В этот самый день фюрер сбежал из лагеря белых воинов и увел с собой часть своих людей.
А еще через сутки он тоже был доставлен в гостиницу "Украина" и брошен к ногам Князя Света.
- Может, тебе не составит труда точно так же притащить ко мне на суд и самого Заратустру? - не без удивления спросил у Торквемады Лев.
Белый трибунал Армагеддона по-прежнему считал Заратустру еретиком Л1, подлежащим розыску, аресту и осуждению в первоочередном порядке.
- Может, и не составит, только зачем он тебе? - ответил Торквемада. - Бывает, что живой враг полезнее, чем мертвый.
Из-за предательства бывшего фюрера аутодафе не проводились целых три дня, и фанатики уже начали роптать, когда перед ними вдруг появился Торквемада и, откинув с головы капюшон, впервые показал всем свое лицо.
Он и правда был похож на испанского инквизитора - невысокий, смуглый и худой, с тонкими усиками подковой и короткой бородкой, с черными волосами и горящими глазами.
Он простер руку над толпой и шум стих мгновенно, будто щелчком выключили звук.
И тогда в полной тишине он заговорил:
- Вы ждете казни. как гиены в степи у места трапезы льва, как стервятники, парящие в небе, как шакалы, падкие до чужой добычи. Вы говорите об очищении от скверны, а сами умножаете скверну. Вы говорите об искоренении ереси - а сами оскверняете себя убийством. Может быть, вы забыли, что убийство - это смертный грех?!
- Нет греха в казни по суду и закону! - тотчас же завопили в толпе.
- Да, в этом нет греха! Но я вижу в ваших глазах другой грех! Вы жаждете чужой смерти! Вы радуетесь чужой смерти! Но сказано в Писании, - голос Торквемады гремел над толпой уже просто оглушительно, - что палач, который лишает преступника жизни без сожаления, будет гореть в аду!
Ничего подобного не было в Писании, но в этой толпе фанатиков и садистов вряд ли хотя бы один из ста в жизни своей открывал Святую книгу.
- Допустите, что хотя бы один из тех, кого вы отправили на костер, был невиновен. Что если не обнаженная душа его говорила под пыткой правду, а невыносимая боль изрыгала из уст его ложь? Убийство - смертный грех, а казнь невиновного - вдвойне.
- Господь узнает своих! - истерически взвился в глубине толпы женский голос.
- Вы точно повторили мысль покойного Симона де Монфора по этому поводу, но вот беда - знающие люди говорят, что достопочтенный мессир Симон тоже горит в аду.
Доблестный рыцарь Симон де Монфор прославился в эпоху Альбигойских войн на юге Франции, в XIII веке, и особенно тем, что при взятии одного вражеского города на вопрос подчиненных: "Как нам отличить еретиков от добрых католиков?" - ответил без тени сомнения: "Убивайте всех. Господь узнает своих!"
А Торквемада, между тем, продолжал:
- Вы истребляете еретиков, а на смену им во множестве приходят новые. И так будет всегда, пока отец ереси ходит по земле. Я говорю не о дьяволе, которому сейчас, в преддверии Армагеддона, некогда охотиться за людскими душами. Я говорю о самом верном его слуге, который смертен, как и все люди, но во сто крат опаснее всех других людей. Сколько дней прошло с тех пор, как названо его имя? Сколько крови пролито с тех пор, сколько пепла развеяно по ветру - а он все еще не предстал перед судом. И я спрашиваю вас - неужели такое воинство не в силах найти и привести на суд одного человека? Или вы уже забыли его имя?! Так я вам напомню. Его зовут Заратустра!
Это подействовало, и через три часа после того, как Торквемада кончил речь, в пыточной тюрьме Белого трибунала нашлось уже семь человек, каждый из которых под пыткой признался, что он и есть Заратустра.
Среди них была даже одна женщина, и заинтригованный Торквемада отправился на нее посмотреть.
Оказалось, что ее просто допрашивали полные дебилы, которые по внешним признакам решили, что имя Заратустра - женского рода. И пытались оправдаться перед великим инквизитором, краснея и бормоча:
- Но ведь оно кончается на "а"!
- Слово "тупица" тоже кончается на "а", но я далек от мысли переодевать вас в женские платья. Хотя возможно, это пошло бы на пользу. А еще на "а" кончается мое имя и чтобы вы хорошенько это запомнили, я прикажу выжечь это имя у вас на лбу. По одной буковке.
Нагая девушка, подвешенная на крюке на вывернутых руках, агонизировала. Она слишком долго не хотела признавать себя Заратустрой, а палачи зациклились на идее выбить это признание именно у нее.
- Значит, ты и есть Заратустра? - раздраженно спросил ее Торквемада.
Девушка уже не могла говорить и только едва заметно кивнула.
- Врать нехорошо, - сказал тогда великий инквизитор и, коротко полоснув по горлу кинжалом, прекратил ее мучения.
Но перед этим он шепнул ей на ухо что-то такое, от чего глаза ее расширились, а губы зашевелились, словно она силилась произнести нечто убийственно важное. Или, скорее, крикнуть, чтобы услышали все.
Но на крик не осталось уже ни сил, ни времени.
Через мгновение глаза закатились и девушка обвисла на крюке, а великий инквизитор чуть заметно улыбнулся уголками губ.
В этот день Белому воинству Армагеддона вместо аутодафе пришлось довольствоваться зрелищем наказания нерадивых палачей. Свое длинное имя Торквемада все-таки решил у них на лбу не выжигать и ограничился гораздо более коротким словом "тупица", которым и заклеймили каждого из этих идиотов, выжигая буквы раскаленной проволокой по одному штриху.
Их истошные вопли доносились с улицы в зал, где Лев и Торквемада беседовали с понтификом Иоанном Петропавлом Тридцать Вторым о крестовом походе.
Самозванный папа и всегда-то был немного не в себе, а от страха, что военные пришли его убивать, его извилины заклинило на проливах, которые надо непременно отнять у турок.
Это было наследие тяжелого прошлого. Еще в бытность свою государем императором он считал, что первым делом русского царя после восстановления монархии должно стать возвращение проливов - то есть та самая миссия, которую так и не смог завершить злосчастный Николай II.
С тех пор утекло много воды, но под влиянием стресса Петропавел начисто позабыл, что после Катастрофы не осталось ни проливов, ни турок, у которых их надо отнимать. И что самое важное, его совершенно невозможно было в этом убедить.
Тем не менее, главное было сделано. И на следующий день Торквемада вышел к Белому воинству с новой речью.
- Сегодня великий день! - объявил он. - Сегодня наш первосвященник, его святейшество Петр Второй, благословил крестовый поход против отца ереси и его ближних, которые скрываются в странах закатных. Вскоре он возложит императорский венец на Князя Света и славный император Лев поведет нас в бой против истинных врагов рода человеческого.
Воинство в ответ разразилось криками восторга, но самые горячие головы в первых рядах выразили общее мнение: чтобы походу сопутствовала удача, надо непременно устроить аутодафе.
И Торквемада неожиданно согласился.
Но прежде чем приступить к казни, он показал воинам список на большом листе бумаги, что само по себе было по нынешним временам редкостью.
- Здесь тринадцать имен, - сказал он. - Их носят отец ереси и ближайшие его приспешники. И я хочу, чтобы по завершении сегодняшней казни никто даже не упоминал слова "аутодафе" - до тех пор, пока не будет пойман и приведен на суд хотя бы один из названных здесь людей.
Первыми на казнь вывели изменников - Василия, фюрера и еще несколько человек. Их надлежало казнить через отсечение головы, но оказалось, что ни один из палачей не умеет орудовать мечом.
И тогда за меч взялся сам Торквемада.
Один из неотлучных его спутников протянул инквизитору оружие - узкий восточный меч в богато украшенных ножнах.
Фюрер так яростно сопротивлялся, что казалось, его просто невозможно не покалечить, прежде чем голова отлетит от тела. Но Торквемада проявил чудеса ловкости и снес голову с одного удара.
А Василий перед смертью принялся пророчествовать, но успел предсказать лишь судьбу Москвы, которой суждено сгореть дотла, ибо без него некому будет защитить Третий Рим от полчищ сатаны.
А когда Торквемада уже занес меч, Василий крикнул, обернувшись:
- Ты сам отец ереси...