- Это не самая удачная шутка, если это шутка. А если нет, учти, что твоим детям нужен отец, а тебе супруг. И общение с тем сбродом, которым ты себя окружаешь, не доведет тебя до добра. Твой сын - будущий король Эманда, он должен иметь перед глазами достойных подражания. Его мать должна жить с мужем, а не с любовником. Ни одна из Этарет не позволяла себе такого.
- Так я же не Этарет, слава Богу. И кажется, я просила никогда не равнять меня с Этарет. Меня это обижает.
- Прости, но если ты не Этарет, то должна по крайней мере брать с нас пример - даже горожанки шьют платья, похожие на те, что носит Лээлин. Потому что они тянутся к хорошему.
- Потому что они старые девы или неисправимые дурнушки. Остальные же...
- Знаю, знаю... Только остальные берут пример не с тебя, а, напротив, это ты вместе с ними подражаешь моде веселых девиц. Предупреждаю, если ты не перестанешь вести себя неподобающим образом, твои дети будут ради блага государства отторгнуты от тебя и переданы в благородные руки.
- Это, случайно, не руки ли Окера Аргареда? Он, кажется, тут потомственный воспитатель принцев?
- Да, я говорю о нем.
- Уж прости, любезный, но только он мне не по нраву. И его потаскушка дочка, и его воображала сынок.
- Тем не менее как твой будущий муж и король я буду настаивать. Потому что благо королевства для меня превыше всяческих чувств, и даже ты стоишь на втором месте. На твоем месте, Беатрикс, я бы не вел себя столь вызывающе, ведь ты виновата. Виновата перед всеми нами, какое бы ты ни делала невинное лицо. И дело не только в том возмутительном заговоре против нас, плодами которого ты по своему природному легкомыслию даже не сумела воспользоваться. Дело еще кое в чем... Ты знаешь, о чем я говорю...
Ответом была сильная и внезапная пощечина. Эккегард, ахнув, прикрыл ладонью заалевшие у него на щеке отпечатки ее пальцев, сраженный не самим ударом, а тем, как удар был нанесен: без крика, без гнева, как бьют наскучившего раба, понуждая его замолчать. Первым порывом у него было броситься вон. Но он промедлил и, рабски покорный, презирающий себя до слез, тихо сбросил одежды и прилег на краешек постели, страшась к ней придвинуться и не смея просить прощения за недозволенный мрачный намек на то, в чем он за последнее время сам стал сомневаться... Нет, нет, она слишком легкомысленна, чтобы убить короля... Незаметно утихло жжение оплеухи и пришел утешительный сон.
Глава седьмая
ЖЕРТВЫ
В кладовке была почти полная темнота. Суетливо скидывая солдатскую сбрую, Скаглон угадывал по доносившемуся сбоку шороху, звону и частому дыханию, что женщина тоже поспешно раздевается. Наконец с гортанным сухим хохотком она опрокинулась на спину, услужливо раздвинув ноги. Взбешенный и упоенный таким бесстыдством, он с размаху упал на нее и взял ее почти сразу, а потом еще и еще. Потом, когда пришло время возвращаться в казарму, он стоял голый и мокрый, комкал в руке рубаху, готовясь ее надеть, а она, ползая перед ним на коленях, гладила его бедра, целовала живот, просила, чтобы он не уходил. Они не назначили новой встречи, в Цитадели это не имело смысла, и не все женщины здесь хотели, чтобы знали их лица, но он надеялся еще не раз схлестнуться с этой тощенькой, длинной, как осока, шлюшкой. Наверное, какая-нибудь из королевиных румянщиц-южанок, потому что говорила она мало и нечисто, хорошо пахла, а все места, кроме головы, были у нее выбриты. Нет, служба в королевской гвардии ему не в тягость. Он поглядел на резные двери покоев камергера Энвикко Алли, которого охранял вместе с двумя дружками-гвардейцами. Парни сейчас играли в зернь за порогом приемной и нисколько не стеснялись, хотя давно уже был день и начальник караула запросто мог их застукать.
Резные двери неожиданно раскрылись, и в приемную вышел Алли. Гвардеец Скаглон сделал алебардой на караул, громко брякнув окованным сталью концом древка об пол. Стук костей стих.
Алли прищурился, отбросил с крутого лба рыжие кудри. Его глаза, синие, как кобальтовая эмаль, были непроницаемы. Подбородок изящно раздваивался ямочкой. Узкий рот был сжат. Левой рукой он поддерживал складки запахнутой утренней хламиды серебристо-белого цвета.
- Как тебя зовут? - обратился он к гвардейцу.
- Скаглоном, ваше сиятельство.
- Очень хорошо, Скаглон, - камергер показал свободной рукой в сторону опочивальни, - иди сюда. У меня есть для тебя ответственное поручение.
Чуть не забыв прислонить к дверям алебарду, Скаглон пошел вслед за камергером. Алли держал в руках маленький белый кисет.
- Вот это ты сейчас отнесешь в Дом Крон и отдашь лично в руки яснейшему магнату Этери Крону. Если же он, чего доброго, не сообразит спросонья, в чем дело, то напомни ему, что от меня. - Алли помолчал и прибавил: - Я знаю, что вам велено о таких делах доносить в Сервайр. Так вот, когда ты туда пойдешь, не забудь сказать Ниссаглю, что я действую с ведома королевы. Да смотри, ни с кем насчет этого не треплись и не советуйся, понял? Отправляйся.
Скаглон засунул кисетик в висевший на бедре кошель с гербом, непонятно для чего предназначенный: деньги в нем носить - воришек кормить и спасибо от них не слышать, книги - так читать никто не умеет, да и без книг весело. Он подхватил алебарду и не спеша отправился по высоким галереям Цитадели в Арсенал.
Гвардейцам действительно отдали секретный приказ обо всех делах придворных и старшин с Домами Высоких Этарет доносить в Тайную Канцелярию, но Алли, похоже, не только об этом приказе знает (а не должен бы), он еще и просит сказать Ниссаглю, что, мол, посылает Этери кисетик с ведома королевы. Непонятно. Ну да ладно. Непонятно - значит, не его дело разбираться. Не вдаваясь более в тонкости придворной игры, Скаглон решил услужить двум господам и с легким сердцем завернул на мост в Сервайр. Пять высоких башен вставали прямо из воды.
Когда-то, очень давно, это была боевая крепость Этарет, совершенно неприступная - чтобы попасть в нее, плыли на лодке или шли прямо по воде, посредством магии. Людей в ней побывало немного, и то больше рабами да пленниками. Глубоко в землю, под бастионы, уводили ее запутанные коридоры, мощная крепь из стволов Извечного леса не давала земле осесть, обшивка не пропускала сырость - там было темно, холодно и сухо. Но за последние века вся эта нижняя часть оказалась в полнейшем забросе, да и нужда в ней отпала - в илистую отмель вколотили дополнительные сваи, с гор на плотах привезли серые каменные глыбы и вместо старых укреплений построили высокие стены, пять узких круглых башен и мост из шлифованного камня.
Скаглон обошел замок слева по стене, объяснил часовым, что ему нужно видеть Ниссагля, вошел в башню, далеко выступавшую из стен узкой каменной грудью прямо в воду, и спросил начальника Тайной Канцелярии.
В низком помещении Канцелярии был безнадежный беспорядок - пюпитры, мебель, связки пергаментов с киноварными метами, оружие громоздились по углам, покрытые пылью. Ниссагль сидел за столом и что-то вписывал в черную книгу без заглавия. Скаглон кашлянул:
- Доброго здравия, ваша милость.
- Слушаю тебя. - Ниссагль оторвал от бумаг сразу сузившиеся глаза и уперся взглядом в гвардейца.
- Доношение у меня, ваша милость.
- Выкладывай.
- Вот, ваша милость, эту самую штучку, - Скаглон показал кисетик, его сиятельство камергер Алли велел отнести Этери Крону. Притом вы знаете, что сказал? Сказал, чтобы я передал вам, что это, мол, дело королевы. Вот и передаю.
- Ну, дай сюда. Посмотрим, что там такое.
В кисете оказался темный роговой флакон и записка очень лаконичного содержания: "Год - на остром кончике иглы, месяц - четверть иголки, сразу же - вся иголка длиной в два пальца". Во флаконе, шурша, пересыпался какой-то порошок.
- Что это такое, как ты думаешь? - спросил Ниссагль.
- Да пес его знает. Может, лекарство, но, скорее всего, зелье приворотное. Его милость камергера дамы весьма жалуют, а вот яснейший магнат совсем молоденький, ему помощь в этом деле надобна.
- Так-так, ладно. Пусть будет приворотное зелье. Хотя, случается, и отраву в таких флаконах держат. Можешь идти. Я сейчас все отмечу.
Дом Крон, первое виденное жилище магнатов, тягостно поразил Скаглона. Высокие мутно-зеленые потолки, вызолоченные в рудничных ключах еловые лапы над грузными притолоками, и в особенности призрачное, словно болотные огни, зеленое пламя свечей, - все угнетало, нагоняло тоску, заставляя сердце сжиматься в предчувствии недоброго. Бессловесный слуга с опущенными глазами, одетый в пелерину с гербом дома, молча выслушал Скаглона и ушел за своим молодым повелителем.
Скаглон оглянулся на мерцающее по стенам оружие. Казалось, вся глубина давно запертого в стенах воздуха пронизана этим смутным мерцанием, - Скаглону стало не то чтоб страшно, но как-то беспокойно, не по себе, он поспешно проверил, при нем ли кисетик, не забыл ли он его, чего доброго, у Ниссагля. Наконец к нему вышел Этери Крон в длинной бархатной тоге цвета сырого мха. Поверх складок на груди переливались пластины ожерелья, на висках блестела чешуйчатая цепочка.
- Доброго вам здравия, яснейший магнат. Его сиятельство Энвикко Алли просил с почтением передать вам вот это.
Этери принял кисетик. Перед ним стоял посланник - высокий ясноглазый солдат, ведать не ведавший о том, к чему причастен.
- Возьми. - Этери сдернул с волос цепочку, вложил ее в крепкую ладонь Скаглона и нетвердым голосом продолжил: - Я благодарю тебя, вестник. Назови свое имя.
- Скаглон, яснейший магнат.
- Да пребудет над тобой Сила, Скаглон. - Влажная рука Этери дотронулась до запястья гвардейца, и тот подумал: "Если байки про Этарет правда, то я должен почувствовать какое-то тепло или легкость..." Но ничего такого он не почувствовал. Он отступил пятясь, как полагалось по этикету, унося в кулаке легкую и нежную, словно струйка воды, цепочку, а в сердце жалость, жалость в этому мальчику в стариковской тоге, жалость к его горящим сапфировым очам и воздушным локонам - терпкую и черную, как земля, жалость простого человека.
Этери развязал шнурки и вынул из кисетика роговой флакон с маленькой головкой из маслянисто-тусклого кристалла. Он прочитал записку. Вот он, яд. Создание незримого Зла. Да, времена не те. Стало жутко. Каждую минуту рядом может оказаться незримая тень - Зло. Каждую минуту, на восходе или на закате, под луной или под солнцем, может оно войти в его тело и поглотить душу. Мысль об этом доводила его до головокружения.
Надо посоветоваться с кем-то, и лучше всего с Аргаредом, высшим из Посвященных, пусть укажет... Но тут внутри себя Этери услышал новый голос. Он был звонкий и жесткий. Мальчик взглянул на свои тяжелые от перстней руки, зеленое свое одеяние и как-то по-новому произнес свое имя, явственно узрев его нанесенным на все скрижали золотыми буквами после стародавних, покрытых пылью имен. Он сжал флакон в ладони. Нет, он будет один. И он не станет глядеть из-за угла, как она умирает в течение года. Он всыплет полфлакона или даже весь флакон. Одним ударом он опрокинет ее в небытие. А потом объявит всем, что он сделал, призвав в свидетели Алли и прочих ее рабов. Да, так и будет.
Тепловатую кислятину, вязкую, как коровья слюна, едва возможно было пить. Весь рот был ею изнутри облеплен, язык двигался с трудом, и Беатрикс делала судорожные глотки, помогая себе движениями обнаженных плеч и резкими вздохами. Она была уже одета, чтобы ехать на празднество в Дом Крон, где предстояло объявить о бракосочетании с Эккегардом. Корчась от отвращения, королева заглатывала настоенное на сливках противоядие, превратившееся за два дня в тягучую отвратную бурду. Вокруг, рискуя, что его каждую минуту может застать Эккегард, вертелся возбужденный Алли. Лицо его было набелено и нарумянено, чтобы не выдала внезапная краснота или бледность.
Его тело облегал куцый внизу и очень пышный сверху, обильно унизанный золотой мишурой наряд из нежно-оранжевого бархата с фестончатыми рукавами до земли. Один чулок темно-огненный, с золотой плетеной подвязкой под коленом, другой черно-желтый с золотыми нитями. Завитые и симметрично взбитые надо лбом кудри походили на медное облако. Кроме того, от красавца донельзя приторно пахло амброй.
- Ничего, красотка, Бог терпел и нам велел, - игриво зашептал он, когда Беатрикс поперхнулась.
- А шел бы ты отсюда, - прошипела королева, отрывая губы от сосуда, тебе ведь давно пора быть на празднестве.
- Уже исчезаю, высокая владычица. - Алли подлетел к потайной дверце, открыл ее, остановился на миг и, полу обернувшись, сказал: