— Ну, пожалуйста, разрешите! В том вагоне я просто превращусь в сосульку! Отовсюду дует и никакого тебе отопления. Там не только человек — белый медведь окоченеет.
— Так ведь не положено, — ответил один из конвоиров, кажется тот самый, что принимал ее в вагон. — Мы здесь только конвойных возим.
— Да знаю я, господи боже! Возили и меня в этом вагоне! Но честное слово — я сейчас готова отдать вам свой пропуск, лишь бы согреться. Не доберусь я до конечной — умру. И оставлю записку, что в гибели моей виноваты два бессердечных, но исполнительных стрелка…
По интонации голоса Марина слышала, что говорившая смеется, и это вызывало в ней непонятное раздражение. Оказывается, здесь можно смеяться!
— А вы по какому делу туда? — спросил один из стрелков.
— По двум я делам туда, — ответила женщина. — Да вот — командировочное…
За стеной наступила пауза. Потом стрелок сказал:
— Раз такое дело, придется нам, Петро, нарушать правило. Замерзнет там сестричка…
— Ну, я же знала, что вы — хорошие! Вот спасибо!
— Только уж извините, придется вам под запором сидеть. Сами понимаете…
Через решетку Марина увидела, как в служебное отделение вошла женщина в темно-синей, ловко охватывающей ее фигуру телогрейке и сером пуховом платке. Под потолком покачивался фонарь «летучая мышь» и бросал неровный свет на лицо женщины. Марине показалось, что оно красиво, свежо и жизнерадостно.
Женщина поставила на пол небольшой черный, изрядно потертый чемоданчик, сняла пестрые с узором варежки и протянула руки к печурке.
— Какая благодать, какая благодать! — радостно повторяла она. — Прямо как в раю!
Конвоиры тоже поднялись наверх, и один из них щелкнул замком отделения, где сидела Марина, и отодвинул засов.
— Располагайтесь…
Женщина вошла, и Марина сразу ощутила нежный запах духов. Это было таким необычным и напомнило Марине такое далекое прошлое, что она, забыв о равнодушии и безразличии ко всему, что окружало ее, взглянула на незнакомку с острым любопытством. Женщина стояла вполоборота к Марине, и теперь лицо ее было хорошо освещено фонарем. Темно-карие, почти черные глаза, свежий румянец, слегка вздернутый нос и яркие губы. Марина сразу поняла — губы подкрашены.
Колеса вновь застучали — состав двинулся дальше. Женщина приветливо кивнула Марине, опустилась на скамейку у противоположной стены и развязала платок.
— Благодать! — еще раз сказала она, нагнулась и стала стаскивать с ноги бурку. Марина заметила, что и бурки были нарядны и хорошо сшиты, а ноги женщины были обуты в шерстяные носочки, отделанные таким же красивым узором, как и варежки.
«Какая модница… — с неприязнью подумала Марина. — Словно не в лагере живет…».
— Зря вы раньше к нам не подошли, — произнес конвоир, разглядывая женщину с нескрываемым любопытством.
— Да ведь я знаю, что бесконвойным не разрешается… — ответила она. — Ну, теперь все в порядке, я уже оттаяла…
Стрелок открыл дверцу печки и стал подкладывать короткие поленья.
— Как они сочувственно к вам относятся, — не удержалась Марина от реплики.
— Думаю, что не только ко мне, — ответила женщина, — видят, что человек замерз, а здесь места много.
— Чемоданчик-то свой забыли, — опять сказал конвоир. — Вам подать?
— Да нет, пусть там стоит, если не мешает. Только, пожалуйста, отодвиньте от печки. Там коробки с гримом. Еще растает. А вы куда едете? — обратилась она к Марине.
— Едете!.. Скажите — везут.
— Ну, какая разница! А, впрочем… вы, вероятно, недавно у нас?
— Я — с пересыльного. Пробыла там шесть дней карантина, а кажется — шесть лет, — с горечью ответила Марина.
Женщина сочувственно кивнула головой:
— Первый год и мне показался столетьем. Но, как у нас здесь говорят: «И это пройдет». Ведь и самым большим бедам бывает конец… Так куда вы направляетесь?
Марина назвала номер лагподразделения. Женщина по-детски сморщила нос и слегка качнула головой.
— Мне говорят — там очень хорошие условия, — с тревогой сказала Марина, подметив этот жест.
— Условия… — пожала плечами попутчица. — Трудно сказать, хороши они или нет. У майора Кривцова все очень… ну, как бы сказать? Все очень организованно — и труд и отдых. Только — тоска смертная. Хуже, чем в тюрьме.
Марина вопросительно взглянула на нее:
— Что значит — тоска? По-моему, здесь везде одинаковая тоска, что на одном отделении, что на другом. Какая разница — Иванов ли начальник, или Петров, или Сидоров?
— Ну нет! — живо отозвалась женщина. — Здесь много всего разного. Впрочем, — она улыбнулась, — вы этого пока не поймете. Ну, а у майора Кривцова я тоже была. Полгода. Все там очень благопристойно: и тумбочки с салфеточками, и занавесочки на нарах висят, трафаретиком раскрашены, и тишина в бараках: муха пролетит — слышно, и никаких происшествий. Да вот, приедете — посмотрите. Может быть, все это вам и понравится. А я так обрадовалась, когда вырвалась оттуда!
— Почему? Вам что, салфеточки не понравились?
— Дело не в салфеточках, — покачала головой женщина. — Там дышать трудно. И чувствуешь себя не человеком, а придатком к швейной машине. Кривцов требует от своих людей единственного — выполнения норм и примерного поведения в быту. Он говорит, что ему нужно выполнять производственный план, а не заниматься воспитательными экспериментами. Пусть, говорит, этими трудновоспитуемыми занимаются другие. Капитан Белоненко, например… Есть у нас такой начальник одного лагпункта, — объяснила она Марине. — Трудно найти более противоположные характеры, чем у Кривцова и Белоненко, хотя оба они на хорошем счету в Управлении. Только от майора Кривцова человек уходит на волю таким, как и пришел к нему. Самый отпетый преступник, если он не глуп, сможет и норму выполнять и правил внутреннего распорядка ни разу не нарушить. А что толку? — Она слегка вздохнула. — У него на лагпункте можно весь срок отбыть, и он тебя ни разу не вызовет, не поинтересуется, что там у тебя на душе, — были бы показатели! Оловянная личность какая-то…
— Прав этот Кривцов, — перебила Марина. — Здесь тюрьма, и какие там могут быть разговоры «по душам» между начальником и заключенным? Если он умеет добиться от своих людей выполнения плана и порядка в бараках, значит, хороший руководитель. Мне, например, все эти воспитательные разговорчики не нужны. Буду я перед каждым начальником свою душу открывать, как же! Норма вам нужна? Я буду ее делать. Дисциплину соблюдать? Пожалуйста!
— А душа? — попутчица слегка наклонилась вперед, с любопытством глядя на Марину.
— О душе я уже сказала. В таких местах…
— Так ведь для того, чтобы хорошо работать, надо душу вкладывать, — мягко сказала женщина. — Разве можно работать без души?
— Можно, — упрямо ответила Марина. — Здесь можно, — подчеркнула она.
Женщина неприметно вздохнула и откинулась к стенке.
— Ну, хорошо, допустим, вы сумеете давать норму, не вкладывая в работу ни капельки души. А после работы? Придете в барак — и что дальше?
Марина замялась:
— Я еще не знаю, что здесь делают заключенные в свободное время. Но, вероятно, стихов не пишут…
— Пишут, представьте. И стихи пишут, и песни поют, и в концертах участвуют, и кисеты на фронт вышивают, и даже… влюбляются.