У Вильяма не хватило духа поговорить об Эми с кем-либо из женщин: ни с леди Алабастер, ни с Евгенией, ни с Мэтти Кромптон. Разговор с Эдгаром пробудил в нем непомерно сильный и неодолимый мужской стыд за свою беспомощность и бессилие. Он, конечно, мог бы попросить Тома передать немного денег от него Эми, но какой будет ей прок от этой ничтожной суммы, и, кроме того, его поступок наверняка будет неверно истолкован. И он ничего не предпринял. Очень возможно, что где-то в Бразилии живут темнокожие дети с голубыми глазами и по их жилам течет его кровь, - он ведь никак не позаботился об их благосостоянии, и дети не подозревают о его существовании. Так какое же он имеет право осуждать других? Эдгар прав: дом этот - не его дом и не ему нужно заботиться об Эми. Так он размышлял и колебался, ничего не предпринимая, а между тем время шло, и Эми - с горечью или радостью готовилась к разрешению от бремени.
Зимой 1861-1862 годов Эдгар надолго уезжал верхом с гончими или с ружьем; в доме оставались почти исключительно женщины, и там царила еще большая, чем летом, неподвижность. Зимой 1863 года, когда "Муравьиная история" была в печати, Робин Суиннертон довольно неуверенно спросил у Вильяма, нет ли у того желания поохотиться: его лошади нужны упражнения, и он может отдать ее под седло Вильяму. Раньше никто из Алабастеров не предлагал Вильяму охотиться, полагая, возможно, что охота его не интересует, и теперь из соображений такта или щепетильности по отношению к домочадцам его домочадцам, - ему бы следовало отклонить предложение Робина. Однако он был зол на Эдгара, очень волновался за судьбу книги и оттого постоянно был взвинчен. Ему не сиделось дома без дела, Поэтому он принял предложение Робина и пару раз выезжал на его кобыле Красотке, которая по-кошачьи изящно брала барьеры, хотя в поле была не из самых быстрых. Вильям был почти счастлив, проезжая серым утром по свежему английскому полю и вдыхая запах, исходивший от вычищенной шкуры, теплой гривы и лоснящейся шеи Красотки, и вместе с этим животным запахом - всепроникающий аромат осени, стерни и папоротника, запах костра, резкий запах листьев боярышника, который неожиданно, - когда Красотка, навострив уши, встала на дыбы, так что воздух засвистел и под копытами чавкнула жидкая грязь, - напомнил ему сокровенный запах Мэтти Кромптон, острый запах ее подмышек, смешанный с ароматом лаванды и лимона. Однажды охотники встретились в соседней деревне, у трактира "Лавр". Эдгар и Лайонел ехали вслед за хозяином трактира туда, где обычно охотились. На месте сбора охотников они не обращали на Вильяма внимания, как будто вне стен Бридли-Холла можно было не придерживаться правила, предписывающего элементарную вежливость. С Робином, если рядом не было Вильяма, они здоровались, и поэтому, когда охотничья кавалькада проскакала мимо, Вильям попридержал лошадь и пристроился в хвосте. В тот день охотники быстро разъехались в разные концы поля; Вильям ехал не торопясь по изрытой колеями дороге между высокими живыми изгородями и слышал, как замирает вдали звук рожка и слабое эхо конских копыт. Вот тут-то и нагнал его на крепком низкорослом жеребчике парень с конюшни Бридли, которого он знал лишь в лицо:
- Мистер Адамсон, вас просят вернуться к мисс Евгении.
- Она заболела? Что случилось?
- Не могу знать, сэр. По-моему, ничего страшного, а то мне бы сказали, велели только передать, чтобы вы ехали к мисс Евгении.
Вильям был недоволен. Он развернул коня и, прислушиваясь к рожку и лаю гончих, поскакал назад хорошей рысью: Евгения никогда ниоткуда его не вызывала; по-видимому, дело не терпело отлагательства. Побежали назад изгороди; Вильям коротким галопом пересек поле и свернул к воротам конюшни.
Конюх взял лошадь под уздцы, а Вильям быстрым шагом прошел в дом. Вокруг не было ни души. На лестнице ему встретилась горничная Евгении.
- Моя жена не заболела?
- Нет, сэр.
- Где она?
- Я думаю, у себя в комнате, сэр, - не улыбнувшись, ответила молодая женщина. - Я причесала ее, унесла завтрак, а она велела, чтобы ее не тревожили до конца обеденного времени. Она у себя.
Девушка вела себя странновато. Как будто что-то скрывала, чего-то боялась и чем-то была взволнована. Она скромно потупилась и пошла вниз по ступенькам.
Вильям поднялся наверх и постучался к Евгении. Тишина. Приложив ухо к двери, он прислушался, уловил внутри какое-то движение, а затем почувствовал, что там затаились и так же чутко прислушиваются. Он подергал дверь - она была заперта. Он снова приложил ухо к двери, потом быстро прошел через свою спальню в туалетную комнату и без стука распахнул дверь.
Евгения лежала в постели совершенно нагая, накинув на руки и плечи какой-то халатик. Она стала дородной, но кожа у нее осталась по-прежнему шелковисто-белой, прелестной. Увидев его, она покраснела - ее лицо, шея и грудь стали пунцовыми. Рядом с кроватью, в одной рубашке, стоял спиной к Вильяму мужчина. Эдгар. Комнату наполнял запах, который нельзя спутать ни с каким другим, - мускусный, солоноватый, ужасный запах плотской любви.
Вильяма охватило негодование. Он не почувствовал первобытного суеверного ужаса - нет, только отвращение. Увидев, как нелепейше выглядит Эдгар, вообразив, как сам он идиотски разинул рот, он с трудом удержался, чтобы не разразиться мрачным хохотом. Он испытывал унижение, но одновременно ощутил в себе неимоверную силу. Эдгар глухо зарычал, и Вильям прочитал его мысли: лучше всего ему, Эдгару, без промедления, до того как все окончательно прояснится, его убить. Впоследствии он подумал, что Эдгар и убил бы его, пожалуй, не будь застигнут в столь неподходящий момент. Ибо неприкрытый срам, гордый и уверенный пару минут назад в присутствии самки, становится беззащитным и нелепым, когда в комнате появляется кто-то третий. Вильям коротко велел Эдгару:
- Одевайтесь.
Путаясь в вещах, Эдгар стал одеваться. Уверенность Вильяма росла:
- И убирайтесь отсюда. Сию же минуту.
Ни брат, ни сестра не посмели оправдываться. Даже и не пытались. Эдгару никак не удавалось просунуть ноги в штанины. Он тряс брюками и вполголоса ругался. Вильям пристально следил за ним, а на Евгению даже и не взглянул. Эдгар нагнулся, чтобы надеть ботинки, Вильяму было тошно, и он весь трясся от возмущения, он приказал:
- Возьмите, возьмите их с собой, забирайте вещи и чтоб духу вашего не было.
Эдгар открыл рот, но ничего не ответил. Вильям кивнул на дверь:
- Я сказал: убирайтесь.
Эдгар подхватил ботинки, куртку, хлыст и выскочил.
Вильям посмотрел на жену. Она судорожно дышала. Несомненно, от страха, но эти вздохи очень напоминали знакомые вздохи наслаждения.
- Ты тоже. Одевайся. Прикройся... прикройся же.
Евгения повернула к нему лицо. Ее губы были приоткрыты, расслабленные ноги все еще разведены. Она подняла дрожащую руку и тронула его за рукав. Вильям отскочил как ужаленный. Он повторил резко:
- Одевайся.
Она медленно скатилась с кровати и стала подбирать одежду. Вещи были разбросаны по всей комнате: чулки лежали на полу, панталоны на стуле, корсет был брошен на табурет.
- Как в публичном доме, - сказал Вильям, сказал то, что подумал, и тем самым выдал себя, но она пропустила это замечание мимо ушей. И тут он вспомнил, как боялся ее замарать. Господи. К горлу подступала тошнота. Евгения, скорчившись, закрывая груди руками, охая, бегала по комнате.
- Я не могу надеть корсет без Беллы... помоги мне.
- Я не желаю к тебе прикасаться. Оставь его. И поторопись. Мне тошно на тебя смотреть.
Она повиновалась и надела белое платье; без корсета оно висело на ней. Потом села к зеркалу и пару раз механически провела щеткой по волосам. Увидела свое отражение, и из-под ее прелестных ресниц скатилось несколько слезинок. Так она и сидела в нелепой позе перед зеркалом.
- Что ты собираешься делать?
- Не знаю, - признался Вильям и, сделав над собой усилие, обернулся. Не лги мне, Евгения. Это... ведь это продолжалось все время? Все время, пока я здесь?
Он видел, как ложь за ложью пробегают по ее лицу - так облака, пробегая, бросают тень на луну. Потом она содрогнулась и кивнула:
- Да.
- Давно? - спросил Вильям.
- С самого детства. Да, с самого детства. Все началось как игра. Ты не поймешь.
- Не пойму.
- Сначала казалось... это не имеет ничего общего с обычной моей жизнью. Как будто что-то... сокровенное, то, чего... делать нельзя, а делаешь. Как когда трогаешь себя в темноте. Тебе этого не понять.
- Да, не понять.
- А потом... потом... я уже собралась выйти за капитана Ханта... но он увидел... увидел... совсем не так много, как ты... но достаточно, чтобы догадаться. И это терзало его душу. Терзало душу. Тогда я поклялась, что покончу с этим... и покончила... я хотела выйти замуж... хотела быть хорошей и... и как все другие... и я... я все же убедила его, что он... ошибся во мне. Это было очень трудно, ведь он не говорил мне, чего боится... он не мог этого высказать... и вот тогда я поняла... какая это страшная мерзость, какая я дурная. Но только... остановиться мы не могли. Мне кажется, он... Эдгар, - она задохнулась, - он и не собирался прекращать, он... он... сильный... и, понятно, капитан Хант... кто-то все подстроил... он увидел... не много... но достаточно. И он написал нам... ох, - слезы брызнули у нее из глаз, - что, зная обо всем, он, в отличие от нас, не способен жить дальше. Вот что он написал. А потом застрелился. В его столе нашли записку, адресованную мне, там говорилось, что я пойму, зачем он умер, и что он желает мне счастья.
Вильям смотрел, как она плачет.
- Но даже и после того... вы продолжали.
- К кому еще могла я обратиться за утешением? - Она плакала. Перед глазами Вильяма промелькнула вся его жизнь.
- Ты обратилась ко мне. То есть мною воспользовалась. - Ему чуть не стало дурно. - Значит, дети, в которых так поразительно проявились ваши родовые черты...
- Не знаю, я не знаю. В самом деле не знаю, - непривычно тонко, с отчаянием выкрикнула Евгения. И принялась нарочито раскачиваться взад и вперед, стукаясь головой о зеркало.
Вильям сказал:
- Поменьше шума. Вряд ли ты хочешь привлечь еще чье-нибудь внимание.