— Кто она? — решилась спросить Марина.
— Сволочь, одним словом, — отозвался мужчина. — Рецидивистка, семь отказов от работы, оформленных актами, судимостей до лешего. В нашем лагере второй срок отбывает.
— Она, кажется, совсем еще молодая…
— Из молодых, да ранняя, — вставил слово парень в комбинезоне.
— Ей уж под тридцать, — сказал экспедитор. — Хотя она, вероятно, и сама не знает, сколько ей лет. Экземпляр, я вам доложу, редкостный.
Мужчина в телогрейке стал рассказывать, что о Любке Беленькой ходят по лагерю такие слухи, что с трудом веришь.
— При девушках говорить неудобно… Чего-чего только она не творила. И резалась стеклом, и в карцере пожар устраивала, и, извиняюсь, в чем мать родила на вахту выбегала. У нее и дружок под стать.
— Это Ленчик, что ли? — спросил парень.
— Тоже артист, — покачал головой пожилой. — Не моя воля, я б их научил свободу любить. Сколь с ними бились, сколь уговаривали — и по-хорошему и по-плохому, — все одно, как об стену горох. Ну, теперь она допрыгалась — если в центральный штрафизолятор повезли, так, значит, будут судить. Да и Ленчика этого давно пора в шоры взять…
— А новость слышали? — повернулся к ним экспедитор. — Николу Зелинского на фронт берут.
Парень, собиравшийся было закурить самосад, так и замер с клочком бумажки в одной руке и с кисетом в другой.
— Ну да… — недоверчиво протянул он. — Дикаря? Так ведь этот похлеще Ленчика Румына будет.
— Точно! — авторитетно заявил экспедитор. — Разрешение получено. Может, уже и отправился.
Парень привстал, рассыпал табак, опять сел и, страшно взволнованный, заговорил, переводя глаза с одного собеседника на другого:
— Так ведь как же это получается, ребята! У него небось сроков цельный короб, а его — на фронт? А у других и статьи — тьфу, и пропуска, и все прочее…
— Это ты о себе, что ли? — поинтересовался пожилой.
— Так хоть и о себе! Что я, хуже его, чтобы здесь отсиживаться? А что, он писал куда или само начальство?
Поезд замедлил ход. Это была остановка «6-й лагпункт», где нужно было выходить Марине.
Она поднялась, сказала попутчикам «до свидания» — ответил ей только пожилой мужчина, те двое оживленно обсуждали новость — и вышла из вагона.
6-й лагпункт отстоял от линии узкоколейки намного дальше, чем все остальные. От места, где останавливалась «кукушка», до ворот лагеря было не меньше двухсот метров. Расстояние это было расчищено от больших деревьев, но кустарник и молодая поросль росли здесь особенно буйно. К воротам вела широкая просека.
Поезд задержался ровно настолько, сколько потребовалось Марине для того, чтобы спрыгнуть с подножки, и ушел, даже не дав прощального гудка.
Марина стояла у ворот, на фронтоне которых была натянута металлическая сетка, выкрашенная в зеленый цвет. По сетке шла надпись белыми буквами: «Энская трудовая детская колония».
Как и все подразделения лагеря, территория колонии была обнесена высоким забором из круглых кольев, но по углам не было видно вышек, а поверх ограды не тянулась проволока.
Ворота были открыты. Какая-то женщина, напевая «Во субботу день ненастный», белила известью наружную стену вахты.
Вокруг стояла мирная тишина. Потом Марина расслышала какой-то мелодичный звук. Раздавался он откуда-то из-за угла забора. Марина прислушалась. Журчала вода. Тогда она вспомнила — в зоне колонии протекает ручей. Она перепрыгнула через кювет и пошла вдоль ограды. Под ногами мягко оседал толстый слой опавшего листа — деревья здесь подступали близко к ограде. Иногда хрустела под ногой сухая ветка. Марина свернула за угол и остановилась: дорогу преграждал неширокий, но очень чистый, прозрачный и быстрый ручей. По дну его лениво стлались длинные травы и кое-где виднелись крупные камешки и песок. По берегам еще сохранилась свежая зелень летней травы — сочной и яркой. Ручей вытекал из кустов и проходил под ограду зоны.
Марина присела, почерпнула горстями воду и приникла к ней губами. Вода пахла опавшим листом, чуть-чуть йодом и еще чем-то изумительным, чего нельзя было определить. Такой воды Марина не пила никогда в жизни. Она отряхнула воду с пальцев и выпрямилась. За ручьем рос папоротник — высокий, пышный, совсем зеленый. Марина подумала: «Странно, у нас были заморозки, а здесь?..» Дальше начинался лес. Ровной стеной стояли высокие ели — строгие, серьезные и неподвижные. Над ними раскинулся немыслимыми красками закат. На фоне пылающего зарева острые верхушки елей казались совсем черными, словно вырезанными из темного бархата.
Марина подняла голову. Выше пламенеющих, круто взбитых облаков неподвижно застыло облако причудливой формы. Лучи заходящего солнца не достигали его, и оно было темно-синее, с пепельными краями. Она смотрела на него, не отрываясь. Длинное, узкое, оно напоминало крыло огромной птицы, остановившейся в своем полете на самый край света. Внизу менялись краски, меркли облака, терялись очертания вершин елей, а оно все так же стояло на невероятной высоте, и только нижний край его, там, ближе к горизонту, стал прозрачнее и словно невесомей.
Где-то пискнула запоздавшая на ночлег пичуга. Из леса потянуло сыростью. Плотный туман лег на ручей. Закат погас. Небо уходило в темноту, растворялось в ней, и вот уже в северной его части загорелись редкие звезды. Марина повернулась и пошла назад. В окне проходной вахты вспыхнул слабый свет, Наверное, там зажгли «летучую мышь».
Пятые сутки бушевала метель. Белая крутящаяся пелена неслась вдоль полотна узкоколейной дороги, мимо будок путевых обходчиков и оград лагподразделений.
С воем и плачем кружась на лесных полянах, замирая на мгновение у подножия одиноких, неподвижных в своей мощи дубов, с новой яростью обрушивалась метелица на трепетный, стонущий осинник, шипела снегом у корневищ черно-траурных елей, плотной стеной встречающих ее неистовый напор.
Спряталось, зарылось в снега, забилось в дупла и берлоги все живое. По ночам побледневшая луна торопливо пробиралась сквозь мутные тучи, изредка роняя тревожный свет на взбаламученное снежное море.
А когда уставший буран на некоторое время смирял снежные вихри, над притихшими полянами, над плотными сугробами и приникшим к земле кустарником раздавался низкий, хватающий за сердце вой.
Протяжный и одинокий, этот зловещий звук стлался над снегами и, постепенно нарастая, поднимался вверх, к вершинам деревьев, обрываясь там низкой, тоскливой нотой. И через какое-то время с другой поляны ему отвечал такой же одинокий и такой же тоскливый звук. А притихшая было метель, опять начинала крутить, метать и плакать. И тоскливые волчьи голоса сливались с ее воплями и стонами.
Волки справляли свадьбы.
Вопреки всему живому, что обитает в лесах: всем летающим, ползающим, плавающим — всем, у которых извечный закон размножения просыпается вместе с солнцем и весной, серые хищники зачинают свое потомство под плачущий стон февральских метелей, в студеные ночи последнего зимнего разгула.
Вспугнутые пожарищем войны, грохотом и свистом снарядов, вспышками взрывов и гулом самолетов, целыми стаями и в одиночку двинулись волки в глухие, далекие от фронта, непроходимые чащобы. Они пришли в эти тихие и мирные леса голодные и озлобленные — осень не баловала их. Осень дышала огнем и смертью. От притихших, обезлюдевших деревень и сел не доносилось теплого манящего запаха хлевов и загонов. Волки миновали пустынные поселки, где пахло пеплом и гарью, обходили окольными путями места, где земля взметывалась вверх черными фонтанами, где воздух свистел, ревел и стонал от снарядов, где война шла в обнимку со смертью, отмечая свой каждый шаг слезами и кровью. Они пришли в эти леса, когда уже легли плотные, тяжелые снега, и нечем было им поживиться, нечем насытить свои голодные утробы.
Волки хотели жить. А для этого они должны были хватать за горло, резать клыками, рвать и глотать еще теплое, еще трепещущее тело жертвы. Поселки здесь были редкие, далеко стоящие друг от друга, и люди, услышав о приходе незваных гостей, стали бдительно и зорко охранять свои жилища, хлева и дворы.
Терзаемые голодом, волки вплотную подходили к деревням, к домикам лесников, к будкам путевых обходчиков, окружали их темным кольцом и с тоскливой, голодной жадностью вдыхали теплые, душные запахи. Они осмеливались приближаться к помещениям служебных собак. И тогда под невысокими потолками строений раскатывался грозный и гневный лай сторожевых овчарок, почуявших своего смертельного, исконного врага.
Вскоре узналось, что на одном из пролетов узкоколейной дороги волчья стая растерзала путевого обходчика. И тогда по Управлению Энского лагеря был дан приказ о борьбе с хищниками.
К облаве готовились серьезно. Запасались шнуром, нанизывая на него красные лоскутья, приводили в порядок охотничьи ружья. Знаменитый в этих лесах охотник Евсей Леонтьевич был приглашен полковником Богдановым на совещание в Управление.
Облаву задержала метель. Она бушевала пятые сутки, заметая и занося дороги, будто стремилась отдалить гибель хищников. А они, как бы предчувствуя неизбежность этой гибели, выли по ночам все тоскливее и надрывнее, подняв острые морды к призрачному лику луны. И голодный вой их сливался с воем метели, которая все яростнее бросалась на высокие ограды, перемахивала через них и крутилась снежными вьюнами у порогов бараков.
В тот день, когда вдоль полотна узкоколейки пронеслась первая, еще слабая поземка и тяжелые тучи хмуро нависли над лесом, закрыв холодное зимнее солнце, — в тот самый день во всех лагподразделениях было прочитано письмо знаменитого в воровском мире рецидивиста Николы Зелинского, по кличке «Дикарь». На письме, сложенном в толстый треугольник и адресованном на имя начальника Управления лагеря полковника Богданова, стоял номер полевой почты одной из воинских частей армии генерала Рокоссовского.
Когда, закончив чтение письма, из БУРа[2] вышли инспектор культурно-воспитательной части и комендант, Ленчик вскочил на скамейку и рванул ворот рубахи.
— Воры! — крикнул он. — Слушайте Ленчика Румына! Покупают нас начальники! Не было такого письма! Не было!.. Слышите, воры? Сами они его написали, расколоть нас хотят!
Несколько лет назад, в расцвете своей воровской славы, Ленчик Румын был гибким, подвижным парнем с мертвой хваткой цепких и длинных рук. Он никогда не брал грубой силой, не мог похвастать ни шириной плеч, ни тяжестью кулака. Но вступать с ним в драку один на один избегали даже признанные силачи. Ловкий, изворотливый, как ласка, он мастерски владел финкой, не брезгуя никакими приемами.
Еще Никола Зелинский, тот самый, чье письмо теперь подняло бурю в воровском мире, удивлялся цепкой, хищной хватке молодого жулика.
С тех пор прошло не так уж много лет. Но Ленчика Румына теперь вряд ли узнала бы даже родная мать. Бессонные ночи «малин», пьянки, наркотики, разврат, тюрьмы, пересылки, демонстративные «голодовки», лежание на нарах, часы тяжелых, угрюмых раздумий — все это наложило свою страшную печать на Ленчика. Щуплый, с темными провалами под глазами, с нездоровой кожей лица, бесцветной полоской губ и впалыми щеками, он был теперь тенью прежнего Ленчика Румына. Острый кадык дергался на худой шее, хриплый голос метался под низким потолком барака, срываясь на кашель.
Возле скамьи, на которой стоял Ленчик, собрался десяток таких же преждевременно изношенных, морально опустошенных людей. Они тоже кричали об обмане, тоже размахивали руками, сквернословя и сплевывая горькую, желтую от табака слюну. И если бы появился здесь сейчас Никола Зелинский, — Ленчик Румын и вся эта шайка бросилась на него, и Ленчик первый поднял бы руку на человека, всю жизнь бывшего для него предметом зависти и обожания. И не только потому, что Никола Зелинский «продал» их, преступив ту черту, которая отделяет преступников от мира честных людей, — Никола и раньше посмеивался над воровскими законами, признавая их постольку поскольку, — Ленчик Румын нанес бы предательский удар в спину Дикарю потому, что сегодня прямой удар Дикаря уже сразил насмерть Румына.
Всю свою воровскую жизнь Ленчик следил за Дикарем, любуясь и ненавидя его; всю свою жизнь он желал быть таким, как Никола: смелым, удачливым, насмешливым и независимым. Дикарь для Румына был единственным идолом, которому можно было молиться, и которого нужно было бояться. Дикарь был настоящий вор. Вор с большой буквы. Таким считал его Ленчик Румын.