- Но-но-но! - заорал ротмистр. - Ты у меня не финти! Ты не дури со мной, миленький! Что говорил Редаль о политике?
- Ничего.
- Ни одного слова?
- Нет. Ни одного.
- А откуда ты знаешь? Может быть, он где-нибудь и говорил о ней?
- При мне ничего не говорил.
- Значит, при других говорил? А кто эти другие? Кто у него бывал?
- Бывали его товарищи с завода.
- Фамилии?
Ротмистр вернулся к столу, схватил перо:
- Фамилии?!
- Фамилий я не знаю.
- Не интересовался?
- Не интересовался.
- Э-э, друг милый, - протянул ротмистр и оглядел Гришу с ног до головы, - из тебя же и гусь выйдет со временем! Я уж вижу, что ты за фрукт.
Он развалился на кресле за письменным столом, вынул из кармана никелевую крохотную пилку - занялся своими ногтями. Ногти были розовые, крытые лаком.
- Ты, брат, фрукт! Но меня не проведешь. Дуракам можешь голову морочить, а мне - нет, не получится.
Ротмистр спрятал пилку, вскочил и заорал неистово, стуча по столу кулаком:
- О чем говорили на сборищах у Редаля? Быстро!
- Да они больше песни пели, пиво пили... на гитаре играли.
- Какие песни? "Проснитесь, люди труда"?
- Нет, другие... они по-латышски пели - что-то на веселый, плясовый лад. Да я и не оставался в комнате - когда они начинали пить, я уходил. Я не пью пива.
- Ах, ягненочек!
- Нет, просто я не люблю пива. Мне рано его пить. Я еще несовершеннолетний, господин ротмистр.
- Тонко! Тонко сказано. Дескать, меня-то вы привлечь к ответственности не можете. Так?
Ротмистр даже с некоторым любопытством еще раз оглядел Гришу:
- Так?
- Я не понял. К какой ответственности? За что?
- За что! Хотя бы за укрывательство. Ты не хочешь открыть мне того, что ты обязан, - слышишь? - обязан открыть без утайки!
- Я не утаиваю ничего. Я говорю правду.
- Эй, дежурный!.. или кто там!..
В комнату просунулась голова городового.
- Отведи его, пусть посидит, подумает часа четыре. Может быть, одумается. А тогда мы еще поговорим с ним.
- Я арестован? - спросил Гриша.
- Я же сказал: тебе надо подумать. Вот и посиди, подумай.
- Позвольте...
- Ступай, ступай, - вполголоса проговорил городовой и подтолкнул Гришу к дверям.
...В бесконечно долгие четыре часа, проведенные в каморке с крошечным, тусклым окошечком, Гриша проголодался и устал от ожидания.
Он почти обрадовался, когда его опять ввели в знакомую комнату с письменным столом, за которым снова сидел тот же ротмистр - видно, только что приехавший откуда-то, - с зарумянившимися от свежего ветра щеками, с влажными глазами, словно после хорошей выпивки...
- Надумал?
Гриша промолчал.
- Надумал?!
- А что я должен был надумать?
- Говорить мне всю правду!
- Я это до сих пор и делал. Но, похоже, что это вам не понравилось.
- Так, так. Ну, значит, придется с тобой повозиться. Придется заняться твоей особой. Ты думаешь: от всего отвертелся, ничего не сказал, никого не выдал. А ты себя выдал? Самого себя! Что молчишь? Оглох?
- Нет, я не оглох. Я хорошо слышу.
- Слышишь... А понимаешь ли? Соображаешь ли, чем именно ты себя выдал? Ну-ка, подумай хорошенько.
Ротмистр прошелся по комнате, мелодично звеня шпорами. Подошел к стеклянной дверце канцелярского шкафа, бережно поправил перед нею, как перед зеркалом, колечко усов и обернулся к Грише: