- Ну как же положить туда литературу, чтоб никто не видел? И как взять ее снова?
- Так мой же собственный кабинет - под лестницей! Я ведь не только старший дворник - я швейцар. Господин Персиц очень экономный человек. Я там, под лестницей, полный хозяин и днем и ночью.
- Ну, значит решено. Сегодня попозже все, что можно, переправим к тебе. Молодец, Русень! Я всегда говорил, что у тебя министерская голова.
- А я никогда и не отказывался! - засмеялся наконец и сам Русень. Может, меня еще и назначат министром. Дай только срок.
...В одиннадцатом часу вечера Гриша позвонил у парадного входа в дом Персица. Дверь, освещенная электрическим фонарем, разукрашенная всякими резными завитушками, сразу же отворилась, и Русень почтительно принял из рук Гриши его потертое пальто, фуражку и большой, тяжелый с виду пакет, завернутый в бумагу.
- Пожалуйте наверх, - сказал он с поклоном.
Гриша поднялся на второй этаж, сказал нарядной горничной с кружевной наколкой на голове:
- Я к Самуилу.
И стал ждать в комнате, где стояли кресла с гнутыми золочеными ножками, а по стенам висели портреты дам и бородатых людей в длинных сюртуках.
Вышел Самуил Персиц, не скрывая своего удивления:
- Какими судьбами?
- Шел мимо.
Удивление на лице Персица было все-таки чрезмерным и не очень-то доброжелательным.
Гриша сказал:
- Я сейчас интересуюсь поэзией.
- Поэзией? - Удивление Самуила приобрело более благожелательный оттенок.
- Да. Я слыхал, ты пишешь стихи.
Самуила Персица как будто подменили.
Он забегал по комнате, нервно посмеиваясь, потирая руки.
- Ты тоже слыхал обо мне? Знаешь, на меня уже эпиграмму сочинили!
- Да?
- Послушай:
О Персиц, ярый сочинитель,
О гениальнейший поэт!
Душою - Феба ты служитель,
А телом - отставной корнет.
Меня уже знают! - проговорил Персиц самодовольно.
- А почему "корнет"? - спросил Гриша.
- Ну это, конечно, для рифмы. Но эпиграмма неплохая - и я бы подписался под такой. Знаешь, я пишу эпиграммы, сонеты, баллады... Да! И баллады - это новый для меня жанр.
Пометавшись по комнате, видимо очень взволнованный, он принялся глуховатым голосом, подвывая, читать свои стихи.
Там действительно были и Феб и его служитель - поэт, были всякие эльфы и ундины.
- Теперь я прочту тебе последнее свое произведение - балладу!
Гриша не знал, как ему наконец уйти отсюда. Персиц все читал, читал неутомимо...
Прошло немало времени - Русень уже проверил, конечно, не было ль за пакетом слежки на улице.
Под монотонное завывание Персица Грише захотелось спать, и он встал:
- Я еще зайду к тебе.
- И я к тебе. И я! - вскричал благодарный Персиц. - Знаешь, как приятно встретить понимающего поэзию человека... Как ты нашел мои стихи?
- Очень. Очень!
Гриша вспомнил слово, которым, бывало, поощрял его самого Оттомар Редаль.
Ян и Гриша мальчишками - это ж было целых три года тому назад показывали дяде Оту свои щуплые мускулы: "Ну как?" И дядя От говорил: "Очень, очень!" Что "очень" - неизвестно. Но все-таки это походило - хотя и с натяжкой - на похвалу.
- Очень. Очень! - сказал Гриша и не выдержал - засмеялся.
Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
- Все в порядке.
И Гриша вышел на улицу.
Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, - конец зиме, конец зиме!
50
В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе "Феникс" в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.