- Я еще увижу Солнце! - сказала она и попыталась улыбнуться побледневшими губами.
Теперь я один сидел около нее, потому что Петр, уставший от долгой бессонницы, поддался наконец моим уговорам и лег спать в соседней комнате. Утренний свет пробивался через окно из толстого, изготовленного на Луне стекла, а свет ламп становился все более тусклым. Снег, как обычно, лежал на полях, и когда ветер развеивал пар, поднимающийся от источников, через окно виднелась огромная и сверкающая равнина.
В этом резком и холодном, отражающемся в снегу блеске нарождающегося дня, соперничающем с тусклым светом ламп, я смотрел на Марту и уже не сомневался, что вскоре она навсегда покинет нас. За эту двухнедельную ночь она неузнаваемо изменилась. Лицо ее вытянулось и побледнело, губы, когда-то такие полные, пурпурные, окрасились в бледный цвет смерти. Из-под при спущенных век тускло смотрели глаза.
Я уперся лбом в край кровати и кусал пальцы, чтобы не разразиться страшным рыданием, разрывающим мне грудь.
Тем временем за окном становилось все светлее. Клубы пара, недавно еще серые, проплывали теперь под окнами, подгоняемые ветром, как легкие, снежно-белые призраки. Иногда в промежутках между ними проглядывали белые поля, окутанные паром столбы гейзеров, а вдалеке над ними на фоне светло-голубого неба - вершина Отамора, уже порозовевшая от первых лучей Солнца.
Марта спросила о детях, но, услышав, что они еще спят, не велела их будить.
- Пусть спят,- прошептала она,- я еще увижу их... прежде чем Солнце взойдет. Хорошо, что сейчас здесь так тихо.
Потом она повернулась ко мне.
- Ты всегда будешь заботиться о них, правда?
- Буду,- ответил я ей сдавленным голосом.
- И никогда их не бросишь?
- Нет.
- Ты клянешься мне в этом?
- Да. Клянусь.
Она протянула ко мне руки:
- Ты такой добрый, мой друг,- прошептала она.- Я умру спокойно, зная, что ты о них не забудешь.
Я схватил ее руку и страстно прижал к губам. Ее пальцы чуть дрогнули, как будто хотели сжать мою ладонь. Они уже были такими холодными, что даже мои горячие губы не могли их согреть.
- Еще я хотела тебе сказать,- начала она через минуту,перед смертью, что ты был мне... дорог. Я упрекала себя в этом гораздо больше, чем в том, что стала женой Петра... Может быть, если бы я стала твоей женой, а не его, жизнь на Луне была бы сейчас иной, может быть, я прожила бы гораздо дольше...
Она говорила все это тихим, угасающим голосом, а во мне разразилась буря. Я разрыдался, как маленький ребенок, и без памяти покрывал поцелуями ее руку, а из груди моей вырывались так долго скрываемые от нее слова любви...
Она чуть приподнялась и положила другую руку мне на голову
- Тише,- говорила она,- тише... Я знаю... Не плачь... Так, как случилось, лучше... Ты был мне дорог за твое благородство, за твою любовь к Тому, впрочем, я сама не знаю, за что... но несмотря на это, я, может быть, не была бы доброй к тебе, если бы ты стал между мной и тем, умершим, который единственный имел право на меня. Тише, не плачь. Теперь ты все знаешь. Я думаю, что Том простит меня за это чувство и за то, что я перед смертью призналась тебе... Я была так несчастна.
Марта замолчала, утомленная, а я, спрятав лицо у нее на груди, весь содрогался от сдерживаемых рыданий. Но через минуту она начала снова:
- Пусть уж будет так... я признаюсь тебе во всем. И так я в последний раз с тобой разговариваю... В тот полдень...
Она замолчала, как будто внезапный стыд, не смягченный даже близостью смерти, мешал ей говорить, но я знал, какой полдень она имеет в виду!
Она помолчала немного, чуть шевеля губами, но потом, неожиданно вспыхнув, поднесла руки к вискам и крикнула:
- Почему ты не убил Петра?!
В эту минуту за моей спиной раздался сдавленный стон. В нем было что-то настолько страшное, что я невольно вскочил и обернулся. В дверях, опершись ладонью о косяк, стоял Петр, бледный, как труп, и смотрел на нас широко открытыми глазами. Он, должно быть, стоял там уже давно и наверняка слышал все, что Марта говорила мне.
Увидев, что я его заметил, он, покачиваясь, сделал несколько шагов вперед и пробормотал что-то невразумительное.
Марта, приглушенно вскрикнув, отвернулась к стене.
- Простите,- заикаясь, произнес Петр,- простите, я невольно... Я не хотел...
В эту минуту в другой комнате послышались голоса и топот ног.
- Дети,- воскликнула Марта и протянула к ним руки.
Но девочки, оробев, остановились у порога, и только Том подбежал к ней. Она взяла его голову руками и прижала к груди. Петр посмотрел на эту картину и обратился ко мне:
- Ты обещал ей,- он кивнул головой в сторону Марты,- заботиться обо всех детях... обо всех... одинаково!
И прежде чем я успел ответить, удивленный этими странными словами, его уже не было в комнате.
Марта лежала неподвижно, вглядываясь угасающим взглядом в потоки солнечного света, которые превратили стекла в кусочки сверкающего золота и светлым снопом проникли в комнату. Девочки, на цыпочках приблизившись к кровати, с удивлением смотрели на неподвижное и бледное лицо матери.
Мне было душно, во рту я ощущал горечь. Этот наступающий день был для меня безжалостной, болезненной насмешкой, потому что я знал, что с ним ко мне приходит пустота. Минуты проходили в молчании...
Вдруг Том закричал:
- Дядя, дядя! Я боюсь! Мама так страшно смотрит!
Я обернулся: лучи Солнца, упав на подушку, освещали лицо Марты, застывшее и мертвое, вглядывающееся стеклянными глазами в Солнце.
- Ваша мать умерла...- прошептал я каким-то чужим и сдавленным голосом.
Дети испуганно и удивленно столпились у кровати. Я наклонился, чтобы закрыть ей глаза.
В эту минуту послышался звук выстрела. Я бросился к дверям. Петр лежал в соседней комнате на полу, с раной в виске и дымящимся револьвером в руке.
Я закачался на пороге, как пьяный.
Сегодня оба они уже лежат в могиле. Я сам отдал им последние почести, обернул их тела в большие, сотканные из растительных волокон ткани и в собственных объятиях снес в лодку, чтобы перевезти на Кладбищенский Остров. В лодке, кроме меня и мертвых, сидело четверо детей. Трое старших сгрудились около тела матери. Том, потрясенный и испуганный видом смерти, молча сидел у ее ног. Лили и Роза хватали ручонками саван и с плачем звали мать, как будто добиваясь недоданных им материнских ласк, на которые при жизни она скупилась. Тело Петра лежало одиноко. Только младшая девочка подползла к нему и, гладя ручкой окутывавший его грубый саван, тихонько шептала:
- Бедный папочка, бедный...
Нашему грустному путешествию сопутствовала чудесная погода. Солнце, еще невысоко поднявшееся над горизонтом, заливало своими золотыми лучами огромную, спокойную поверхность моря. И никогда в жизни я так живо и так болезненно не ощущал этой безжалостной и страшной иронии, которая есть в красоте природы, безразличной как к радости, так и к горю человека. Ведь я вез на этой лодке два последних человеческих существа из тех которые прибыли вместе со мной на эту планету, вез их мертвыми, чтобы похоронить в могиле, приготовленной для себя самого, и остаться навеки одиноким, а Солнце светило спокойно, горячо, точно так же, как и тогда, когда я еще ребенком играл в его лучах на той, далекой планете.
Из лодки я вынес их обоих на руках и донес до могилы, которую приготовил на вершине в самом красивом месте острова. Легкими были эти трупы, в шесть раз легче, чем были бы на Земле, и все же я сгибался под их тяжестью... И ничего удивительного! Ведь я нес в могилу остатки моего горького счастья!
Марту я похоронил в могиле, приготовленной для себя. Для Петра вырыл могилу неподалеку.