- Я же не виновата.
Оглянувшись, он снова увидел ее - белым пятном в черном прямоугольнике окна. Она подошла к нему и в темноте сжала обе его ладони.
- Нам было так хорошо с тобой. Ты был ребенком.
- Да, мамочка. Но теперь я уже не ребенок.
Она испытующе разглядывала в темноте его лицо, словно ощупывала пальцами.
- Не ребенок?
- Нет, мама. Ты ведь сама знаешь. Но что с того. Нам и так хорошо с тобой...
- Нет, - сказала она.
- Мама! Ну почему ты так говоришь?
- Нам уже не может быть так хорошо, как прежде. Моя беда в том, что я не умею применяться к обстоятельствам. Дядя Мартин всегда об этом твердит. Он говорит, что я не умею делать выводы.
- Выводы из того, что отец умер?
- Для меня он продолжал жить. Я не верила, что он умер. Пока не забыла его. Почти забыла. И тогда он совсем умер для меня, будто его и на свете не было.
- Кажется, я понимаю тебя, мама. Ты принимаешь только то, что тебя устраивает, а о прочем ты знать не желаешь. И когда что-то меняется, ты не можешь примириться.
- И давно ты это понял?
- Не знаю. Зато ты о многом догадываешься, но долго гонишь от себя уверенность, а когда уж сомневаться больше нельзя, либо закрываешь на все глаза, либо оскорбляешься.
Он ступил на зыбкую почву. На почву догадок. Он догадывался, как всегда, как догадывалась она, - неизлечимая семейная болезнь. Но если даже он угадал, она ни за что не признается.
- Знаешь, по-моему, ты не в меру проницателен! - заметила она, пытаясь обрести прежний беспечный тон.
- Зачем ты сказала мне об Эрне? Что видела ее в Эттерстаде?
- Но, голубчик, раз я ее видела...
Вот какой оборот принял их разговор. А ведь он не хотел говорить на эти темы сегодня, сейчас, пока еще не ушло чувство парения. Но что бы она теперь ни сказала, он уступит и больше ни о чем не станет расспрашивать.
- Собственно, я совсем о другом хотела с тобой поговорить, - вдруг объявила она. - О конфирмации.
- Мама!
- В чем дело, мальчик? - спросила она раздраженно. - Мы ведь уже это обсуждали.
- Мне очень не хочется огорчать тебя, мама, я бы все отдал, чтоб тебя не огорчать. Но как ты справедливо заметила, мы уже это обсуждали.
- Ну и почему же, мой мальчик, почему ты не хочешь?
- Если уж тебе непременно угодно знать - я не верю в бога.
Против воли Вилфреда это прозвучало слишком торжественно. Ему хотелось пощадить ее чувства. А он заговорил как в исповедальне. Это только подлило масла в огонь.
- Что за чепуха, а кто верит?
- Не знаю, не представляю, мама. Только не я.
- Дело вовсе не в вере. Твой дядя Мартин, мой брат, - думаешь, он хоть во что-нибудь верит?
- В курс акций, я полагаю. Но при чем тут дядя Мартин?
- Он твой опекун, мальчик. Он тебе вместо отца. И он считает...
Она еще посидела немного, потом беспокойно встала и подошла к камину.
- Есть еще и другое. Уж говорить, так обо всем разом: ведь ты не крещен.
Вилфред не мог удержаться от смеха. Но она не улыбнулась, и он смеялся чуть дольше, чем ему хотелось.
- Можно подумать, будто это большое несчастье.
- Конечно, несчастье. А все твой отец. В некоторых вопросах он был ужасно упрям. А я...
- Что ты, мама? - Он подошел к ней; у него как-то сразу отлегло от сердца.
- Я такая безвольная. А потом я просто забыла. Но неужели ты не понимаешь, что некрещеному нельзя конфирмоваться?
Она заломила руки. Да, в самом буквальном смысле слова - встала к зеркалу спиной и заломила руки.
У Вилфреда было одно желание - помочь ей, и он сказал:
- И вы решили потихоньку окрестить меня, так что ли? Она не отвечала.
- Мама, ты уже договорилась с пастором?
- А что мне оставалось? - сердито откликнулась она. - Пастор сказал, что это вовсе не единственный случай в его практике.
Но теперь пришла его очередь вспыхнуть.
- Значит, решили отвезти меня в колясочке в церковь и сунуть в купель? Нет, серьезно, мама, я во многом согласен тебе потакать, но...
- Ты мне - потакать? Не я ли делаю для тебя все! Угождаю тебе во всем! Вплоть до немой клавиатуры, потому что тебя, видите ли, утомляет музыка!
Что-то шевельнулось в нем. Нежность? Настороженность?
- Все так неожиданно, мама. И это же не к спеху.