— А ты верно в Горина влюбилась? — чуточку помедлив, спросила Маша.
Галя рассмеялась:
— Влюбилась… Надо же мне было что-то придумать, чтобы стихи лучше получились. Не про Горина я вовсе писала и не для него эти стихи.
— А для кого?
— Да ни для кого! Просто для себя. Это Анка Черная сдуру вообразила, что нужно обязательно в кого-нибудь влюбиться, чтобы о любви писать. А на самом деле надо только вообразить — и все.
Может быть, Маша не поняла объяснений Гали, но расспрашивать не стала. Она проводила ее до барака, где они договорились, что завтра Галя придет к ней и к Марине и они вместе напишут ответ Шурику.
— Ты, когда освободишься, куда поедешь? — спросила Маша уже у двери общежития.
— Если война кончится, то домой, к отцу. Поедем вместе, Маша? Будем учиться… Тебя отец устроит в музыкальную школу, а я буду стихи писать. Только мне тоже надо учиться, я ведь из шестого класса ушла.
Маша удивилась:
— Я думала, ты уже семь окончила.
— Это потому, что я много читала. Ну, я пошла. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
В бараке, к удивлению Гали, никто не спал. Все толпились вокруг Сони Синельниковой, поздравляли ее, и глаза у всех блестели — не то от радости, не то от слез. Новость была замечательная: только сейчас пришла телефонограмма о досрочном освобождении Сони. Девчонки наперебой спрашивали счастливую и ошеломленную радостной вестью девушку, есть ли у нее дом, куда она поедет, что будет делать.
— Ты поезжай к нам! — кричала Нина Рыбакова. — У меня мировая бабушка! У нее две козы и огород!
— Брось, Рыбка, на черта ей твой огород и козы! Оставайся здесь, Соня! Куда тебе ехать?
— Тоже сказала! Кто ее здесь оставит? Если бы она была совершеннолетняя…
Успокоились только тогда, когда Соня объявила, что ей есть куда ехать, хотя родные ее остались на оккупированной немцами земле.
Галя подумала, что Соня или ошибается, или не знает, как обстоит дело на фронтах, и сказала:
— Немцев теперь погнали на запад. Может быть, и твое родное село давно освободили. Ты где жила?
— Пусть освободили, — ответила Синельникова, — только я домой сразу не поеду.
— Почему? — удивилась Нина Рыбакова.
Соня ответила не сразу, и на некрасивом ее лице мелькнуло замешательство.
— Почему? — переспросила и Галя Светлова.
Соня чуть покраснела.
— Тебе хорошо домой возвращаться, у тебя и квартира в Москве, и разная мебель там есть, и барахла, наверное, от матери осталось. А у меня что? Ни крыши, ни избы… Надо сначала денег добыть, а потом уж и домой ехать.
Все согласились, что это правильно. Если родная деревня Сони освобождена от немцев, то там теперь все разрушено и с голыми руками туда приезжать нечего. И никто, кроме Гали Светловой, не обратил внимания на то, что Соня сказала «добыть денег». «Как это — добыть?» — подумала Галя и взглянула на Соню недоверчиво. Но спрашивать не стала — девушки уже стали расходиться по своим местам, да и самой Гале вдруг захотелось спать.
Вскоре в бараке стало тихо. И только одна Соня Синельникова долго сидела у стола и старательно писала письмо, которое начиналось так: «Добрый день или вечер, уважаемая Алла Гавриловна! Спешу сообщить Вам, что наши думки и мечты сбылись, и я уже получила освобождение…» Она писала внимательно и неторопливо, изредка облизывая губы, обдумывая каждое слово. Потом поставила свою подпись, сложила бумагу треугольником и надписала: «Отдельный лагпункт № … Передать Гусевой А. Г.».
— Очень жаль, — сказал Белоненко, — очень жаль, что этот вопрос опять остается нерешенным. Сколько же они будут мариновать? В сущности, это простая формальность — определение возраста. Для этого незачем и целую комиссию создавать, достаточно двух людей — врача и работника Управления.
— В том-то и дело, что Тупинцева сейчас нет, он уехал в Москву, а без него там ничего решить не могут. — сказал с досадой Горин. — Вообще меня удивляет положение, существующее в Управлении. Никак я не могу привыкнуть к вашим порядкам. У него в отделе все сидят, затая дыхание, и ходят на полусогнутых ногах. Только и слышишь: «полковник Тупинцев», «начальник отдела»… Его даже по имени и отчеству не осмеливаются назвать. Спрашиваю там одного: а что, если полковник внезапно умрет, как вы без него будете решать вопрос о похоронах? Так он, представьте, чуть не потерял дар речи! Мотался я там, мотался, ничего не добился, пошел к начальнику КВО. «Постараемся помочь, говорит, но все равно до возвращения Тупинцева вряд ли что выйдет». Вот так, Иван Сидорович…
— Ну что ж, — произнес Белоненко, — придется подчиниться и ждать. А почему задерживается приезд нового товарища на место Голубец? Это уж никакого отношения к полковнику Тупинцеву не имеет.
— Дозвонился Доре Ефимовне… Извиняется, говорит — сразу после праздников. У них там тоже горячка.
— Плохо, — поморщился Белоненко. — Римма Аркадьевна не в том состоянии, чтобы работать. Если бы не Добрынина, то мы зашились бы, в буквальном смысле слова. Ну, а еще что? Какие там новости?
Горин замялся, и Белоненко подметил это.
— Что там?
— Да просто и не знаю, с чего начать, Иван Сидорович… В сущности, это самая настоящая сплетня, но, в какой бы отдел я ни зашел, все спрашивают об этом. В сельхозотделе я чуть не ругнулся, несмотря на то, что там две девицы сидят. Уж на что майор Кожухов правильный и честный мужик, и то посоветовал мне немедля поставить вас в известность…
— Ну что ж, выкладывайте, — улыбнулся Белоненко. — Не думаю, что мы с вами перепугаемся — какие бы там сплетни ни распускали.
И Горин рассказал о том, что произошло в сельхозотделе, куда он заглянул сразу же по приезде в Управление.
— Это верно, что ваш капитан собирается жениться? — спросила его особа неопределенного возраста и такой же неопределенной внешности.
— Да не жениться! — поправила ее другая — черноволосая, с влажными глазами. — Что же он, совсем того… — она повертела пухлыми пальцами у виска. — На таких не женятся, с ними сходятся и… расходятся.
— Ничего подобного, вот именно он решил жениться. У него есть в Москве какие-то старые связи, и эту его возлюбленную скоро освободят.
— Даже и разговоров о женитьбе не было! — возразила собеседница. — Он с ней живет, и все. Собственно, в этом нет ничего особенного, только не надо было ему так уж все открыто делать…
Казалось, они совершенно забыли о Горине, пока, наконец, он не оборвал их:
— Это откуда же у вас такие сведения о капитане Белоненко?
Девицы дружно ответили, что им здесь все известно и сведения самые точные. Потом та, которая постарше, поинтересовалась, сколько в колонии воспитателей, и с которым из них у одной из колонисток начинается роман?
— Она ему стихи посвящает. Алка, где эти стихи?
И тут же были извлечены из стола уже перепечатанные на машинке стихи, которые и были прочитаны Горину.
— У меня, Иван Сидорович, воображение не очень развито, и уж меньше всего я склонен причислять себя к покорителям девичьих сердец, но ведь стихи эти действительно посвящены мне. Ведь у нас только два воспитателя. Не могла же наша Светлова влюбиться в Галину Владимировну? И притом там даже стоит мое имя…
— Я что-то не совсем понимаю вас, Андрей Михайлович. При чем здесь Светлова?
— Да ведь это ее стихи ходят по рукам всех девиц Управления!