Через минуту мастер и подмастерье скатились вниз, Канц - наматывая на локоть прихваченную на ходу веревку, которую еще предстояло закрепить на огайльской иве.
Они успели вовремя. Преступника еще не привезли. Вельт, видимо только что прискакавший с Огайли, пил из запрокинутого кувшина воду - светлые капли бежали по многочисленным затейливым экривиссам его одеяния, - он был головой городской стражи. Допив, он не глядя бросил кувшин поджидавшему денщику и подмигнул мастерам:
- Ну, почтенные, не оплошайте. У вас сегодня большой выход. Народу набежало - страшное дело! У всех баб в подолах тухлятина, мужичье булыжников наковыряло из улицы - так что моя кобыла наступила в яму и чуть не грохнулась. Песни горланят! Гогочут! Орут! Уж вы ублаготворите народ. А то такого шума со времен коронации ее величества не было.
- Эльсе перед порогом белых цветов насыпали - это значит, что девушка она, - осклабился один из слоняющихся вокруг сервайрских лучников, - и, говорят, белое платье повесили на окно. Белое. Как будто она дворянка.
- Может статься, она и будет дворянкой. А ее драгоценного недоноска Лореля сделают подтиральщиком дворцовых нужников. Чем не счастье. Подъедать говно из-под королевы куда лучше, чем выгребать его с улиц, едко вступил еще чей-то голос.
- Ты не любишь королеву, Глонни? - поинтересовался Вельт.
Конюх в бесформенном вонючем балахоне, взмахнув конским скребком, фыркнул, изображая смех, и проговорил раздельно:
- Я никогда никого не люблю с похмелья.
- Напрасно ты рассчитываешь на похмелье. Помнишь формулировку: "Да не отговорится опьянением и безумием..."
- Я не дворянин, чтоб до меня это касалось. И вообще, лошади лучше, чем люди. Не терплю людскую породу. Это ведь люди подсылают друг другу маленькие пакетики, из-за которых рубят руки и вешают. А еще они любят красивые звания, особенно бабская порода сильна по этой части. Иная готова сама себе разодрать между ног пальцем чего надо, лишь бы ее пожалели да наградили. Была в моей жизни одна нормальная баба, да и ту имел я только раз в темной клетушке и даже лица не видел. Она не хвасталась, что подтирает королеве задницу. Уж вот ей бы я все рассказал про пакетики и отрубленные руки. А так никто не знает, чего я думаю и чего видел. - Судя по блуждающему взгляду и беспорядочной речи, конюх был слегка тронутый, и Вельт, поняв, что разговор затрагивает опасную тему, поторопился его прогнать:
- Иди, иди к своим лошадям, Глонни. Господин Ниссагль развесил уши на каждом углу, смотри, оторвет тебе язык за эту околесицу.
- Да, лошади лучше людей. Я буду молчать. Я на канцлера просто хочу поглядеть. Не буду рассказывать, не потому, что боюсь, а потому, что вы мне тогда весь двор заблюете. Я просто хочу поглядеть, как ему воздается за один малюсенький пакетик, который он велел кое-кому передать.
- О чем это он? - поинтересовался Канц, обминая в руках алый суконный кагуль, который он не любил и надевал обычно в самый последний момент перед выходом.
- Пес его знает. Он же тронутый, этот Скаглон. Все бормочет что-то насчет маленького пакетика и отрубленных рук. Между прочим, раньше состоял в личной страже канцлера. По просьбе Алли его сюда и пристроили, когда он заговариваться стал. Он так-то вполне тихий, вот только про пакетик все поминает, да про отрубленные руки. Интересно, как иногда у человека портятся мозги - заскочит в них вот так что-нибудь, и все. Хотел бы я знать, что это за пакетик, да он, паршивец, не говорит.
От удара в лицо Алли пошатнулся. Стражники крепко держали его за руки. Он перестал рыдать.
- На, пей, глупец, тебе же лучше будет! - Ниссагль поднес к его рту кружку с какой-то бурдой. Ниссагль был злой, красный, чешуйчатая цепь съехала с мехового оплечья на бок.
- Пей, пей, - он почти силком влил в рот осужденного жидкость, - пей и благодари свою Зарэ, которая уломала меня влить в тебя это зелье и была права.
Действие питья, которое у шарэлитов предназначалось для одурманивания жертв на жертвоприношениях, было почти мгновенным. Равнодушие ко всему на свете овладело Алли, он тяжело мотнул головой и прикрыл глаза.
Видимо, бургомистр и его присные успели-таки взбаламутить народ - все прилегающие к набережным улицы были забиты чернью. Толпа была настроена воинственно, большую ее часть составляли старшие подмастерья в крепких кожаных безрукавках. Без устали злословили женщины. Крыши обсели мальчишки с полными рукавами и кошелками всякой дряни, которую удобно с неистовым гиканьем швырять вниз на головы стражникам и прохожим. От этого начиналась ругань и суматоха, чего, собственно, сорванцы и добивались.
При первом грохоте герс над пристанями поплыл глухой недобрый гул. Он равномерно возрастал, и вступившие на мост первые стражи подняли висящие на локтях щиты с головой пса.
Едва телега с преступником выехала из ворот, толпа подалась вперед. Перед стражниками замелькали кулаки, страшно было видеть все эти выпученные глаза и раскрытые в ярости рты. Стражники отступили назад, но потом, упершись подошвами в землю и сдвинув вперед щиты, начали пробивать телеге дорогу к эшафоту.
Телега продвигалась ужасающе медленно. Вдоль ее бортов билась, оглушая сама себя криками, торжествующая чернь. По доскам дробно стучали гнилые яблоки, камни, осколки черепиц. Старухи, расталкивая стражников, хватались за борта телеги, подпрыгивая, повисали на руках и смачно плевали в осужденного - плевки испакостили весь шевровый запон Канца, которым он прикрыл скованного канцлера с колен до подбородка. Впереди извивалась меж нависшими темными фасадами улица Возмездия. Сбоку уже тянулись мастерские, высовывались из окон мастерицы. Бледное лицо Алли издали казалось отрешенно-гордым, лишь приглядевшись, можно было различить неестественное безразличие в его глазах. Одна мастерица запела. Может, она была новенькая и краем уха прослышала о старинном обычае. Большой булыжник, взлетев по крутой дуге, ударил в окно, сшиб ее в темноту.
- Он был моим лучшим слугой. Лучшим из слуг. - Носилки, качнувшись, разворачивались возле самого эшафота. Беатрикс сминала пальцами конец шафранного покрывала, ниспадавшего с ее шляпы на подушки носилок. На воротнике у нее мерцала жесткая вышивка. Платье было выбрано неудачно роскошь его казалась похоронной, и от этого рядом с королевой было неуютно. Делившая с ней большие носилки Рута, сменившая белое покрывало швейки на разлатый чепец, подобающий даме Руфине, чувствовала себя не на своем месте. А может, от того было неуютно, что Беатрикс сидела напрягшись, расправив острые плечи, на которых слегка отставал жесткий край лифа.
Руте было очень трудно свыкаться с беспокойной близостью к этой женщине, которая вроде бы принадлежала ее сыну... Или Родери, сам того не замечая, принадлежал ей?
- Почему бы вам не проявить милосердие и не помиловать его?
Королева ответила надменным смешком.
- Он был моим слугой, - а пальцы быстро-быстро теребили край покрывала, с остервенением его комкая, - и совершил преступление, которое я не могу простить ни как королева, ни как женщина.
Беатрикс отвернулась.
Руте стало совсем холодно от этого вранья. Она с тоской пожалела о своем подавленном желании сходить к Алли в темницу, чтобы его утешить. Королева безжалостна. Ее сын безжалостен. "Меня бы пустили. Почему я не пошла? Меня бы непременно пустили!"
Совсем рядом ярко белела грудь королевы, целованная многими. И Родери тоже припадал к ней губами в сладкой душной темноте и сжимал в объятиях этот стан.
На носилках сзади, нелепо держась за руки, полупровалившись в подушки, сидели прямые, словно церковные деревянные фигуры, убранные в белое, Эльса и Лорель. Осчастливленные ягнята.
За резными бортами носилок, за оцеплением стражников, бурлила готовая разразиться воплями толпа. Все были напряжены, иногда с краев Огайли, от стен харчевен доносились крики, но тотчас затихали.
Беатрикс было неуютно, она отчего-то чувствовала себя голой на пухлых подушках, устлавших широкое дно носилок.
Дикий нестройный крик толпы возвестил о появлении осужденного. Беатрикс медленно повернула голову и поднесла к правому глазу хрусталику.
Толпа билась о щиты стражников, летели брошенные в телегу яблоки, камни, вой вздымался волнами, хотелось зажмуриться и заткнуть уши, уползти, как улитка, внутрь себя, исчезнуть.
Над толпой плыло белое, странно спокойное лицо Алли.
"Дожила! Я-то, дура, думала, что останусь спокойной, даже веселой. Не получится. Нет, не получится".
Стражники осаживали рвущихся вперед подмастерьев. Беатрикс не отрывала глаз от лица Алли, белого и узкого, точно у восковой куклы.
Ближе, ближе, ближе был эшафот. "Он был моим лучшим слугой".
Боже! Черт!
Если бы можно было вскочить! Криком перекричать этих взбесившихся недоумков. Королевское правосудие? А больше ничего не хотите?! Что хочу, то и делаю. Алли! Бедняжка Алли! Как бы ты разрыдался благодарно на этих подушках за задернутыми завесами, пока стража выдавливала бы с площади и разгоняла в тесные улочки толпы зевак. Как бы ты стал целовать эти руки с побрякивающими на них кольцами...
Встать, встать, встать... И, прикипев занемевшей спиной к подушкам, она поняла, что не сможет, не встанет, не крикнет - и Алли умрет. Смерть его станет самым тусклым камнем в ее короне, а совесть не оставит ее в покое до конца жизни.
Ритуал казни уже шел своим порядком. Оседлавший виселицу подручный крепил петлю. Судейский в широкоплечей суконной мантии и ушастом колпаке зычно оглашал приговор. Неподвижно и величаво возлежала на просторных носилках обряженная в негнущийся тусклый бархат королева Беатрикс никто не видел, что она держалась за сердце и, уронив повисшую на цепочке хрусталику, прикрыла глаза.
Скорей, скорей, скорей, скорей...
Ухнула колотушка, глухо загудела кожа, толпа притихла. Со стены грохотом отозвались щиты. Тяжелые, гулкие удары, грозно шевелящееся перед глазами людское скопище, растекшийся по латам серый свет утра, тусклый блеск позолоты на придворных носилках...
Равнодушные крепкие руки набросили на локти осужденного веревку и стянули их, заставив выгнуться от боли. Вдруг он увидел женское лицо с полузакрытыми глазами.
Вьярэ, Вьярэ, Вьярэ Лирра, отроковица, грациозно раскачивающая бедрами под золотой пылающей юбкой, вызывающе и дразняще поднимающая кончики обведенных киноварью губ... это ты ли?.."
Сзади грубым рывком набросили на голову шершавую колючую дерюгу.
Он ступил на лестницу так уверенно, как будто видел ступени.