Я знала, что нельзя начинать супружескую жизнь со лжи. Но в тот момент мне казалось, что так будет проще. Я никак не могла поверить в то, что я нужна такому человеку, как Николас. Он обнимал меня так легко и осторожно, как ребенок держит снежинку, как будто опасаясь, что я могу исчезнуть. Я не просто была в него влюблена. Я его боготворила. Таких, как он, я еще никогда не видела, а то, что он выбрал именно меня, казалось мне чудом. Я знала, что стану такой, какой он хочет меня видеть, и пойду за ним хоть на край света.
Он считал меня девственницей и был уверен в том, что я хранила себя для кого-то вроде него. В каком-то смысле он был прав — за свои восемнадцать лет я еще ни разу не встречала человека, похожего на Николаса. Но то, в чем я ему так и не призналась, грызло меня изнутри каждый день, предшествующий нашей свадьбе. Я вспоминала слова отца Дрэхера, объяснявшего нам, что умолчание — это та же ложь. Итак, каждое утро я просыпалась с твердым намерением именно сегодня сообщить Николасу правду. Но всякий раз оказывалось, что больше всего на свете я боюсь даже не того, что он узнает о моей лжи, а того, что я его потеряю.
Николас вышел из ванной. Вокруг его бедер было обернуто полотенце. Полотенце было синим, ина нем были нарисованы яркие воздушные шары. Нисколько нестесняясь меня, он подошел кокну изадернул шторы.
— Давай сделаем вид, — улыбнулся он, — что сейчас ночь, анедень.
Он сел на край кровати, вкоторой, укутавшись впокрывало, уже лежала я. Хотя температура воздуха на улице поднялась, яцелый день дрожала. Мне хотелось, чтобы сейчас была ночь, но неиз скромности. Мне хотелось, чтобы этот ужасный день поскорее закончился инаступило завтра. Яхотела проснуться иувидеть Николаса. Ивернуться всвою привычную жизнь. Внашу жизнь.
Николас склонился надо мной, ина меня повеяло уже знакомыми ароматами мыла, детского шампуня исвежескошенной травы. Мне нравился его запах, потому что он был совершенно неожиданным. Он поцеловал меня влоб, как целуют захворавшего ребенка.
— Тебе страшно? — прошептал он.
Я хотела сказать ему: «Нет». (Должна признаться, что, когда речь заходит о сексе, я отлично знаю, чего хочу.) Вместо этого япринялась кивать, имой подбородок задергался вверх-вниз, как поплавок. Яожидала, что он начнет меня успокаивать, заверять, что он несделает мне больно, аесли исделает, то совсем чуть-чуть… ведь это первый раз… Но Николас вытянулся рядом со мной изакинул руки за голову.
— Мне тоже, — неожиданно признался он.
Я не сразу сказала Николасу, что выйду за него замуж, давая ему возможность передумать и забрать свое предложение обратно. Он сделал его в тот же вечер, когда пришел в закусочную вместе с этой ведьмой, своей подружкой. Сначала я испугалась. Мне казалось, что теперь мне придется раскрыть все свои тайны, от которых я пыталась убежать. Пару дней я пробовала сопротивляться, но где мне было противостоять суженому?
Я с самого начала знала, что он тот самый. Мне было нетрудно идти с ним в ногу, несмотря на то что его ноги были гораздо длиннее моих. Я знала, когда он входил в закусочную, по совершенно особому звону колокольчиков на двери. Мысли о нем и улыбка на губах возникали практически одновременно. Я продолжала бы любить Николаса, даже если бы он ничего мне не предложил. Но после его предложения мне в голову начали закрадываться странные мысли. Я с удивлением обнаружила, что мечтаю о тихих тенистых улочках, детишках и вырезанных из журналов рецептах, хранящихся в резной шкатулочке на нижней полке кухонного шкафчика. Я представляла нормальную семейную жизнь, которой у меня никогда не было. Теперь мне предстояло вступить в нее в качестве жены. Но ведь лучше позже, чем никогда.
Декан факультета на целую неделю освободил Николаса от занятий и дежурств в больнице. За эту неделю нам предстояло переехать в общежитие для женатых студентов и согласовать с мировым судьей дату росписи. Никакого медового месяца не предвиделось. На это уже просто не было денег.
Николас осторожно откинул простыню.
— Где ты это взяла? — спросил он, проводя руками по белому атласу икасаясь губами моей шеи.
Его палец скользнул под тонкую бретельку. Мы лежали, тесно прижавшись друг кдругу. Он опустил голову ипровел языком вокруг соска. Язапустила пальцы вего волосы. Проникший вщель между шторами луч солнца высекал синие искры из его сверкающей черной шевелюры.
Марвела и Дорис вместе со мной отправились в Брайтон, в магазинчик распродаж под названием «Цена мечты». Похоже, сюда свозили все, что только могло понадобиться женщине: нижнее белье, аксессуары, костюмы, брюки, блузы, спортивные костюмы. У меня было ровно сто долларов. Двадцать пять долларов поступило в качестве свадебного бонуса от Лайонела, остальные деньги дал Николас. Мы перебрались в квартирку на кампусе еще накануне. Когда Николас обнаружил, что в моем рюкзаке больше всяких художественных принадлежностей, чем одежды, и что у меня всего четыре пары трусиков, которые я вынуждена постоянно стирать, то настоял на том, чтобы я себе хоть что-то купила. И хотя мы совершенно не могли себе этого позволить, он вручил мне деньги.
— Не можешь же ты выходить замуж в розовой форме официантки, — пожал он плечами.
— Ты плохо меня знаешь, — расхохоталась я.
Дорис и Марвела со знанием дела расхаживали по магазину.
— Эй, подруга! — окликнула меня Марвела. — Ты хочешь что-то классическое или предпочитаешь сексуальные штучки?
Дорис сдернула с полки несколько пар колготок.
— Что ты несешь? — пробормотала она. — Кто выходит замуж в сексуальных штучках?
Ни одна из них не была замужем. Правда, у Марвелы когда-то был муж. Он работал на мясокомбинате и погиб в результате какого-то несчастного случая, о котором она предпочитала не рассказывать. Возраст Дорис находился где-то в промежутке между сорока и шестьюдесятью годами, и она охраняла эту тайну как зеницу ока. Она утверждала, что не любит мужчин, но мне казалось, что правда заключается в том, что мужчины не любят ее.
Они заставляли меня мерить платья с кожаной отделкой и костюмы с лацканами в горошек и даже один облегающий и усыпанный блестками комбинезон, сделавший меня похожей на банан. В конце концов я выбрала простую белую атласную сорочку для брачной ночи и бледно-розовый котоновый костюм собственно для свадьбы. У него была прямая юбка, и к нему полагался широкий шарф, которым надлежало красиво задрапировать плечи. Когда я его надела, Дорис ахнула.
— А еще говорят, что розовый цвет не идет к рыжим волосам, — изумленно тряся головой, сказала Марвела.
Я стояла перед трюмо, держа руки перед собой, как если бы в них был букет. Мне было любопытно, как бы я себя чувствовала посреди церкви в тяжелом расшитом платье с длинным шлейфом. Я представила, как под звуки свадебного марша иду к алтарю. Легкая вуаль колышется от моего учащенного дыхания… Впрочем, все это мне не грозило и вообще не имело ровным счетом никакого значения. И пусть наша свадьба будет скромной, зато мы будем счастливы. Чтобы утвердиться в этой мысли, я обернулась к подругам и увидела в их сияющих глазах свое будущее.
Губы Николаса заскользили по моему телу, оставляя на нем горячий след, напомнивший мне шрам Лайонела. Явыгнула спину. Он еще никогда меня так неласкал. Более того, как только мы решили пожениться, Николас ограничился поцелуями иласками моей груди. Япопыталась сосредоточиться на том, что сейчас думает Николас. Что, если ему покажется, что мое тело, которое вдруг начало жить своей собственной жизнью, ведет себя неподобающим для девственницы образом? Но Николас молчал. Возможно, он просто привык ктакой реакции.
Он так долго итак нежно меня касался, что, когда он вдруг отстранился, янесразу это осознала. Апотом меня как будто обдало леденящей струей ужасающе холодного воздуха. Япривлекла его ксебе, укрывшись горячим одеялом человеческой плоти. Ябыла готова на все, что угодно, лишь бы унять охватившую меня дрожь. Яприльнула кнему, как утопающий хватается за спасительный обломок дерева. Впрочем, вкаком-то смысле ятоже чувствовала себя утопающей.
Когда его руки скользнули по моим бедрам, янапряглась. Это произошло помимо моей воли, и, конечно же, Николас истолковал это совершенно превратно. Впоследний раз этого места касались руки врача. Иэто ассоциировалось уменя сбольницей истрашной тяжестью вгруди. Только теперь японяла, что эта тяжесть на самом деле была пустотой. Николас прошептал что-то, чего янеуслышала, атолько почувствовала кожей. Он начал целовать мои бедра, апотом его губы накрыли меня дурманящим, похожим на шепот покрывалом.
— Они нас поздравляют, — произнес Николас, повесив трубку после разговора с родителями, которым он сообщил о нашем решении пожениться. — И приглашают к себе завтра вечером.
Уже во время нашего первого визита мне стало ясно, что Астрид Прескотт хочется видеть меня в своем доме так же сильно, как гессенскую армию в своей фотолаборатории.
— Они этого не говорили, — пробормотала я. — Скажи мне правду.
— Но это правда, — возразил Николас. — Именно это меня и беспокоит.
Мы почти в полном молчании доехали до Бруклайна. Астрид и Роберт Прескотты вместе встретили нас в холле. Они были облачены в одеяния модных серых оттенков, а в доме царил полумрак. Неосведомленный человек мог подумать, что в доме покойник.
Весь обед я готовилась к неприятностям. Я была в таком напряжении, что даже подпрыгнула, когда Николас уронил вилку. Но никто не кричал, не топал ногами и не делал судьбоносных заявлений. Служанка подала жареную утку с молодыми листьями папоротника. Николас обсуждал с отцом рыбалку у мыса Доброй Надежды. Астрид предложила тост за наше будущее, и мы подняли бокалы. Лучи заходящего солнца преломились в витых ножках и окрасили стены радугами. И все это время я давилась страхом неизвестности, смрадным дыханием которой веяло из углов столовой. Мне казалось, что я вижу, как светятся в полумраке ее прищуренные волчьи глаза. За десертом я не сводила глаз с нависшей над столом массивной хрустальной люстры. Она крепилась на тонкой золотой цепочке, невесомой, как локон волшебной принцессы. Мне казалось, она вот-вот порвется.
Вслед за Робертом мы перешли в гостиную, где нас ожидали бренди и кофе. Астрид убедилась, что все взяли бокалы. Я присела на краешек маленького диванчика, и Николас тут же сел рядом, обняв меня за плечи. Склонившись к моему уху, он прошептал, что обед прошел так хорошо, что он ничуть не удивился бы, если бы родители предложили организовать нам пышную экстравагантную свадьбу. Я крепко сжала сплетенные в тугой узел пальцы, украдкой озираясь вокруг и убеждаясь, что все свободное пространство гостиной занято фотографиями в рамочках. Они стояли на книжных полках, на рояле и даже под стульями. И со всех снимков смотрел маленький, постепенно подрастающий Николас. Вот он на трехколесном велосипеде, вот он поднял голову и смотрит в небо, вот он сидит на крыльце, обнимая лохматого черного щенка. Я так старалась разглядеть все эти прошедшие мимо меня эпизоды его жизни, что едва расслышала вопрос Роберта Прескотта:
— Так сколько же вам на самом деле лет?
Это застало меня врасплох. Я разглядывала голубые атласные обои на стенах, мягкие белые кресла, столики эпохи королевы Анны, с большим вкусом украшенные старинными вазами и медными шкатулками. Николас уже успел сообщить мне, что он не знает, кто изображен на привлекшем мое внимание портрете работы Сарджента над камином. Для отца это полотно было лишь выгодным капиталовложением. Я никак не могла понять, как Астрид Прескотт успела достичь мировой славы и одновременно создать дом, способный успешно соперничать с солидными музеями. И еще я не понимала, как Николас умудрился вырасти в доме, где, съехав по перилам или выводя собаку на прогулку, можно было ненароком уничтожить сотни лет истории.
— Восемнадцать, — спокойно ответила я, размышляя над тем, что в моем доме — в нашем доме — мебель будет мягкой и яркой, и все, абсолютно все, можно будет выбросить и заменить.
— Понимаешь, Пейдж, — сказала Астрид, — восемнадцать — это такой возраст… Лично я лет до тридцати двух понятия не имела, чего на самом деле хочу от жизни.
Роберт встал и принялся расхаживать перед камином. Он остановился посредине, заслонив собой лицо на портрете Сарджента. С моего места казалось, что именно его чудовищно увеличенный лик заключен в массивную золоченую раму.
— Моя супруга хотела сказать, что вы, разумеется, имеете право решать, как вам жить…
— Мы это уже сделали, — напомнил ему Николас.
— Позволь мне закончить, — холодно произнес Роберт. — Вы действительно имеете право решать, чего хотите от жизни вы. Но я сомневаюсь, что вы правильно оценили ситуацию. Вы, Пейдж, совершенно не знаете жизни. А ты, Николас, еще не окончил учебу. Ты даже себя обеспечить не можешь, не то что семью. Я уже не говорю о том, сколько времени ты проводишь в больнице. — Он приблизился и возложил свою холодную ладонь мне на плечо. — Я уверен, Пейдж нужен живой муж, а не его призрак.
— Пейдж еще только предстоит понять себя, — вставила Астрид, как будто меня в комнате вовсе не было. — Поверь мне, я знаю, что практически невозможно сохранить брак в условиях, когда…
— Мама, — перебил ее Николас. Его губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. — Попрошу без обиняков.
— Мы с твоей матерью считаем, что вам необходимо обождать, — провозгласил Роберт Прескотт. — Если спустя несколько лет вы останетесь при своем мнении, разумеется, мы дадим вам благословение.
Николас встал. Он был на два дюйма выше отца, и от одного его вида у меня перехватило дыхание.
Астрид откашлялась.
— Так трудно об этом говорить… — сказала она.
Эта женщина, странствовавшая по австралийскому бушу и смотревшая в глаза бенгальским тиграм, спавшая в пустыне среди кактусов в ожидании безумной красоты восхода, отвела глаза в сторону. И тем самым из легендарного фотографа внезапно превратилась в тень состарившейся дебютантки. Она отвела глаза, и я внезапно поняла, что она хочет сказать.
Николас смотрел на стену за спиной матери.
— Пейдж не беременна, — произнес он.
Астрид вздохнула и откинулась на спинку кресла, а Николас вздрогнул, как будто пропустил удар.
Роберт повернулся к сыну спиной и поставил бокал из-под бренди на каминную полку.
— Если ты женишься на Пейдж, — тихо сказал он, — я откажусь от дальнейшего финансирования твоего образования.
Николас отступил на шаг, а я сделала единственное, что мне оставалось, — встала рядом, чтобы он мог опереться на мое плечо. Астрид с застывшим лицом смотрела на сгущающиеся за окном сумерки, как будто видеть разыгрывающуюся на ее глазах сцену было выше ее сил. Роберт Прескотт обернулся к нам. Я увидела, что в уголках его усталых глаз дрожат слезы.
— Я пытаюсь помешать тебе сломать собственную жизнь, — произнес он.
— Не утруждайся, — ответил Николас и потащил меня к выходу.
Он настежь распахнул дверь и вывел меня на улицу. Даже не обернувшись, он бросился бежать. Он обогнул дом, миновал беломраморные поилки для птиц, обвитые виноградом беседки и углубился в темную прохладу рощи. Когда я его нашла, он сидел на куче сухой хвои, подтянув колени к груди и опустив голову, как будто окружающий воздух превратился в неподъемный груз и придавил его к земле.
— Слушай, Николас, — пробормотала я. — Быть может, тебе стоит еще раз все хорошо обдумать?
Я чуть не умерла, произнося эти слова. Мне было страшно представить себе, что Николас Прескотт может исчезнуть за дверью роскошного особняка своих родителей, помахав на прощание рукой и предоставив мне право вернуться в прежнюю жизнь, в которой его еще не было. Я уже успела прийти к выводу, что без Николаса мне не жить. Когда его со мной не было, я все равно представляла себе, что он рядом. Я полагалась на него во всем. Он предупреждал меня о приближающихся праздниках, провожал домой с работы, до отказа заполнял собой все мое свободное время. Я слилась с ним и его жизнью так полно, что уже сама не понимала, кем и чем я была до встречи с ним.
— Мне нечего обдумывать, — ответил Николас. — Мы поженимся.
— Я уверена, тебя не выгонят из Гарварда, потому что ты врач от Бога.
Только произнеся это, я поняла, что следовало сформулировать эту мысль как-то иначе. Николас вскинул голову, как от пощечины.
— Я и сам мог бы его бросить, — сказал он так медленно, как будто выговаривал слова иностранного языка.
Но я не желала провести остаток жизни в браке с мужчиной, который в глубине души меня немного ненавидел бы за то, что так и не достиг того, к чему стремился. Я любила Николаса не за то, что ему предстояло стать врачом, но, несомненно, за то, что он был лучшим из лучших. Николас не был бы Николасом, если бы ему пришлось пойти на такой компромисс.
— Быть может, ты мог бы поговорить с кем-то из деканов, — мягко сказала я. — Не все студенты в Гарварде являются денежными мешками. Должны быть какие-то стипендии или пособия. А на следующий год ты начнешь зарабатывать, и, с учетом моей зарплаты в «Мерси», мы сумеем свести концы с концами. Я могу пойти на вторую работу. Мы могли бы взять ссуду под твои будущие доходы.
Николас усадил меня рядом с собой на хвою и крепко обнял. Издалека донесся крик голубой сойки. Николас многому научил меня, дитя города. Теперь я умела различать голоса соек и скворцов, умела разводить костер при помощи березовой бересты, замирала, заслышав далекий голос гусиной стаи. Я чувствовала, как судорожно вздымается грудь Николаса. Я начала мысленно составлять список всех людей, к которым нам предстояло обратиться для улаживания ситуации с финансами. Я нисколько не сомневалась в том, что мое собственное будущее может подождать. В конце концов, художественный колледж никуда не денется. А кроме того, чтобы стать художником, совершенно необязательно что-либо оканчивать. А еще я была уверена в том, что взамен я получаю нечто уникальное. Николас меня любил. Николас хотел, чтобы я всегда была рядом.
— Я буду на тебя работать, — прошептала я.
Не успела я договорить, как перед моим внутренним взором выросла мрачная фигура Иакова, семь лет служившего за Рахиль, но так и не получившего того, что было ему обещано.
Я знала, что еще немного, ияутрачу контроль над собой. Его руки, его тепло иголос были повсюду. Мои пальцы пробежали по его плечам испине, побуждая его слиться со мной. Он раздвинул мои ноги илег между ними, аявдруг вспомнила, что от меня ожидается. Николас поцеловал меня, ивот он уже входит вменя. Яшироко раскрыла глаза, но Николас заслонил от меня все окружающее, заполнив собой мой горизонт.
— Звонок за счет абонента, пожалуйста, — попросила я оператора.
Я говорила шепотом, хотя Николаса поблизости не было. Через двадцать минут нам предстояло встретиться в кабинете мирового судьи. Я сказала ему, что мне необходимо выполнить поручение Лайонела. Я пыталась не касаться загаженных стенок телефонной будки своим нарядным розовым костюмом. Я постучала по трубке кончиком пальца.
— Скажите, что это Пейдж.
После десяти гудков оператор предложил мне перезвонить позже, но тут отец снял трубку.
— Привет, — произнес он, и его голос напомнил мне о его любимых сигаретах «Тру» и их светло-серой пачке.
— Вам звонит Пейдж. Вы ответите на звонок?
— Да! — воскликнул отец. — Ну конечно отвечу! — Он помолчал, давая оператору время отсоединиться, а затем негромко позвал: — Пейдж.
— Папа, — прошептала я, — я все еще в Массачусетсе.
— Я знал, что ты позвонишь мне, девочка, — ответил отец. — Я сегодня целый день о тебе думаю.
От этих слов у меня екнуло сердце. Возможно, мы с Николасом съездим к нему в гости. Быть может, когда-нибудь он приедет в гости к нам.
— Сегодня утром я нашел твою фотографию. Она лежала за моим фрезерным станком. Ты помнишь, как мы с тобой ходили в детский зоопарк? — Я помнила, но мне хотелось слушать его голос. Я даже не догадывалась, как сильно мне не хватает папиного голоса. — Тебе не терпелось увидеть овечку и маленьких ягнят, потому что я рассказывал тебе о нашей ферме в Донеголе. Тебе было лет шесть, не больше.
— Да, я помню эту фотографию! — воскликнула я, внезапно вспомнив снимок, на котором я стискивала в объятиях мышастого ягненка.
— Я бы очень сильно удивился, если бы ты о ней забыла, — отозвался отец. — В тот день ты пережила самое сильное потрясение в жизни! Ты вошла в вольер храбро, как Кухулин, сжимая в кулачке корм. Все ламы, козы и овцы бросились к тебе и сбили тебя с ног.
Я нахмурилась. Тот день я помнила так хорошо, как будто все произошло только вчера. Они побежали со всех сторон, глядя на меня своими пустыми мертвыми глазницами и скаля кривые желтые зубы. Это было похоже на кошмар. Выхода не было. Мир вокруг меня сомкнулся. Даже сейчас я ощутила, что под тонкой тканью свадебного костюма по моей спине струится пот. То, что я чувствовала тогда, очень напоминало мои сегодняшние ощущения.
Отец улыбался. Я это слышала по его голосу.
— И что ты сделал? — спросила я.
— То, что и всегда, — ответил он. Улыбка в его голосе потухла. — Я поднял тебя с земли. Просто подошел и поднял.
Я думала обо всем, что хотела ему сказать. Мы оба молчали, и в тишине я слышала, как он спрашивает себя, почему не приехал в Массачусетс, почему не поднял с земли осколки наших отношений и не попытался их склеить. Я чувствовала, как он перебирает в уме все, что мы сказали друг другу, и все, чего не сказали, пытаясь найти объяснение тому, что в этот раз он поступил иначе.
Возможно, он действительно этого не понимал. Зато мне все было ясно. Отец так меня и не простил, несмотря на то, что его Бог проповедовал прощение.
Внезапно мне страстно захотелось избавить его от этой боли. Это был мой грех. Я и только я должна была за него расплачиваться. Отец тут вообще ни при чем. И я хотела ему об этом сказать. Он не должен был отвечать ни за меня, ни за мои действия. Но поскольку он ни за что не поверил бы в то, что я способна о себе позаботиться (собственно, он никогда в это не верил, а теперь и подавно), я сообщила ему, что сейчас обо мне есть кому позаботиться.
— Папа, — сказала я, — я выхожу замуж.
До меня донесся странный звук, как будто у него перехватило дыхание.
— Папа, — повторила я.
— Да. — Он с шумом втянул воздух. — Ты его любишь? — спросил он.
— Да, — заверила я. — Люблю.
— От этого только тяжелее, — вздохнул он.
Я на мгновение задумалась и почувствовала, что еще немного и я расплачусь. Я накрыла трубку ладонью и, закрыв глаза, сосчитала до десяти.
— Я не хотела с тобой расставаться, — сказала я. Каждый раз, звоня отцу, я произносила эти слова. — Я не думала, что все так получится.
За много миль от меня отец вздохнул:
— Как всегда.
Я вспомнила о беззаботном времени, когда отец купал меня перед сном, одевал в пижаму и старательно расчесывал мои кудри. Я сидела у него на коленях, любовалась ярко-синими языками пламени в камине и думала о том, что в мире нет и быть не может ничего прекраснее.
— Пейдж? — нарушил молчание отец. — Пейдж?
Я не стала отвечать на все вопросы, которые он пытался мне задать.
— Я выхожу замуж, — повторила я, — и я хотела, чтобы ты об этом знал.
Я нисколько не сомневалась в том, что он слышит страх в моем голосе так же отчетливо, как и я в каждом его слове.
Это ощущение вживоте игруди нарастало. Мне казалось, что язакручиваюсь втугую спираль. Николас напрягся, как пума перед прыжком, пытаясь себя сдержать, давая мне время достичь экстаза. Яобвила его руками иногами, имы кончили вместе. Янаслаждалась тем, как он изогнул спину ивыдохнул, апотом резко открыл глаза, как будто невполне осознавая, где находится икак сюда попал. Иэто сделала сним я!
Николас обхватил ладонями мое лицо исказал, что любит меня. Он поцеловал меня, но япочувствовала, что от него исходит нестрасть, ажелание защитить. Он обнял меня, имы перекатились на бок. Ясвернулась клубочком вего объятиях и, прижавшись кего груди губами, ощутила вкус его кожи иего пота. Япопыталась прижаться еще теснее. Янемогла закрыть глаза ипросто уснуть, потому что, как ивпрошлый раз, когда ябыла смужчиной, яожидала, что Господь поразит меня своим гневом.
Николас принес мне фиалки. Два огромных влажных букета.
— Фиалки, — улыбаясь, прошептала я. — Символ верности.
— А ты откуда знаешь? — поинтересовался Николас.
— Во всяком случае, так утверждает Офелия в «Гамлете», — ответила я, беря из его рук букеты и держа их в левой руке.
Перед моими глазами промелькнуло видение знаменитого изображения Офелии. Ее мертвое тело уносит ручей, а в ее длинных распущенных волосах запутались цветы. Маргаритки. И фиалки.
Когда мы вошли в просторную, но скучную комнату, там уже находились мировой судья и женщина, которую он представил как свидетельницу. Кажется, Николас рассказывал мне, что мировой судья до выхода на пенсию был настоящим судьей. Он попросил нас сообщить наши имена, после чего произнес традиционную речь. Вся процедура заняла не более десяти минут.
У меня не было кольца для Николаса, и я запаниковала, но тут он вынул из кармана два золотых ободка и протянул мне тот, который был побольше. Он смотрел на меня, и в его взгляде я читала: «Я не забыл. Я никогда ничего не забываю».
Прошло несколько минут, ияначала плакать. Идело было вовсе невтом, что мне было больно, как подумал Николас. Просто последние восемь недель яжила согромной дырой всердце. Ядаже начала себя ненавидеть. Но, занимаясь любовью сНиколасом, явдруг обнаружила, что эта рана начинает зарастать. Да, на моем сердце всегда будет латка, но это лучше зияющего отверстия. Николасу оказалось под силу исцелить мое сердце.
Николас губами снимал смоих щек слезы игладил меня по голове. Он был так близко, что мы дышали одним итем же воздухом. Апотом он снова начал оживать рядом со мной, иястала стирать из памяти свое прошлое. Ивот уже янепомню ничего, кроме того, что сказала Николасу, во что он хотел верить.
— Пейдж, — прошептал он, — второй раз еще лучше.
И япридвинулась ближе, соединилась сним иначала исцеляться.