- За окном.
- Провода, что ли? Это телеграф. Телеграф не может нырять. Пора бы вам понять это.
Он с осуждением оглядел Гришу, и тот уже больше ни о чем его не расспрашивал.
Вагон опять тряхнуло, под полом, у колес, что-то заскрежетало, поезд остановился.
И в вагон вошел Лещов!
Гриша его сразу узнал.
Лещов взмахнул руками и закричал таким громким, радостным голосом, что сразу было видно - притворяется:
- Митрий Егорыч! Куда, какими судьбами!
Гришин сосед чуть повел сонным взглядом и сказал коротко:
- По делам.
Лещов присел к нему на лавку бочком, засмеялся дробным смехом:
- Хе-хе, все яблоком займаетесь? Садами?
- Садами.
- У нас хлеб отбиваете?
Митрий Егорыч отвернулся к окну, зевнул, помолчал. Потом вдруг выпрямился и заговорил пронзительным, злым голосом:
- Мы спокон веков садами займаемся! Ты вот - всячиной: и пенькой, и льном, и пухом-пером. А теперь яблоками торговать взялся. Кто ж у кого хлеб отбивает?
- Мелко плаваю, Митрий Егорыч. Мелко плаваю, потому за все и хватаюсь. Чтоб не утопнуть, - засмеялся скупщик тоненько.
Он вынул из кармана синий с белым горошком платок и принялся вытирать вспотевшее лицо.
Гриша хотел было сказать, что на мелком месте не тонут, да раздумал: Лещов сам про то знает, да притворяется. И что будто рад он Митрию Егорычу - тоже притворяется.
От таких мыслей Грише стало так скучно, что он начал клевать носом, задремывать.
Не проспать бы четвертую станцию.
Разлепив глаза, он сказал Лещову:
- А я Гриша Шумов.
Он думал поразить прасола.
Но тот не удивился, скользнул равнодушным взглядом по Гришиной форме и проговорил:
- Ивана Иваныча сынок? Образовываешься? Ну, давай бог.
И опять повернулся к Митрию Егорычу. Они вдвоем заговорили о чем то совершенно неинтересном - о ценах на яблоки в Питере, о стоимости фрахта (Гриша догадался, что речь шла о перевозке), - такие разговоры слушать было ни к чему.
Гриша опять принялся смотреть в окно. За стеклом снова возникли сосны - теперь они были озарены закатным солнцем, стволы их казались кованными из красной меди.
...Уже под вечер поезд остановился на станции, где надо было сходить Грише.
Не прощаясь с Лещовым, он кинулся к выходу.
Перед ним был крохотный вокзал, окрашенный в желтый вагонный цвет, и не успел Гриша подойти к его дверям, как трижды пробил колокол и поезд ушел.
Куда ж идти? У висевшего под крышей колокола стоял рослый сутулый жандарм с револьвером на оранжевом шнуре.
Носильщик в белом фартуке нес чемодан, и за ним спешила старушка с черной кружевной наколкой на голове.
По деревянному настилу перед вокзалом пробирался вперед бородатый старичок; он держал кнут в руках и с колючим любопытством разглядывал Гришу.
Гриша остановился в растерянности.
Старичок вдруг подошел к нему поближе, шутя козырнул и сказал знакомым голосом:
- Экипаж подан, ваше благородие!
- Винца! - обрадовался Гриша. - Откуда ты? И почему ты с бородой?
- Ну, вот это непременный разговор - про бороду. Не про то, как отец-мать живут, а какая у старого Винцы борода.
- Да, скажи, как они?
- Ничего. В палаце проживают. Непременно.
Ну, он все такой же балагур, милый Винца. В палаце - значит, во дворце! А что ж, и правда, Гриша слыхал, что у Шадурских - каменный дом с колоннами, со львами на воротах, значит в самом деле дворец.
- В самом деле?
Но Винца уже повернулся к нему спиной, на которой виднелась заплата из самодельного сукна, зашагал мимо колокола, жандарма, вывел Гришу на мощенную булыжником площадь и показал на понурую лошаденку, привязанную к чахлой, ободранной акации:
- Вот наш рысак.
Лошаденка была запряжена в простую крестьянскую телегу, щедро накрытую сеном: видно было, что это и подстилка для седока и корм для коня в дальней дороге.
К разгоревшимся щекам Гриши прильнул по-вечернему свежий ветер, донес запах травы, молодых листьев тополя и еще чего-то неуловимого, но знакомого, родного...
Даже от телеги пахло хорошо - дегтем, сеном, конским потом.
- Ты теперь у Шадурских, что ли, работаешь, Винца? А как ты туда попал? - радуясь всему вокруг, спросил Гриша.