Звуки, которые человек извлекает из длинной темной пищалки, ошеломляют, зовут, манят. Хочется оказаться как можно ближе к их источнику, добраться до того места, где они рождаются, познать их суть, прикоснуться к ним.
Человек играет. На фоне ярко освещенной занавески четко вырисовывается его согбенная фигура. Он играет каждый день, когда солнце скрывается за горизонтом, а птицы готовятся ко сну. Он играет, хотя из других помещений дома, расположенных ниже, доносятся иные звуки - булькающие и лязгающие, заглушающие музыку. Как только он берется за инструмент, живущие этажом ниже люди начинают вести себя очень шумно.
Я бегу, я все ближе и ближе к источнику звуков. Со всех сторон, из всех закоулков и подвалов вылезают крысы. Безлюдная улица наполняется длинными подвижными тенями. Растения под балконом, откуда доносится музыка, колышутся, как будто их шевелит ветер.
Я стараюсь подобраться как можно ближе. Цепляясь за вьющийся по стене плющ, я взбираюсь на балкон и проскальзываю в комнату. С высоты книжной полки я наблюдаю за человеком: он держит у рта длинную черную трубку, которая издает преображающие меня, парализующие волю звуки. Окаменев, застыв, не дыша, я слушаю музыку. Как будто все происходит во сне, но ведь это же не сон.
Человек перестает играть, отодвигает инструмент от своих губ, складывает, прячет в футляр, закрывает его.
Ко мне возвращается способность двигаться, мир вокруг снова становится пугающим. Я боюсь. В каждом шорохе скрыта опасность.
Музыка успокаивает, дарит ощущение полной безопасности, дает возможность оторваться от постоянной необходимости добывать пишу, стирать резцы, искать проходы, все время быть настороже, постоянно бояться нападения кота, совы, лисы или чужих крыс. Эта музыка освобождает от страха, дарит ощущение восхитительного забытья.
Я, пошел бы за ней куда угодно, куда бы она ни привела меня. С того момента, как я впервые услышал ее, я хочу слушать ее все время, всегда. Я жду ее каждый день и в те вечера, когда старый человек не берет инструмента в руки, чувствую себя больным, нервным, обеспокоенным. Другие крысы тоже в такие дни ведут себя более агрессивно - кидаются друг на друга, кусаются, мечутся по улицам, даже нападают на людей.
Человек не замечает крыс, он не видит, как они собираются вокруг дома, как слушают его музыку.
Улица, где он живет, ведет к порту -прямо на причал, у которого швартуются корабли. Я помню громкий крик прохожего, укушенного крысой: он в темноте наступил ей на хвост.
Старик тут же перестал играть и вышел на балкон, а завороженные музыкой крысы мгновенно разбежались во все стороны. Я зарылся в бумагах под стеной и слушал оттуда булькающие звуки, которые издавали собравшиеся на улице люди.
На следующий день в то же самое время старик, прежде чем достать из футляра инструмент, широко распахнул балконную дверь и поставил свой стул так, чтобы видеть все, что происходит в ясном кругу, освещенном лампой газового фонаря.
Когда он начал играть, крысы, как обычно, побежали в сторону дома, на секунду останавливаясь на границе света и тьмы, а затем быстро проскакивая ярко освещенное пространство. Их становилось все больше и больше. Он наблюдал за ними - за околдованными, ошеломленными, неподвижно застывшими серыми тенями.
С тех пор он всегда играл так и внимательно следил за нашим поведением.
Но жители первого этажа и близлежащих домов как могли старались заглушить его музыку - включали всякие приспособления, шумели, кричали.
Вечер. Я как раз взобрался по карнизу и притаился на книжной полке, откуда мне видно каждое движение пальцев музыканта на продолговатом предмете, который он прижимает к губам.
Вдруг он перестает играть. С лестницы доносятся звуки тяжелых шагов. Дверь с треском распахивается настежь. Я в ужасе прижимаюсь всем телом к полке.
Врываются люди. Они кричат. Вырывают инструмент, ломают его, топчут ногами. Старик пытается отобрать его у них. Короткая возня - и старик падает. Он лежит на земле, а они бьют его, пинают ногами.
Они уходят так же неожиданно, как и пришли. На лестнице еще слышен шум их шагов. Окровавленный человек лежит, скрючившись, на полу. Я быстро спрыгиваю с полки, выскальзываю на балкон и спускаюсь вниз по водосточной трубе.
Он пытается собрать свой инструмент. Складывает отломанные куски, как будто надеясь, что они срастутся. Пальцами прижимает мелкие щепки. Мажет клеем, связывает тонкими проволочками. Ничего не выходит. Когда он пытается начать играть, флейта рассыпается, разлетается на кусочки. Человек кладет ее на стол и ложится на кровать. Он долго лежит неподвижно.
Я возвращаюсь. Человек стонет, охает, просыпается с криком. Лицо у него опухшее, в ссадинах. От ударов остались темные пятна.
Проходят дни. Человек начинает вставать, выходит из дома, возвращается. Опять ложится лицом к стене, и его плечи дергаются от спазматических толчков.
Когда я снова проскальзываю в его квартиру, он неподвижно лежит на кровати, а рядом на столе горят свечи.
Подойди поближе. Вдоль плинтуса проберись под кровать и по свисающему вниз одеялу - такому же темному, как твоя шерсть - попытайся добраться до сложенных вместе рук лежащего человека. Обнюхай их внимательно, коснись вибриссами. Они холодные, неподвижные, неживые. Старый человек мертв. Внезапный крик сидящей рядом фигуры и резкие взмахи ее рук спугивают тебя.
Я удрал в открытую балконную дверь и скрылся среди высоких цветов в саду.
Все время, прожитое после этого в порту, до самого путешествия, я очень остро чувствовал, как мне недостает музыки - этих звуков, которые старик извлекал из своего инструмента.
Это чувство было таким же сильным, как голод или жажда, и от него совершенно невозможно избавиться -как будто я вдруг лишился какого-то исключительно важного для жизни органа или части тела.
Другие крысы, которые, так же как и я, постоянно приходили сюда, теперь рыскали по окрестным каналам и подвалам -раздраженные, взъерошенные, обеспокоенные, - как будто ожидая, что вот-вот, сейчас, неожиданно они наконец услышат успокаивающие, завораживающие звуки.
И я тоже ждал этих звуков, которые вдруг донесутся до канала, оторвут меня от моих крысиных странствий и заставят слушать. Ждал, хотя совсем недавно сам дотрагивался вибриссами до его мертвых рук и чувствовал в ноздрях знакомый запах смерти. И все же я ждал, бегал, кружил поблизости.
Я искал другого человека с таким же инструментом. И я нашел его в нескольких кварталах от того дома. Я нашел его, но звуки, которые он извлекал из точно такой же флейты, не волновали меня, не заставляли идти за собой, не трогали, не завораживали. Напротив - их резкие тона вибрировали в ушах, лишь усиливая волнение. Чужие тона диссонировали в моем крысином мозгу с воспоминаниями о тех звуках, со вновь и вновь оживающей памятью о той музыке.
Порт заполнили пронзительные, дующие со всех сторон холодные ветры. Начались леденящие ливни, которые затопили подвалы и превратили подземные сточные каналы в бушующие потоки несущейся с бешеной скоростью воды.
Я решил покинуть город. Стоящие у причалов огромные корабли манили все сильнее и сильнее.
Неожиданное исчезновение флейты и рожденной ею музыки подорвало мою нервную систему, ослабило бдительность, притупило недоверчивость ко всему новому и неизвестному. В раздражении я рыскал по каналам и подвалам, постоянно прислушиваясь - не доносятся ли с поверхности голоса, похожие на волшебное пение разбитого инструмента. И когда мне казалось, что я слышу хоть чем-то напоминающие ту музыку звуки, я сразу же вылезал наверх в поисках их источника.
Вскоре я понял, что мои подземные поиски проходят намного ниже того уровня, на котором живут люди, и что это значительно уменьшает мои шансы найти играющего на флейте человека. Звуки из квартир, расположённых на верхних этажах - а таких в городе было много, - почти не проникали в подвалы. Массивные фундаменты высоких домов гасили все идущие сверху звуки. Поэтому я решил искать музыку наверху, среди людей, рядом с ними.
Я пробирался норами, прокопанными в толще мусора на свалках, залезал в старые печные трубы, форточки и всякие прочие щели. Иной раз я даже протискивался по канализационным трубам сквозь потоки воды. Я взбирался по шершавым стенам домов и перебирался с крыши на крышу. Конечно, это были рискованные прогулки, ведь за каждым углом меня мог ждать клюв совы или кошачьи когти.
И тогда меня потрясло событие, которое противоречило всему, что я уже успел познать.
Мой дом, красный кирпичный дом. Я спускаюсь в подвал и сквозь щель в дверях пролезаю внутрь. Я голоден. В подвале светло: свет падает сквозь верхнюю, застекленную часть двери.
Солнечные лучи проникают во все углы, освещая чистые, свежепобеленные стены и массивную деревянную дверь. Здесь тихо и спокойно. Воздух насыщен ароматами свежего копченого окорока. Источник этого запаха я нахожу без труда - большой кусок, поблескивающий каплями жира, лежит в открытой с одной стороны продолговатой металлической клетке.
Я обхожу ее вокруг и осторожно обнюхиваю. Клетка сделана из тонких стальных прутьев, концы которых вделаны в толстую доску. В нескольких местах я замечаю следы крысиных зубов. По всей вероятности, кто-то уже стирал резцы об ее поверхность. Я приближаюсь к открытой дверце. С этой стороны кусок окорока выглядит особенно аппетитно. Жирный, пахучий, нежный - я давно не ел такого. Рот наполняется слюной.
Достаточно сделать пару шагов - и вкусный кусок окажется у меня в зубах. Я чувствую сосущий, мучительный голод. Желудок сводит судорогой, челюсти начинают ритмично двигаться, как будто я уже вгрызаюсь в ароматную шкурку.
Я забываю об осторожности, забываю об опасности, забываю о хитрости людей. Если это ловушка, то, может, я все же успею схватить кусок и убежать? Голод толкает меня вперед, и этой силе противостоять невозможно. Я медленно вхожу в клетку. Сначала осторожно всовываю внутрь голову, потом ставлю передние лапки на деревянную подставку и смотрю, нет ли вокруг какой опасности. Я успокаиваюсь.
Я уже в клетке, только самый кончик хвоста еще выглядывает наружу. Запах копченого окорока совершенно завладевает моим сознанием. Я обнюхиваю кусок - он достаточно велик, чтобы я мог насытиться им.
Я лижу его. У него нежный солоноватый вкус подтопленного жира и мяса.
Нужно покрепче схватить его зубами и вынести из этой клетки, которая, однако, все еще беспокоит меня. Я вонзаю резцы в темный слой мяса. Раздается щелчок -сзади захлопнулась дверца. Кусок окорока был прикреплен к рычагу, соединенному пружиной с дверцей. Если бы я встал на задние лапы и осмотрел клетку сверху, я нашел бы там механизм, уже знакомый мне по другим ловушкам. Но одурманивающий аромат окорока лишил меня остатков осторожности.
Я мечусь по клетке. Пытаюсь перегрызть стальные прутья, разрезая до крови десны. Все напрасно. Вгрызаюсь в дубовую доску. Следы свидетельствуют о том, что до меня здесь уже побывало немало крыс. Но я все же грызу - в надежде, что мне удастся освободиться.
Ловушка, судя по запаху теплого еще окорока, поставлена совсем недавно. Но на то, чтобы прогрызть дыру в дубовой доске, потребуется много времени.
Люди, конечно же, придут раньше. Я внимательно обследую изнутри всю клетку в поисках хоть какого-то шанса выбраться. Пытаюсь вышибить дверцу, поднять ее, сдвинуть с места.
Лишь теперь я замечаю прижимающие ее с внешней стороны мощные стальные пружины. Я не заметил их, когда обходил вокруг ловушки, потому что они были подняты вместе со стальной плоскостью дверцы.
Я бегаю по клетке, мечусь из стороны в сторону, подпрыгиваю.