146766.fb2
Такое печенье Гриша уже пробовал (Персиц однажды угощал на перемене) и вкуса в нем не нашел: будто из сладковатого картона сделано. Далеко "Эйнему" до медовых пряников! Но из уважения к Федору Ивановичу он все-таки взял из корзинки белый кружочек, затейливо утыканный дырочками. И почувствовал себя необычайно хорошо. Он сидел перед стаканом чая, которого ему совсем не хотелось в ту минуту. Ему не хотелось ни чая, ни печенья "Эйнем", и даже пряник не доставил бы ему сейчас никакого удовольствия. Но самое чаепитие рядом с Федором Ивановичем было необыкновенным! В этой близости к учителю чудилось что-то даже запретное: наверное, Федор Иванович никому из начальства не говорит о том, как он запросто пьет чай с учениками.
Семиклассники осмелели, начали разговаривать очень даже бойко; и печенье ели довольно исправно. Под конец они принялись наперебой рассказывать Арямову о каких-то своих делах. Тут уж Гриша не особенно и вслушивался: счастливая мирная тишина покоилась в его сердце, и хорошо бы ничем ее не будить.
Сам Арямов больше молчал, посмеивался и разглядывал своих гостей. Иногда откликался немногословно:
- Ну-ну?
- Дальше!
- И как же?
Один из семиклассников, в черном пенсне на горбатом носу, провозгласил, будто по книжке прочел, раздельно:
- На долю Вольдемара пал почетный жребий!
Румяный Витол порозовел еще больше и сказал сердито:
- Не болтай лишнего!
- Ну, уж Федору-то Ивановичу можно сказать.
- А зачем? Просто ты болтлив, как баба!
- Ну, вот тебе, так сразу и баба!
Арямов улыбнулся:
- Половина человечества - бабы. И это, по-моему, не так уж плохо. А у вас, Вольдемар, матушка - не баба? Дама, вероятно?
Витол помолчал, потом смущенно засмеялся:
- Да нет, пожалуй баба. Вдова железнодорожного кондуктора.
- А почему ж тогда вы Вольдемар? Как-то звучит "по-господски"...
- Матиасович! - воскликнул носатый реалист, который толковал перед этим про жребий. - Вольдемар Матиасович!
- Ах да, ведь вы латыш, я и забыл совсем, - сказал Арямов. - Вы так чисто говорите по-русски. Да-да, Витол ведь, конечно, латыш. Ну, для меня вы по-прежнему будете Володею, хорошо?
- Хорошо! - Витол расцвел счастливой улыбкой.
- Дальше. Какой же жребий?
- Выразить публично наше общее презрение одной возмутительной личности. Назвать личность, Витол?
- Хочешь нарушить слово - назови.
- Слово нарушить? О! - Арямов поднял брови. Он, видно, забавлялся, такие же насмешливые глаза были у него вчера, когда он шел с Гришей на Ново-Садовую.
Реалисты загалдели разом:
- Условились держать в тайне!
- До завтра.
- От Федора Ивановича секреты?
- Федору Ивановичу можно!
- Не в этом совсем дело.
- Погоди, дай же сказать...
Арямов перестал улыбаться:
- Задумали вы какую-то глупость, чувствую. Общественное презрение... Хотите поделиться со мной этой глупостью - тогда уж скажите устами самого Витола, раз на него пал жребий.
Витол помолчал, колеблясь. Потом сказал:
- Нет. Не стоит.
Все опять загалдели. Арямов поднял руку:
- Стоп! Давайте о другом.
Он обвел внимательным взглядом лица учеников. Все светились глазами - ему навстречу. И все пошли бы, конечно, в тот вечер и в огонь и в воду за Федора Ивановича. А Гриша - первым! Ему-то, может, больше, чем другим, жившим в родных семьях, нужен был такой человек, как Арямов. Перед таким человеком можно всю душу открыть, только бы слова найти.
Вот слов-то, пожалуй, и не нашлось бы.
Ну что ж, можно человеку и помолчать, если он не речист.
И Гриша тихо просидел весь вечер, глядя на всех собравшихся за столом преданными глазами.
...Уходили от Арямова поздно - и никак не могли уйти. Долго разбирали в передней пальто, старались распознать свои перепутавшиеся фуражки. Федор Иванович стоял у притолоки, терпеливо светил ручной лампой.
Наконец реалисты шумно хлынули с низенького крыльца в морозный сумрак, в темную ночь захолустного пригорода, лишь кое-где проколотую чахлым светом редких фонарей.
Семиклассники заговорили все разом, громко, пожалуй даже слишком громко, среди этой глухой тиши, силясь перекричать друг друга: каждому надо было сказать свое.
Спор вспыхнул яро - и спорили не о светилах небесных, спорили о русской литературе.
- Он был обречен! - кричал Витол.
- Но можно ли считать его лишним человеком? В полном смысле слова лишним? Как-никак, он был застрельщиком... Он будил мысль!
- Созерцательность Рудина...