим от нашей внешности. Почему его внешность никак не сумела поучаствовать в становлении его личности? При мет-ре 84 роста, с рожей и статью киногероя он был - о позор, о кретинизм - он был поэтом! Да еще поэтом-формалистом!
Он лишь чуть-чуть наклонил голову, чтобы дождь не заливал ему глаза. Если бы я был женщиной, я бы остановился, как пораженный молнией, увидев его, героя в плаще и шляпе. К нему никто не приебывался. Группы полукриминальных черных бездельников, стоящих, не-смотря на дождь, под навесами кинотеатров и магазинов на 42-й, не просили у него денег, не предлагали ему ничего и почтительно рассту-пались, если ему случалось пересечь их на пути. Меня, следующего за ним на расстоянии в десяток метров, пробовали схватить за рукав и сопровождали обычным угрожающим "Hey, man...". Я, правда, был в джинсах, в кожаном пальто и с зонтом. Но и в плаще, и шляпе они ко мне обычно умеренно приебывались.,. Но не к нему. Он шел, как нож, разрезая дождь, криминалов, проституток и зараженный запахом бензина, пиццы и жидкого кофе воздух. Как нож в масло, вонзался он в эти субстанции. Вряд ли он даже замечал народ вокруг. Может быть он шел и выкраивал трагедию? Однажды, еще в Москве, он уже выкроил одну и, кажется, до сих пор отшлифовывал ее. Он работал медленно.
Я не видел его больше года. Я понятия не имел, чем он занимается. Может быть бросил поэтические глупости и занялся настоящим де-лом, подходящим к его лицу? Я точно знал его возраст. Ему сорок шесть лет.
Мы пересекли авеню Америки и приближались к Пятой. На противоположной стороне улицы бежала ограда сквера у Public Library. Из-за ограды, из глубины сквера раздались взрывы и повалил густой дым. Он лишь вертанул шляпой в ту сторону, но не замедлил и не убыстрил шагов.
На Пятой, он ожидал зеленого огня, собираясь, очевидно, пересечь авеню, ожидал, хотя не было видно ни единого автомобиля; я взял его за рукав.
- Мистер Казаков, если не ошибаюсь?
Он поглядел на меня безо всякого удивления. Разомкнулся суро-вый рот.
- Ха, ты...
Я открыл было рот, но зажегся зеленый огонь.
-Я на ту сторону, - сказал он и снял одну ногу с тротуара.
- Я тоже.
Мы пересекли авеню.
- Я - вниз, - сказал он и повернул в downtown.
- И я вниз.