- Не сомневаюсь, искать врача, - отвечал монах. - Души их исцелены, теперь они будут разыскивать того, кто вылечит их тело.
- И не вернутся к прежней работе?
- Конечно, нет, чародей! Это невозможно для них без того, чтобы не продать душу.
То же самое ожидало и бюрократов - по крайней мере те несколько дней, пока Сюэтэ разыскивала бы новых добровольцев. Но к тому времени революция вкупе с вторжением могла бы уже и завершиться, неизвестно, что бы сталось с самой Сюэтэ, - так что набирать добровольцев было бы некому.
Картина с исповедующимися ведьмами и священником подернулась зыбью, вода затуманилась, и вот перед нами заголубела полоса Средиземного моря. Мы увидели широкую зеленую ленту. Она становилась все шире, все ближе, и вот уже можно было различить отдельные деревья на краю леса. Серебристая полоска превратилась в ручеек, а на его берегу стояли четверо мужчин и тролль и на что-то смотрели.
- Ой, это же мы! - вскричал Фриссон.
- Тихо! - оборвал его я. - Похоже, сейчас нам дадут маршрут.
И действительно, синева моря исчезла, и всю поверхность озера занял лес, по которому побежала дорога. Мне все это очень напоминало Югославию. На дороге виднелись движущиеся точки. Изображение стало крупнее - и точки обратились в людей в грубой домотканой одежде с косами и цепами.
- Засада? - Жильбер нахмурился и напрягся.
- Нет, - покачал головой я. - Похоже, это наши ополченцы.
***
Oак оно и оказалось. И выяснили мы это, не выходя из леса. Мы пошли по тропе вокруг громадного столетнего дуба и увидели их: с десяток крестьян в зелено-коричневой одежде с луками и кинжалами вместо кос.
- Разбойники! - заорал Жильбер и потянулся за мечом.
- Спокойно. - Я удержал его, схватил за руку и не дал выхватить меч из ножен. - По-моему, они хотят с нами переговорить.
Это точно. Глава отряда вышел вперед - мужчина с грубыми чертами лица и усталым взглядом.
- Мы хотим до дому вернуться, - пояснил он. - Но не можем, покуда правит эта гадкая королева и ее палачи.
- Это поправимо, - ответил я. - Может быть.
- Это что же за "может быть"?
- Армия, - ответил я. - Будь у нас побольше народу, риска было бы меньше. Нам помогает Король-Паук, а ему дают советы отличные специалисты.
И мы пошли дальше по дороге, а вслед за нами потопала дюжина вооруженных мужиков. Долго мы не прошагали: из-за кустов на дорогу выскочила какая-то старуха. Она еле держалась на ногах, опиралась на суковатую палку, а свободную руку протягивала к нам. Разбойники завопили:
- Ведьма со Скалы! - и бросились врассыпную.
- Я больше не служу Сюэтэ! - слабым голосом проговорила старуха, подойдя поближе, и страшно закашлялась.
Запах ее дыхания долетел до меня, и меня передернуло. Что она ела на завтрак? Силос, что ли?
И ведь направлялась прямехонько ко мне! Я попятился.
- О, не отталкивай меня! - возопила ведьма, сделала еще несколько шагов, и ее снова начал бить жестокий кашель Она не удержалась на ногах, упала на колени, подняла руки и взмолилась: - Излечи меня. Разве ты не тот, кто не брезгует лечить ведьм?
- Ну, так про меня... говорят, - промямлил я и посмотрел на брата Игнатия. - Но я это делаю только тогда, когда ведьма готова покаяться и отказаться от занятий колдовством. Ты должна понять, что мое лечение не поможет, покуда ты служишь Дьяволу. И потом, какой мне прок лечить ту, которая в следующее же мгновение швырнет в меня пламенем?
- О, нет, я такого не сделаю! - выпалила ведьма и снова раскашлялась. Кашель у нее был лающий, все тело ее сотрясалось от его приступов. Откашлявшись, старуха прохрипела: - Я никогда не отплачу злом за добро.
- Тогда какая же ты ведьма?
- Не ведьма я! Я не хочу больше быть ведьмой! Я боюсь огненной пасти Ада, откуда вырываются языки пламени! - Старуха снова раскашлялась и обернулась к брату Игнатию. - А ты не священник ли? Тогда исповедуй меня, умоляю! Пусть я умру, пусть он меня и не вылечит даже, так хоть душа моя не будет вечно гореть в Аду!
Брат Игнатий долго не спускал с меня глаз, потом кивнул.
- Отойдем в сторонку, - сказал он. Старуха попыталась встать, но ее снова разбил кашель, и она не смогла подняться с колен. Она упала на спину, брат Игнатий подхватил ее, помог выпрямиться, дал нам знак рукой отойти и вынул из рукава епитрахиль. Перебросив полотнище через шею, он и сам опустился на колени рядом с рыдающей грудой лохмотьев. Он перекрестился и проговорил:
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. В чем ты желаешь исповедоться, чадо?
Слово "чадо" изумило меня не меньше, чем епитрахиль. Я наклонился к самому уху Фриссона и сказал:
- А он, выходит, побольше чем "брат", а?
- Но он никогда и не говорил, что он не священник, - вполголоса отозвался поэт. - А какой болезнью страдает эта ведьма, чародей?
Я внимательно пригляделся к старухе, которая исповедовалась через час по чайной ложке - между приступами кашля.
- Трудно сказать без опроса и простукивания грудной клетки, но можно догадаться, что у нее туберкулез. Может быть, и воспаление легких, только сомневаюсь, что тогда она смогла бы ходить.
- Разве ее демон-покровитель не должен был защитить ее от таких страданий?
- Защитил бы, если бы у него была веская причина сохранять ей жизнь. А так - она ведь не из тех, кто заправляет политикой и вовлекает тысячи душ в служение Злу. Кто она такая? Мелкая сошка. С какой же стати продлевать ей жизнь? К тому же и душа ее так быстрее демону достанется.
По крайней мере объяснения такого сорта устроили Фриссона. Сам я не верил ни единому своему слову. Зато верил он, вот и приходилось говорить на понятном поэту языке.
- Легкие у нее полны жидкости, - продолжал я. - В них поселились крохотные существа, из-за них ее тело стало плохо работать, и в легких образуется гной. Скажи, мог бы ты что-нибудь такое сочинить, чтобы убить этих пакостных существ и осушить место их обитания?
Глаза у Фриссона слегка разъехались в стороны. Через пару мгновений он вынул кусок пергамента и принялся что-то черкать. Я услужливо подставил поэту спину и сказал:
- Как допишешь строчку, сразу произноси "Медлить нельзя".
Фриссон сопровождал написание стихотворения бормотанием. Я едва улавливал слова. Что-то там было насчет "чисто" и "сухо", но зато я своими глазами видел, что происходило с бывшей ведьмой.
Приступы лающего кашля, мешавшие ей исповедоваться, становились все реже и реже, к коже начал возвращаться румянец. Глаза утратили лихорадочный блеск, но не потускнели. Они сверкали здоровьем. Конечно, она не прибавила в весе - для этого ей надо было несколько раз плотно поесть. Несколько раз каждый день. Несколько раз каждый день в течение нескольких недель.
Наконец она замолчала и, дрожа всем телом, склонила голову. К тому времени у нее уже был такой здоровый вид, что я заключил: дрожит она от страха, что вдруг брат Игнатий не отпустит ей грехи.
А у брата Игнатия вид был очень и очень суровый. И нечему удивляться, если хотя бы половина из того, что он сейчас выслушал, была так ужасна, как я догадывался. Но Игнатий кивнул и завел со старухой тихий разговор. Она кивала, односложно отвечая ему, и с каждым ответом все больше теряла присутствие духа. Наконец монах довольно кивнул и начал короткий монолог. Я ничего не слышал, но догадывался: брат Игнатий наставляет бывшую ведьму в том, что ей следует делать в качестве наказания за грехи. Надо отдать старухе должное, она даже не дрогнула. Игнатий договорил, а старуха изумленно подняла глаза. А потом, к удивлению брата Игнатия, старуха начала молиться. Монах закрыл глаза, запрокинул голову и сам принялся молиться. Его молитва продлилась чуть дольше, чем молитва старухи, потом он произнес последние слова, перекрестил старуху, а она - вот это да! - сама перекрестилась! Склонила голову, что-то прошептала, встала на ноги, отвернулась, побежала...
Жильбер успел схватить ее за руку.
- Погоди минутку, дай ногам привыкнуть, а то упадешь!