Диаш и его друзья так и унесли в могилу тайну.
Перед смертью Диаш заставил жену поклясться, что она отомстит королю за страдания мужа. И вот на сцену появляется новый персонаж — вдова Диаша, прекрасная Леандра, и события принимают трагедийный характер.
Восьмилетняя Ин, индейская девочка из племени калапало, была захвачена и привезена португальскими авантюристами в Баию. Здесь ее приютили монахини, окрестили, воспитали в духе требований католической церкви. С годами из запуганной индейской замухрышки Ин превратилась в очаровательную донью Леандру, красота которой покорила сердце первого богача капитанства Роберио Диаша. Но и став его женой, аккуратно посещая мессы, вознося молитвы деве Марии, эта самая богатая и прекрасная дама Бразилии, хозяйка самого роскошного и гостеприимного дома Баии, в душе оставалась дочерью своего народа. Она не порывала связей с индейцами, охотно совершала с мужем дальние поездки по рудникам, подолгу кочевала с индейцами в дебрях Амазонии.
Смерть любимого мужа потрясла Леандру. Словно пыль с ног, стряхнула она с себя все наносное, все чуждое, привитое монахинями, светской жизнью в городе, и снова стала индианкой Ин. Но сначала были устроены похороны мужа. За гробом Диаша шла чуть не рота священников, во главе с прелатом, и толпы горожан. На городских зданиях, на мачтах кораблей, стоявших в гавани, полоскались приспущенные флаги.
Когда гроб с телом опускали в склеп, с крепостных стен палили пушки…
Но никто, кроме вдовы и ее верного слуги-индейца, не знал, что тело Диаша, лежавшее в запаянном свинцовом гробу, было обезглавлено.
На следующий день донья Леандра навсегда исчезла из Баии, увозя с собой голову Роберио Диаша. Колдун родного племени, владевший древним искусством уменьшать и сохранять нетленными человеческие головы, засушил голову Роберио, отныне снова принявшего имя Лоха, и поместил ее в отдельной пещере.
Следующим актом трагедии было превращение прекрасной индианки Ин в грозную мстительницу. Это совпало с движением в Баии рабов-негров и индейцев за свое освобождение. Ин собрала и вооружила тайно купленным у португальцев же оружием большой отряд разноплеменных индейцев, в котором находилось много женщин, помогая повстанцам в борьбе с королевскими войсками.
Словно легендарная властительница амазонок Конори, Ин храбро нападала на португальские гарнизоны, отряды карателей, уничтожала многочисленные экспедиции искателей сокровищ Диаша. Головы побежденных врагов Ин привозила в пещеру Лоха, которого индейцы прозвали Справедливым, в честь далеких предков.
Текли годы, слагаясь в десятилетия, в века. Иные ветры дули над Амазонией.
Калапало — потомки воинственных современников прекрасной Ин превратились в племя мирных охотников. Об их героическом прошлом напоминало лишь название — охотники за черепами — да ритуальные игры и танцы. Мирному укладу жизни нынешних калапало ближе стал культ Лао Белозубого — культ памяти достойных людей племени, чья жизнь заслуживает подражания, нежели культ Справедливого Лоха с его призывом к мести, к кровопролитию. Справедливый Лох превратился в грозное, но более отвлеченное верховное божество. На его пещеру было наложено табу, и некогда широкая тропа к ней заросла…
Ример немало поработал мачете, чтобы добраться до входа в пещеру, хотя он был там совсем недавно. Пэйн предпочел роль стороннего наблюдателя и уселся в тени, поглядывая, как потный Ример расчищал от щебня узкое отверстие.
Пещера оказалась значительно больше и выше, нежели хижина Лао Белозубого. Здесь не было колонн-сталактитов, отражавших свет, и поэтому делавших первую пещеру более светлой. Капище Справедливого Лоха, вырубленное в темно-красном граните, с полом, покрытым толстым слоем черного крупнозернистого песка, было мрачным.
Посреди пещеры на постаменте стояло большое серебряное блюдо, а на нем — засушенная голова Роберио Диаша — Справедливого Лоха. Великий искусник-колдун сумел сохранить поразительную точность этого уменьшенного в пропорциях лица, живость выражения которого не могло исказить даже время.
Волевой абрис узких губ, прямой нос с чувственным изломом ноздрей, высокий лоб мудреца, опирающийся на крылья мохнатых бровей, прижатые к черепу не по-мужски маленькие уши, полуприкрытые темными кудрями и, главное, кожа, сохранившая естественный цвет, свежесть, фактуру — приковывали внимание, вызывали стремление разгадать сложный характер этого человека, понять, чего в нем было больше — честолюбия, упорства, стойкости или мстительности. Два темно-голубых аквамарина, вставленные в глазницы, оживляли лицо, придавали ему выражение глубокой задумчивости. Это было так поразительно, что от иронического настроя Пэйна не осталось и следа. Теперь он уж чуть ли не с трепетом разглядывал содержание ниш, выбитых в стенках пещеры.
Там стояли пожелтевшие черепа в натуральную величину, набитые золотыми самородками, монетами, драгоценными камнями или полупогруженные в сосуды с какой-то темной окаменевшей массой.
— Что ж, народная молва не зря назвала Роберио Диаша Справедливым Лохом. Он не только справедлив, но и великодушен. Не правда ли, мсье? — нарушил тишину Ример.
— Справедливый Лох сохранил побежденным врагам их помыслы, желания — все, о чем они мечтали, чего добивались при жизни. Одни хотели богатства — Справедливый Лох дал им золота, драгоценностей столько, сколько может вместить их череп. Другие тешились видом горячей человеческой крови — Справедливый Лох утопил их в собственной крови… А вот то, что осталось от моих друзей.
Ример подошел к другому постаменту, стоявшему против Справедливого Лоха, откинул разноцветный лоскут, оказавшийся британским флагом, и показал на две засушенные и уменьшенные головы с золотыми дублонами на глазах.
— Отец и сын Фостер все же были достойными людьми. Я сохранил им человеческий облик. Дублоны на глазницах — символ того, что золото затмило их разум…
Мрачная обстановка капища, вид оскалившихся черепов, казавшихся непомерно великими, при сравнении с уменьшенными размерами голов Диаша и Фостеров, угнетающе подействовали на Пэйна.
— Уйдемте отсюда, мсье Ример, прошу вас! — взмолился он. — Я не могу здесь больше дышать. Это чудовищно, жутко и… неприятно!
И Пэйн поспешил к выходу.
Всю обратную дорогу до реки француз молчал, не отвечая на реплики Римера. Молча, ничем не выдав своих чувств, встретил он сообщение Лакастры о смерти капитана Моора. Также молча он, вместе с Римером и Лакастрой, копал могилу. Лишь когда тело капитана было засыпано землей, Пэйн сказал Римеру:
— Вы жестоки, мсье! Я вас больше не желаю знать!
— Что ж, вы правы, — ответил Ример, пожимая плечами. — Нам и незачем продолжать знакомство. Но оно может возобновиться, если вы, мсье Пэйн, где-нибудь, когда-нибудь и кому-нибудь откроете тайну лакори и калапало, в которую я вас посвятил. Тогда ваша голова либо череп окажутся в пещере Справедливого Лоха с кляпом во рту. Сказать по правде, в интересах здешних охотников мне следовало бы это сделать сейчас, но я не делаю, потому что верю вам, мсье… Мы с Лакастрой отправляемся в Куябу, оттуда через Корумбу и Сан-Паулу в Рио. Можете отправляться с нами.
— Нет, мсье, — перебил Пэйн, — я с вами не пойду! Пусть я погибну в водах бурной Кулисэу, но отправлюсь на север. Надеюсь, наши пути больше никогда не пересекутся!
Ример снова пожал плечами и отвернулся.
Все же Пэйн не отказался от помощи Римера и Лакастры, когда они натаскали ему бревен и связали плот, так же как не отказался от карабина и небольшого запаса сушеного мяса и рыбы.
— …Ример с лакорийцем скрылись в джунглях, — продолжал Пэйн свое повествование, — но ушли не сразу и какое-то время наблюдали за мной. Я увидел их в последний раз стоящими на вершине высокого обрыва, мимо которого проносило мой плот. Они помахали мне рукой, но я отвернулся. Умом я понимал и, следовательно, оправдывал Римера, но при одном воспоминании о пещере Справедливого Лоха меня начинало трясти, словно в лихорадке.
Пэйн поморщился, облизнул языком пересохшие губы и продолжал:
— Мое плавание по быстрой Кулисэу было очень непродолжительным. К вечеру на первом же пороге плот наскочил на подводный камень и рассыпался. Меня ударило головой о камень, и я потерял сознание. Избитого, окровавленного, с переломленными членами и почти бездыханного меня подобрали на берегу лакорийцы.
Болел я долго, мучительно. Выходил меня знахарь Ленда, с которым с тех пор мы стали лучшими друзьями…
— Но, мсье Пэйн, — перебил француза Грасильяму, — почему же вы после того, как выздоровели, окрепли, не ушли от лакорийцев? Они не отпускали вас?
— Я и не поднимал этого вопроса, мсье. Да мне и незачем было уходить от них.
— Как? Разве вас не потянуло на родину, к вашим близким, к друзьям? — неожиданно спросил до сих пор молчавший Сергей.
— Родина, близкие, друзья… — задумчиво повторил Пэйн. — Милый юноша! Вы, русские, по-иному понимаете слово «родина», поэтому ты не поймешь, если я скажу, что для меня родина — это, прежде всего, я сам. Близких у меня нет. Я — подкидыш, воспитывался в приюте, а потом в иезуитской школе. Какие уж тут близкие? Друзья? Да настоящих друзей я, пожалуй, тоже никогда не имел… И почему вы думаете, что я совершаю нечто недостойное, обитая здесь, в этом эдеме, а не на Монмартре или в Латинском квартале Парижа? Жизнь тех, кого мы называем дикарями, имеет множество преимуществ перед жизнью так называемых цивилизованных белых. Чем цивилизованней, в подлинном смысле этого слова, человек, тем с большей охотой он сбрасывает с себя путы всего наносного, всего лишнего и окунается в стихию предельной простоты. Большинство белых, ставших «дикарями», были хорошо образованными людьми. Об этом писал в одной из своих статей о дебрях Перу покойный Фостер…
— И все же мне, например, непонятно, как вы, ученый, могли бросить занятия наукой ради безделья? — перебил Элиас Гароди. — Как вы хоть пришли к решению остаться здесь?
— Гм! Знаете ли, мсье, без каких бы то там внутренних трагедий, драм. Просто, лежа почти три месяца без движения в лубках, наложенных заботливым Лендой, я имел достаточно времени подумать о прожитом и согласиться с тем афоризмом, который, помню, частенько любил употреблять наш воспитатель-монах: меньше знаешь — крепче спишь… Да, мсье, я понял, что счастье не в обилии знаний, а в обилии чувствований, переживаний. Я понял это однажды ранним утром, наблюдая за восходом солнца. Mon dieu! Ведь человек чуть ли не ежедневно может наблюдать это чудо рождения дня, чудо каждый раз совершенно неповторимое, совершенно особое от вчерашнего и не похожее на завтрашнее. С ним может сравниться только еще одно чудо земли — море. И я не могу понять, почему же большинство людей равнодушно к этим чудесам? Наблюдая восходы, закаты, наблюдая природу во всех ее проявлениях, я познал огромное счастье, которое вмещает в себя и счастье первого открытия, и счастье исследования, и счастье познания. Так чего ж удивляться, что я не ушел отсюда, из этой прекрасной долины, которую мудрый Макалуни превратил в место захоронения умиротворенных страстей и чувств. Здесь, в этих райских кущах, я хотел бы кончить свои дни…
— Нет, сеньор Пэйн, вы не правы! — снова не сдержался Сергей. — Я не могу понять, как вы можете оставаться безучастным, когда речь идет о жизни целого племени, о спасении богатств древней цивилизации лакорийцев? Ради этого сеньоры Элиас Гароди и Эваристо Грасильяму остаются здесь, а вы… э-эх!.. восходы солнца… Мне стыдно за вас!
Сеньор Эстебано Ногейро, по натуре очень скромный человек, постеснялся садиться в кресло директора музея, должность которого он занимал на время отсутствия профессора Гароди. Сеньор Ногейро предпочитал усаживаться за журнальным столиком в глубоком кожаном кресле для посетителей.
Прошло две недели, как Жоан появился в Рио, похудевший, загоревший, возмужавший, и менее недели со дня выхода очередной книжки журнала «Проблемы. Гипотезы.
Открытия», в которой были опубликованы записки профессора Грасильяму. Как и следовало ожидать, записки эти вызвали ожесточенную полемику в печати. И вот сейчас сеньор Ногейро и Жоан, сидевший за директорским письменным столом, занимались разбором и обсуждением газетных и журнальных статей, заметок, откликов, сообщений телеграфных агентств, присланных в музей из БДИ (Бюро деловой информации). Жоан брал их по порядку и читал вслух:
«Экспедиция профессора Эваристо Грасильяму — одна из удивительнейших за последнее столетие. Научный мир ахнет от восторга, когда экспедиция обнародует свои труды…»
— Как вам это нравится, сеньор Эстебано?
— Это чьи же слова, Жоан? — высунулся из кресла сеньор Ногейро.
— Трудно даже поверить. Ректор университета в Сан-Паулу доктор Томас де Оливейра. Хотя он с Грасильяму не особенно дружил, но все же нашел доброе слово… Смотрим дальше:
«Остается загадкой, каким образом в экспедиции нашего почтенного ученого вдруг оказался русский коммунист? Несомненно, это доказательство того, что профессор Грасильяму разделяет коммунистические взгляды…»
— Ну-ну! Это из того же Сан-Паулу пишет газета «Эстаду ди Сен-Паулу»… Дальше!