За кубком вина они стали вспоминать тот далекий теперь день, когда Прот окликнул стоящего у фонтана Клеона, и тот едва было не задушил его, заподозрив в нем римского лазутчика.
Через час в залу вбежал Серапион. Окинув деловым взглядом стены и убедившись, что ковры, статуи и золотая утварь на месте, он торжественно сказал Проту:
— Величайший базилевс велел передать тебе свое признание за то, что ты принес в жертву великой Астарте все свое состояние! Он хотел лично сказать тебе об этом, но он молится сейчас великой богине! — многозначительно добавил начальник кинжала, умалчивая, что Евн на самом деле пирует со своими многочисленными подданными. — И еще, несмотря на свою занятость, базилевс нашел время, чтобы испросить совета у Астарты насчет твоего отплытия в Пергам...
— И что же ответила ему Астарта?! — подался вперед Прот, забывая изобразить на лице почтительную мину, чем изумил богобоязненного Клеона.
— Она ответила,— растягивая каждое слово, сказал Серапион,— что ты можешь немедленно отправлятьься в Катану и взять любую из стоящих в ее порту римских военных трирем. Соответствующее письмо уже подготовлено. Гребцов и триерарха ты также найдешь в Катане.— Серапион на секунду задумался, вспоминая, как на его вопрос о дальнейшей судьбе Прота, Евн сказал: "Пускай теперь убирается куда хочет, а корабль возьмет в Катане, все равно все они скоро опять станут римскими!" — но решил смягчить слова царя: — Базилевс желает тебе счастливого пути и советует не мешкать, потому что надеется уговорить Астарту, чтобы она отвернула армию Пизона от Тавромения и направила ее на восточное побережье!
Несколько минут Прот смотрел, как вошедшие по знаку Серапиона люди снимают со стен ковры и уносят золотую посуду, уводят его рабов, берут у Протодора ключи от подвала, где хранились бочонки с золотыми сиракузскими статерами, афинскими тетрадрахмами, родосскими драхмами. Не выдержав такой пытки, он выбежал из своего бывшего дома, взяв на ходу из рук подоспевшего царского писаря письмо с личной печатью Евна.
У городских ворот, где все уже было готово к обороне, он увидел Фемистокла. Отведя Прота за мешки с песком и огромные чаны со смолой, под которыми горели костры, Фемистокл протянул ему мешочек с едой:
—Это тебе пригодится в дороге! — Он внимательно посмотрел на Прота и добавил:— Ну вот, ты, наконец снова стал хоть и нищим, но человеком.
—Может, пойдешь со мной? — спросил Прот, неожиданно для самого себя вдруг почувствовав признательность к этому, так досаждавшему ему раньше, греку. — Евн дал мне целую трирему с гребцами, и я завезу тебя в твои Афины.
Фемистокл отрицательно покачал головой.
—Нет, — не сразу ответил он. — Я начинал это восстание, и отвечаю за жизнь тех, кто верит мне. Эти люди дороги и близки мне, поэтому я останусь с ними. Это тоже дело моей совести.
—Смотри, завтра будет уже поздно! — недавними словами эллина, предупредил Фемистокла Прот. — Может, все-таки поедешь, а?
Вместо ответа Фемистокл поправил меч на боку и подтолкнул Прота к пронзительно заскрипевшим и медленно поднимающимся воротам.
Прот вышел из столицы, превратившейся в крепость, тревожно осмотрелся вокруг, вздрогнул, увидев далеко в горах огоньки костров. То были места ночлегов первых римских отрядов. Он с сожалением взглянул на притихший, настороженный Тавромений и, не оглядываясь, поспешил по петляющей тропинке в направлении восточного побережья.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. Удивительный город
В Пергам снова пришел десий. Весна быстро переходила в лето.
Словно в тягучем сне в душную летнюю ночь остались в памяти Эвбулида от минувшего года рабства жатва и молотьба, когда он, поддерживаемый Ладом, сносил дозревшие в поле снопы на ток, а потом деревянными вилами переворачивал солому и подсовывал ее под ноги мулов, выбивавших копытами зерно из колосьев.
Потом он окапывал ветвистые гранатовые деревья. Обкладывал их корни свиным навозом, чтобы плоды были слаще, наслаждался прохладой тени и мысленно благодарил Филагра, который поставил их со сколотом на эту работу в награду за старательный труд.
Затем пришел месяц сбора олив. Надсмотрщики бегали по саду, запрещая рабам трясти деревья и заставляя срывать оливки по одной, чтобы они не сминались и давали больше масла. Все делалось бегом. Если рабы, относившие корзины давильщикам, или надсмотрщики медлили, то тогда сам Филагр пускал свою плеть в ход и хлестал ею всех без разбора.
Не лучше было и на сборе винограда, после которого Эвбулид, Лад и немногие оставшиеся в живых рабы давили его босыми ногами в больших четырехугольных чанах на высоких подставках.
Так прошло лето. После первых осенних дождей — веленья богов к севу — провели последнюю вспашку и бросили в землю зерна будущего урожая.
За зиму Эвдем выгодно продал фрукты, хлеб и оливковое масло и выдал Филагру за старание целую мину и пять драхм на угощение рабов.
Получив награду, управляющий отсчитал привезшему ее Протасию семьдесят пять драхм, а на оставшиеся деньги беспробудно пьянствовал несколько дней. После этого он вспомнил о рабах и велел выдавить им по чаше виноградных выжимок. Еще распорядился дать каждому масла из обработанных оливок, которое Эвбулид в свое время употреблял разве что для светильника, немного муки и, освободив рабов на полдня от повинностей, разрешил перевести их в рабскую спальню за господским домом.
Когда все невольники собрались вместе, Эвбулид с горестным изумлением отметил, что, кроме Лада, вокруг него нет ни одного знакомого лица. К новой страде в имении полностью сменилось три больших партии рабов, и если б не сколот, то и Эвбулида давно бы сменил какой-нибудь карфагенянин или косматый гет.
А так - он был жив и смотрел, как Лад невозмутимо поджаривает на чадящем оливковом масле лепешки из муки, которую он принес с мельницы.
За дверью сумрачного помещения, в котором храпели, стонали и отчаянно ругались во сне изможденные рабы, был один из последних прохладных вечеров.
— Не спи, Эвбулид, — вывел грека из дремотного состояния сколот. — Сейчас мы с тобой сотворим настоящую трапезу — вашим богам и не снились такие щедрые жертвы!
— Эх, Лад! — зевая, вздохнул грек.— Ты говоришь так, потому что даже не представляешь, как мы чествуем наших богов! Один только праздник в честь Деметры осенью, после сбора урожая чего стоит!
— Деметры? — непонимающе приподнял бровь сколот. — Зевса знаю, Афину знаю, Диониса, — подмигнул он, показывая на чаши с молодым вином, — тоже знаю. А эта, как ты говоришь, Де-мет-ра?
— Богиня земных плодов и урожаев! — прищурившись, кивнул Эвбулид. — Каждую осень мы славим ее вместе с дочерью Персефоной, божественной повелительницей подземного царства теней.
— Час от часу не легче! Теперь — Пер-се-фо-на... — проворчал Лад, запоминая.
— Это самый таинственный и торжественный праздник, ведь Персефона — супруга самого Аида! Полгода живет она под землей и полгода с разрешения Зевса со своей матерью. Представь себе: утро, все совершают очистительные омовения в море около Афин. Потом обмывают поросенка, которого назавтра принесут в жертву в ее храме. В этот день процессия выходит из Афин. Впереди — верховные жрецы, архонты, судьи, иностранные послы, за ними — огромная толпа афинян, жены и мужья, рабы и господа — все вместе! По дороге они останавливаются во всех местах, посвященных Деметре, и подолгу молятся там... На побережье в Элевсине, где стоит ее храм, осматривают скалу, на которой сидела Деметра, оплакивая дочь, похищенную в свое царство Аидом. Затем горюют перед святилищем, наконец, радуются счастью богини, вновь увидевшей свою дочь. А потом на обратном пути во время перехода через мост на реке Кефис, чтобы развеять торжественное настроение, местные жители шутят, смеются над афинянами, задирают их, но как только процессия минует мост, шутки стихают и праздник снова становится самым торжественным в году... Ведь это праздник урожая!
— А мы приносим жертвы богу земных посевов летом! — заметил Лад, протягивая Эвбулиду лепешку. — В этот день молодые люди украшают себя венками, раскладывают ввечеру огонь и пляшут вокруг него а потом...
Сколот осекся. Эвбулид проследил за его взором и увидел в дверном проеме знакомую стройную фигурку.
— Домиция! — вскричал он и, звеня оковами, бросился к римлянке.
— Будь здоров, Афиней! — улыбнулась она и кивнула Ладу: — И ты будь здоров!..
Сколот пробормотал что-то невнятное. Эвбулид, скрашивая его неучтивость, вызванную неловкостью при виде девушки, заторопился, приглашая Домицию разделить их небывалое пиршество.
— Правда, здесь запахи совсем не те, что в господском доме и слова можно услышать самые непотребные...— извиняющеся заметил он, но Домиция только пожала плечами в ответ.
— Я ведь и сама рабыня,— усмехнулась она, подсаживаясь к сколоту.— А у нас ночью и не такого наслышишься. Знаешь, как плачут женщины, когда зовут своих детей, которых больше не увидят никогда в жизни? Как зовут невесты своих отнятых женихов?!
Она вспыхнула и, чтобы скрыть свое смущение, принялась жевать кусок лепешки, протянутой ей Эвбулидом.
Лад заерзал. Отодвигаясь, с медвежьей ловкостью он опрокинул свою чашу. Вино пролилось на землю. Эвбулид чуть приметно усмехнулся и поделился со сколотом своим вином. Лад шумно вздохнул и незнакомым греку голосом сипло сказал:
— У меня на родине говорят: "Живая вдова — позор всему роду!" Ты могла бы последовать вслед за мужем, если б он неожиданно умер?
— Да, — ответила Домиция, думая о Фемистокле.
— А могла бы ты пойти с ним на войну и рубиться с врагами на равных?
— Да,— повторила Домиция, вспоминая глаза Фемистокла и его мягкие волосы, курчавую бороду.
— А крепких воинов от него родила бы?
— Да! Да! — рассмеялась Домиция.
- Выходи за меня! — неожиданно сказал Лад, опуская свою огромную ладонь на тонкое запястье девушки. — Ты почти свободная, я почти надсмотрщик,— горестно усмехнулся он. — Поговорим с Филагром, дадим ему денег на большую амфору вина, он уговорит Эвдема. Ведь, правда, у нас есть деньги, Эвбулид?